Язакончил "Волхва" в 1965 году, уже будучи автором двух книг(1), но, если
| Вид материала | Закон |
- Сша орландо мир уолта диснея, 113.72kb.
- «Христиане и язычники», 11.3kb.
- Семинара по хатха-йоге, 217.14kb.
- Андрей Дмитриевич Сахаров родился в Москве 21 мая 1921 г. Его отец Дмитрий Иванович, 369.46kb.
- Больше-Кочинский школьный музей этнографии и фольклора, 25.15kb.
- Джон Пол Джексон находится на переднем крае пророческого служения уже более 20 лет, 2054.58kb.
- Законопроект о президентском сроке поступит в гд в течение двух недель, 3711.67kb.
- Если, по словам Р. Барта, литература это то, что изучают в школе, то очевидна роль, 171.84kb.
- Заметки дежурного по алкогольному рынку, 656.56kb.
- Мюррей Ротбард, 4684.12kb.
[727]
Долгая пауза.
- Ты лжешь мне? Вот так, в лицо? - спросил я. Поправила волосы; волосы,
запястье, ее манера встряхивать головой. Мелькнула мочка уха. Меня охватила
ярость, словно я лишился принадлежащего мне по праву.
- А я считал тебя единственной, кому можно верить. Ты хоть понимаешь, что я
пережил летом? Когда получил письмо, эти цветы...
- Если вспоминать, кто что пережил... - сказала она.
Все мои усилия пропадали втуне; у нее на уме было что-то иное. Я нащупал в
кармане пальто сухой гладкий шарик - каштан на счастье. Раз вечером, в кино, мне
сунула его Джоджо, завернув в фантик: шотландский юмор. Джоджо... может, в этот
момент, в миле-другой отсюда, за кирпичом и шумом машин, она закадрила еще кого-
то, медленно прощаясь с девичеством; ее кургузая рука во тьме кинозала. Внезапно
мне захотелось взять руку Алисон в свою.
Я вновь произнес ее имя.
Но она непреклонно (не тронь!) отбросила желтый лист.
- Я приехала в Лондон переоформить квартиру.
Возвращаюсь в Австралию.
- В такую даль из-за подобной ерунды?
- И повидаться с тобой.
- Милая встреча.
- На случай, если... - Не договорила.
- Если?
- Я не хотела приходить.
- Так зачем пришла? - Пожала плечами. - Заставили, что ли?
Нет, не ответит. Загадочная, почти незнакомая; отступи назад, пытайся
снова; и увидишь свои край впервые. Будто некогда податливое, доступное, как
солонка на обеденном столе, ныне заключено в фиал, стало сакральным. Но я знал
Алисон. Знал, как она перенимает окраску и привычки тех, кого любит или уважает,
хоть в глубине ее души и таится непокорство. И знал, откуда эта замкнутость.
Рядом со мной сидела жрица из храма Деметры.
Пора перейти к делу.
[728]
- Куда ты поехала из Афин? Домой?
- Возможно. Я перевел дух.
- Ты хоть вспоминала обо мне?
- Иногда.
- У тебя кто-нибудь есть?
- Нет, - помедлив, ответила она.
- Не слышу уверенности в голосе.
- Всегда кто-нибудь найдется... если поискать.
- А ты искала?
- У меня никого нет, - сказала она.
- "Никого" - значит, и меня тоже?
- И тебя тоже, с того самого... дня.
Угрюмый, нарочито устремленный вдаль профиль. Чувствуя мой взгляд, она
следила за каким-то прохожим, словно он интересовал ее больше, чем я.
- Что я должен сделать? Заключить тебя в объятия? Пасть на колени? Чего им
надо?
- Не понимаю, о чем ты.
- Нет, понимаешь, черт побери!
Быстро посмотрела на меня, отвела глаза.
- В тот день я тебя раскусила, - сказала она. - И конец. Такое не
забывается.
- Но в тот же день мы любили друг друга. Такое тоже, в общем, не
забывается.
Набрала воздуха, словно собираясь сказать колкость; ну скажи что-нибудь,
все равно что, хоть колкость; сдерживая бешенство, я старался говорить спокойно.
- Там, в горах, я в какой-то момент любил по-настоящему. Ты это поняла, тут
и гадать нечего. Я видел - ты поняла. Я слишком хорошо тебя знаю и потому
уверен: поняла, запомнила. - И добавил: - Я не секс имею в виду.
Снова помедлила, прежде чем ответить.
- На кой мне помнить? Наоборот, я должна была поскорее забыть.
- И на этот вопрос ответ тебе известен.
- Неужели?
- Алисон... - сказал я.
[729]
- Отодвинься. Пожалуйста, отодвинься.
