Язакончил "Волхва" в 1965 году, уже будучи автором двух книг(1), но, если
| Вид материала | Закон |
- Сша орландо мир уолта диснея, 113.72kb.
- «Христиане и язычники», 11.3kb.
- Семинара по хатха-йоге, 217.14kb.
- Андрей Дмитриевич Сахаров родился в Москве 21 мая 1921 г. Его отец Дмитрий Иванович, 369.46kb.
- Больше-Кочинский школьный музей этнографии и фольклора, 25.15kb.
- Джон Пол Джексон находится на переднем крае пророческого служения уже более 20 лет, 2054.58kb.
- Законопроект о президентском сроке поступит в гд в течение двух недель, 3711.67kb.
- Если, по словам Р. Барта, литература это то, что изучают в школе, то очевидна роль, 171.84kb.
- Заметки дежурного по алкогольному рынку, 656.56kb.
- Мюррей Ротбард, 4684.12kb.
"выходила из роли". Дочь, мерцающая в матери; лабиринт; дары пожалованные, дары
отвергнутые. Замирение.
Через минуту мы очутились в коридоре. Навстречу шли двое мужчин.
Поравнявшись с нами, тот, что слева, негромко вскрикнул. Лилия де Сейтас
остановилась; встреча и для нее была полной неожиданностью. Темно-синий костюм,
галстук-бабочка, ранняя седина в густой шевелюре, румяные щеки, живые, пухлые
губы. Она быстро обернулась ко мне.
- Николас, извините... вы не поймаете такси?
У него было комичное лицо человека - солидного человека, - который вдруг
снова стал мальчишкой, которому эта случайная встреча вернула молодость. Я с
преувеличенной учтивостью посторонился, уступая дорогу идущим в буфет, и
благодаря этому на секунду задержался. Он за обе руки тянул ее к себе, а она
улыбалась своей загадочной улыбкой, как Церера, вновь сошедшая на бесплодную
землю. Нужно было идти, но у дверей я еще раз обернулся. Его попутчик прошел
дальше и ждал у входа в буфет. Те двое не двигались с места. Морщинки нежности у
его глаз; она с улыбкой принимает дань.
Такси не попадались; я стоял у края тротуара. Может, это и есть
"знаменитость", сидевшая в портшезе? - но я его не узнал. Узнал лишь его
благоговение. Он видел одну ее, словно ее присутствие отменяло все дела разом.
Минуты через две она подбежала ко мне.
- Вас подвезти?
Она не собиралась ничего объяснять, и вновь что-то в
[706]
этой нарочитой таинственности вызвало во мне не любопытство, а пресыщенность и
досаду. Она не была вежливой; скорее умела быть вежливой; хорошими манерами она
пользовалась как рычагом, чтобы двигать мою неподъемную тушу в нужном
направлении.
- Нет, спасибо. Мне в Челси. - Мне вовсе не надо было в Челси; я просто
хотел от нее избавиться.
Украдкой взглянув на нее, я сказал:
- При встречах с вашей дочерью у меня все время крутилась в голове одна
байка, но к вам она даже больше подходит. - Она улыбнулась, слегка растерявшись.
- Байка про Марию-Антуанетту и мясника - скорее всего, легенда. В первых рядах
черни к Версальскому дворцу подошел мясник. Размахивал ножом и вопил, что
перережет Марии-Антуанетте горло. Толпа расправилась со стражей, и мясник
ворвался в королевские покои. Вбежал в спальню. Она была одна. Стояла у окошка.
Мясник с ножом в руке и королева. Больше никого.
- И что дальше?
Я увидел такси, едущее в обратном направлении, и махнул шоферу, чтобы тот
развернулся.
- Он упал на колени и разрыдался.
Она помолчала.
- Бедный мясник.
- Кажется, то же сказала и Мария-Антуанетта. Она следила, как такси
подруливает к нам.
- Главный вопрос: кого, собственно, оплакивал мясник? Я отвел глаза.
- А по-моему, не главный.
Такси остановилось, я открыл дверцу. Она смотрела на меня, собираясь что-то
сказать, но потом либо передумала, либо вспомнила о другом.