Я не видел ее глаз. Но в голосе слышалась неявная дрожь, глубинная, словно
трепетали нейроны. Не поворачиваясь, она сказала:
- Ну да, я понимаю. - Пряча лицо, достала еще сигарету, закурила. - Или -
понимала. Когда любила тебя. Что бы ты ни сказал, что бы ни сделал, все было
важно. В духовном плане. Все задевало, волновало меня. Подавляло и... - Перевела
дыхание. - Скажем, сидишь ты после всего в этом павильоне и смотришь на меня,
как на шлюху, что ли, и...
- Я растерялся. Бога ради...
Тут я прикоснулся к ней, положил руку на плечо, но она сбросила руку. Чтобы
расслышать, я придвинулся ближе.
- Быть с тобой - все равно что упрашивать: мучь меня, терзай. Задай мне
жару. Ведь...
- Алисон.
- Да, сейчас ты хороший. Сейчас ты хороший. Лучше некуда. Но это - на
неделю, на месяц. А потом - снова-здорово.
Она не плакала - я заглянул ей в лицо. Я смутно догадывался, что она играет
и не играет одновременно. Пусть она выучила свои слова наизусть - и все же они
искренни.
- Ты же все равно уезжаешь в Австралию.
Я сказал это мягко, без иронии, но она посмотрела так, точно я грязно
выругался. Я сдуру улыбнулся, протянул руку. Тут она вскочила. Пересекла
дорожку, прошла меж деревьев на газон. И почти сразу замерла.
Как порыв это выглядело правдоподобно, как поступок - не слишком, особенно
остановка. Нечто в ее позе, в повороте головы... и вдруг меня озарило. Газон
простирался на четверть мили, до границы парка. За ним вздымался фасад
Камберленд-террейс: статуи эпохи Регентства, изящные окна.
Множество окон, изваяния античных божеств. Парк просматривался оттуда, как
с бельэтажа. Вот к чему ухищрения Алисон - выманить меня из павильона, сесть на
нужную скамейку, остановиться на самом виду, поджидая
[730]
меня. С меня хватит: я подошел, стал напротив, спиной к комплексу. Она опустила
голову. Роль несложная: подведи глаза, сглатывай слезы.
- Вот что, Алисон. Я знаю, кто за нами наблюдает, откуда и зачем. Так вот,
во-первых. Я на мели. У меня нет пристойной работы и едва ли будет. Так что я -
не самая удачная партия. Во-вторых. Появись сейчас там, на аллее, Лилия и
помани... не уверен, что устою. Запомни: не уверен и никогда не буду уверен. А
тебе бы надо знать, что она не просто девушка, а идеал разлучницы. - Я помолчал.
- И в-третьих. Как ты любезно сообщила в Афинах, в постели я далек от
совершенства.
- Я этого не говорила.
Глядя на ее макушку, я ощущал своей пустые высокие окна Камберленд-террейс,
белых каменных богов.
- В-четвертых. Как-то он сказал мне одну вещь. О мужчинах и женщинах. Что
мы воспринимаем людей по отдельности, а вы - то, что их связывает. Отлично. Ты
всегда чувствовала то, что... между нами, как его ни назови. Общее. А я - нет. И
все, что я могу тебе предложить - надежда, что я тоже научусь это чувствовать.
- Можно перебить?
- Нет. Выбирай. Чем скорее, тем лучше. Я или они. Как скажешь, так и будет.
- Ты не имеешь права...
- А ты имела - тогда, в гостинице? Вот и я имею. Полное. - И добавил: - На
тех же основаниях.
- Это нельзя сравнивать.
- Можно, можно. Мы поменялись ролями. - Я указал за спину, в сторону
Камберленд-террейс. - У них есть все. А у меня, как и у тебя - только одно. Если
ты повторишь мою ошибку, выберешь их все, а не наше с тобой будущее, обижаться
нечего. Но выбрать ты должна. Здесь, при них. И сейчас.
Она взглянула на постройки, я тоже обернулся. В лучах вечернего солнца они
сочились безмятежным, вышним, благостным сиянием олимпийской возгонки, каким
подчас осеняются летние облака.
[731]
- Я возвращаюсь в Австралию, - сказала она, отвергая и меня, и их.
Между нами как бы разверзлась пропасть, бездонная, но невероятно узкая,
такая узкая, что ее можно пересечь, сделав шажок по траве газона. Я безотрывно
смотрел в ее лицо: ошеломление, упрямство, скованность. Запахло костром. Ярдах в
ста прогуливался слепой - непринужденно, как зрячий. Лишь белая тросточка
свидетельствовала, что он не видит.
Я направился к аллее, ведущей к южному выходу, к дому. Два шага, четыре,
шесть. Десять.
- Нико!