- Ваше блюдо. - Вынула его из корзинки.
- Постараюсь не разбить.
- С наилучшими пожеланиями. - Протянула руку. - Но Алисон вам никто не
подарит. За нее придется заплатить.
- Ее месть затягивается.
Еще на мгновение задержала мою руку в своей.
[707]
- Николас, я так и не назвала вам вторую заповедь, которой мы с мужем
придерживались всю жизнь.
И назвала, глядя на меня без улыбки. Еще секунду смотрела мне прямо в лицо,
потом наклонилась и села в такси. Я провожал машину глазами, пока она не
скрылась за Бромптонской часовней; в точности как тот мясник вглядывался,
болван, в обюссонский ковер; только что не плакал.
76
Итак, я ждал.
Жестокость этих бесплодных дней казалась чрезмерной. Словно Кончис, с
согласия Алисон, следовал давнишним рецептам викторианской кухни - варенья,
лакомых перемен, не получишь, пока не объешься хлебом, черствыми корками
ожидания. Но философствовать я разучился. На протяжении последующих недель
нетерпение вовсе не утихало, наоборот, и я отчаянно пытался хоть как-то
развеяться. Каждый вечер находил предлог, чтобы прогуляться по Рассел-сквер -
наверное, так, движимые скорее скукой, нежели надеждой, бродят по причалу
моряцкие жены и черноглазые зазнобы. Но огни моего корабля все не зажигались.
Два-три раза я ездил в Мач-Хэдем; окна вечернего Динсфорд-хауса были еще чернее
окон на Рассел-сквер.
Не зная, чем заняться, я часами сидел в кино, читал, в основном всякую
чушь: книги мне нужны были исключительно для того, чтобы одурманить себя. А
ночами, бывало, бесцельно устремлялся прочь из города - в Оксфорд, Брайтон, Бат.
Дальние поездки успокаивали, будто, мчась сквозь тьму, несясь во весь дух по
спящим улочкам, возвращаясь в Лондон на рассвете, ложась измотанным и просыпаясь
лишь к вечеру, я делал что-то стоящее.
Перед самым знакомством с Лилией де Сейтас к моей тоске добавилась другая
напасть.
Я часто забредал в Сохо и Челси - места, мало подходящие для невинных
прогулок, если не жаждешь
[708]
подвергнуть свою невинность серьезному искушению. Чудищ в этих дебрях хватало -
от размалеванных кляч у подъездов Грик-стрит до столь же сговорчивых, но более
аппетитных фиф и помятых барышень на Кингз-роуд. К некоторым из них меня тянуло.
Сначала я отмахивался от этой мысли; потом смирился. Избегал, или, точнее, не
ввязывался в соблазн я по многим причинам; скорее по соображениям выгоды, чем из
брезгливости. Пусть те видят - если они где-то рядом, ведь нельзя исключить, что
за мной наблюдают, - что я могу прожить и без женщин; а в глубине души я сам
хотел удостовериться в этом. При встрече с Алисон эта уверенность станет
оружием, лишним ударом плети - если дойдет до плетей.
Дело в том, что чувства, которые я теперь питал к Алисон, не имели ничего
общего с сексом. Может, тут сыграла роль пропасть, отделявшая меня от Англии и
всего английского, моя безымянность, неприкаянность; но, похоже, я мог ежедневно
менять партнерш, а по Алисон тосковать при этом ничуть не меньше. От нее я ждал
совсем иного, и это иное могла дать мне только она. Вот в чем разница. Секс я
получу от кого угодно; но лишь от нее получу... это не назовешь любовью, -
гипотеза, требующая экспериментального подтверждения, реальность, еще до всяких
проверок зависящая от глубины ее раскаяния, от искренности признаний, от того,
насколько полно она докажет, что сама еще любит меня; что предать ее побудила
именно любовь. В такие моменты игра в бога вызывала во мне смешанное чувство
восторга и отвращения, словно замысловатая религия: наверно, в этом что-то есть,
но сам я никогда не уверую. Кстати, из того, что граница любви и секса
становилась все резче, вовсе не следовало, что я собирался вести жизнь
праведника. И все проповеди г-жи де Сейтас, призывавшей отсечь верх от низа
взмахом скальпеля, были в каком-то смысле избыточны.
Но некая часть меня еще сопротивлялась. Басни, которыми г-жа меня
накормила, мертвым грузом лежали в желудке. Они противоречили не только
общепринятой морали. Нет, они вступили в конфликт с подсознательной
[709]
уверенностью, что никто, кроме Алисон, мне не нужен, а если все же понадобится
кто-то еще, то пострадают не одни лишь нравственность и принципы, но нечто
трудноопределимое, плотское и духовное одновременно, связанное с воображением и
смертью. Возможно, Лилия де Сейтас предвосхищала законы взаимоотношений полов,
какие установятся в двадцать первом веке; но чего-то не хватало, какого-то
жизненно важного условия - как знать, не пригодится ли оно в двадцать втором?
Все это легко сказать; труднее воплотить в жизнь, ведь век-то нам достался
двадцатый. Век, когда инстинкты отпущены на свободу, чувства и желания - все
скоротечнее. Викторианцу моего возраста ничего не стоило дожидаться возлюбленной
хоть пятьдесят - что там дней! - месяцев и при этом ни разу не согрешить даже в
мыслях, не то что в делах своих. С утра мне еще удавалось подражать
викторианцам; но днем, стоя в книжной лавке рядом с очаровательной девушкой, я
молил бога, в которого не верил, чтобы она не повернула головы, не улыбнулась.
И как-то вечером в Бейсуотере улыбнулась-таки; поворачивать голову ей не
потребовалось. Она сидела напротив меня в закусочной и болтала с приятелем; я
смотрел во все глаза, забыв о еде: обнаженные руки, высокая грудь. Похожа на
итальянку; черноволосая, волоокая. Приятель ушел, девушка откинулась на спинку
стула и взглянула на меня с недвусмысленной, обезоруживающей улыбкой. Она не
была потаскухой; просто сигнализировала: хочешь познакомиться? Вперед!
Я неуклюже поднялся, пошел к выходу и топтался там, пока не расплатился с
официанткой. Мое позорное бегство отчасти объяснялось чрезмерной
подозрительностью. Девушка с приятелем вошли после меня и сели так, чтобы
наверняка попасться мне на глаза. Чистое безумие. Я вот-вот поверю, что любая
женщина, попавшаяся на пути, послана мучить и искушать; теперь перед тем, как
войти в кафе или ресторан, я заглядывал в окно и заранее намечал себе место в
закутке, где не услышу и не увижу этих ужасных тварей. Я все больше и больше
походил на шута и злился, что не в
[710]
силах вести себя иначе. И тут появилась Джоджо.
Это было в конце сентября, с Лилией де Сейтас мы распрощались две недели
назад. Под вечер, измаявшись от безделья, я пошел на старый фильм Рене Клера.
Плюхнулся рядом с какой-то нахохлившейся фигурой и стал смотреть бессмертную
"Соломенную шляпку". По гнусавым придыханиям я догадался, что сосед, словно
сошедший со страниц Беккета - женщина. Через полчаса она попросила огоньку. Я
различил круглое лицо, не тронутое косметикой, рыжеватые, прихваченные резинкой
волосы, густые брови, руку с грязными ногтями, держащую бычок. В перерыве она
принялась со мной заигрывать, так неумело, что я ее даже пожалел. На ней были
джинсы, засаленный серый свитер с широким воротом, древнее мужское шерстяное
пальто; но три вещи в ней вызывали неожиданную симпатию: зияющая ухмылка,
хриплый шотландский выговор и такая бесприютная слезливость, что я сразу узнал в
ней родственную душу и сердце, достойное нового Мэйхью(1). Ухмылка казалась
неестественной, словно кто-то невидимый растягивал ей рот пальцами. Похилившись
набок, как расстроенный карапуз, она безуспешно пыталась вытянуть из меня, чем я
занимаюсь, где живу; и тут, то ли сжалившись над ее жабьей ухмылкой, то ли
потому, что уж с этой-то стороны опасность явно не грозила (наша встреча, вне
всякого сомнения, случайна), я пригласил ее выпить кофе.