Это прозвучало неожиданно властно, резко; без тени раскаяния. Я вмиг
остановился, почти обернулся, но через силу пошел дальше. Слыша ее шаги, я не
поворачивался, пока она не догнала меня. Стала футах в пяти-шести, немного
запыхавшись. Она не блефовала, она действительно возвращалась в Австралию - по
крайней мере, в некую Австралию мысли и чувства, чтобы коротать там век без
меня. Но уйти просто так она не могла мне позволить. Боль, ярость во взгляде. Я
был ей невыносим, как никогда раньше. Шагнул к ней, шагнул еще, в сердцах
погрозил пальцем.
- Ты так ничего и не поняла. Все пляшешь под их дудку. Мы смотрели друг на
друга, истекая злобой.
- Я пришла, потому что надеялась, что ты переменился. Не знаю, что на меня
нашло. Я действовал не обдуманно и не по наитию, не хладнокровно и не в запале;
сделав же, понял, что это было необходимо; я не нарушил заповедь. Выбросил руку
вперед и изо всех сил хлестнул ее по левой щеке. Удар застиг ее врасплох, чуть
не вывел из равновесия, она испуганно заморгала; затем медленно прижала к щеке
ладонь. В бешеном ужасе мы долго глядели друг на друга; мир распался, мы
очутились в открытом космосе. Пропасть хоть и узка, но бездонна. На дорожке за
спиной Алисон остановились гуляющие. С лавочки вскочил какой-то мужчина. Индиец,
оцепенев, уставился на нас. Она не отрывала руки от лица, глаза наполнились
слезами - слезами боли, конечно, но, похоже, отчасти и растерянности.
[732]
Пока мы стояли, трепеща и взыскуя, между прошлым и будущим; пока, чтобы
перерасти в слияние, разрыву не хватало пустяка, слабого жеста, попытки
довериться, понять - мне открывалась истина.
За нами никто не наблюдал. Никто не стоял у окон. Театр был пуст. Это был
не театр. Они внушили ей, что это театр, и она поверила им, а я ей. Не затем ли
внушили, чтобы довести меня до этой черты, преподать последний урок, подвергнуть
финальному испытанию?.. Я, как в "Астрее", должен был обратить в каменных
истуканов львов, единорогов, волхвов и иных сказочных чудищ. Я вперился в
далекие окна, в фасад, в белые торжественные силуэты на фронтоне. Что ж,
логично. Прекрасный апофеоз для игры в бога. Они скрылись, оставив нас вдвоем. Я
был убежден в этом... но, после всего происшедшего, мог ли не колебаться?
Неужели они столь холодны, бесчеловечны... столь нелюбопытны? Поставить на кон
так много и выйти из игры?
Я посмотрел на дорожку. Случайные свидетели тоже потихоньку рассасывались,
потеряв интерес к этой вспышке повседневной мужской жестокости, поначалу столь
занимательной. Алисон не двигалась, не отнимала ладонь от щеки, только голову
опустила. Судорожно вздохнула, борясь с подступающим рыданием; затем сказала
ломким, еле слышным, упавшим голосом, словно сама себе удивляясь:
- Ненавижу тебя. Ненавижу.
Я молчал, не пытаясь дотронуться до нее. Вот она подняла голову; в лице,
как в словах и голосе, ничего, кроме ненависти, страдания, женской обиды,
накопившейся от сотворения мира. Но в глубине серых глаз я схватил и нечто иное,
чего не замечал прежде, - или замечал, но боялся осознать? - отблеск естества,
что не могли заслонить ни ненависть, ни обида, ни слезы. Несмелое движение,
разбитый кристалл, ждущий воссоединения. Она вновь произнесла, точно уничтожая
то, что я увидел:
- Не-на-ви-жу.
- Почему же не отпускаешь меня?
Помотала склоненной до предела головой, словно вопрос был некорректен.
[733]
- Знаешь ведь, почему.
- Нет.
- Я понял это, как только увидел тебя. - Я подошел ближе. Она поднесла и
другую руку к лицу, как бы предчувствуя повторный удар. - Теперь я понимаю, что
означает это слово, Алисон, это твое слово. - Она ждала, закрыв лицо ладонями,
будто внимая вестнику горя. - Нельзя ненавидеть того, кто стоит на коленях.
Того, кто не человек без тебя.
Склоненная голова, лицо в ладонях.
Молчит, не скажет ни слова, не протянет руки, не покинет застывшее
настоящее время. Все замерло в ожидании. Замерли дерева, небо осени, люди без
лиц. В ивах у озера поет весеннюю песню дурашка дрозд. Голубиная стая над
кровлями; кусочек свободы, случайности, воплощенная анаграмма. Откуда-то тянет
гарью палой листвы.
cras amet qui numquam amavit
quique amavit сras amet(1)
----------------------------------------
(1) завтра познает любовь не любивший ни разу, и тот, кто уже отлюбил,
завтра познает любовь (лат.).