Мы отправились в кафе. Я заявил, что голоден, и предложил ей порцию
спагетти. Сперва она наотрез отказалась; затем призналась, что истратила
последние деньги на билет в кино; затем набросилась на еду так, что за ушами
трещало. Я преисполнился умиления, точно хозяин, кормящий собаку.
Продолжили мы в баре. Она приехала из Глазго изучать искусство - два, что
ли, месяца назад. В Глазго вращалась в кругах маргинально-выморочной кельтской
богемы, здесь не вылезала из кафе и кинотеатров, "благо ребята деньжат
подбрасывают". С искусством она завязала; типичная бро-
----------------------------------------
(1) Генри Мэйхью (1812-1887) - публицист, автор очерковых книг из жизни
лондонского "дна".
[711]
дяжка из захолустья.
Я все больше убеждался, что за свою нравственность с ней могу быть спокоен;
может, потому мы и подружились так быстро. Она была забавная, с характером,
сипатая, начисто лишенная какой бы то ни было женственности. Как, впрочем, и
эгоизма; зато отзывчивости хоть отбавляй. Я довез ее до меблирашек в Ноттинг-
хилле, и она решила, что я ожидаю приглашения. Но я разочаровал ее.
- Так мы больше не увидимся?
- Ну почему... - Я оглядел ее поникшую фигурку. - Тебе сколько лет?
- Двадцать один.
- Не ври.
- Двадцать.
- Восемнадцать?
- Пошел к черту. Двадцать, правда.
- Хочу сделать тебе предложение. - Фыркнула. - Да я не то имел в виду. Дело
в том, что я сейчас дожидаюсь одну... девушку... она в Австралию уехала. И на
ближайшие две-три недели не отказался бы от компании. - Улыбнулась до ушей. - Я
тебе работу предлагаю. В Лондоне куча агентств этим занимается. Подыскивает
сопровождающих и компаньонов.
Она все ухмылялась.
- Что ты мне мозги пудришь?
- Нет... я правду говорю. Ты сейчас за бортом. Я тоже. Давай вылезать
вместе... деньги - моя забота. Никакой постели. Просто дружба.
Она сделала движение, будто намылила руки; снова ухмыльнулась, пожала
плечами: психом больше, психом меньше.
И мы стали встречаться. Если они следят за мной, должны отреагировать.
Вдруг хоть это поможет форсировать события.
Джоджо была странное создание, флегматичное, как дождь (лондонский дождь:
она редко мылась), добродушное и безвредное. С предложенной ролью справлялась
прекрас-
[712]
но. Мы шатались по киношкам, барам, выставкам. Иногда с утра до вечера сидели у
меня. Но ближе к ночи я всякий раз отвозил ее домой. Мы могли часами сидеть за
столом в полном молчании, читая газеты и журналы. Через семь дней у меня
появилось чувство, что мы знакомы семь лет. Я платил ей четыре фунта в неделю,
предлагал купить кое-что из одежды и оплачивать ее грошовую квартиру.
Отказалась, взяла только темно-синий вязаный жакет от Маркса и Спенсера.
Большего и желать было нельзя: она отпугивала от меня девушек, а я взамен уделял
ей толику своей сублимированной верности.
Она не роптала, довольствуясь малым, будто старая дворняга; терпеливая,
кроткая, ни на что не претендующая. На вопросы об Алисон я не отвечал, и Джоджо,
похоже, перестала верить в ее существование; смирилась с тем, что я "слегка
чокнутый", как мирилась со всем на свете.
Как-то в октябре, ощутив приближение бессонницы, я предложил махнуть куда
ее душе угодно, только чтобы за ночь обернуться. Поразмыслив, она, бог знает
почему, выбрала Стоунхендж(1). И мы отправились в Стоунхендж, бродили там в три
часа ночи под пронизывающим ветром, натыкаясь на менгиры; чайки ерзали над
нашими головами в своих гнездах из водорослей, полных лунного света. Потом мы
залезли в машину и подкрепились шоколадом. Я едва различал ее лицо: темные
кляксы глаз, наивная кукольная улыбка.
- Чему смеешься, Джоджо?
- Я такая счастливая.
- Не устала?
- Нет.
Я наклонился, поцеловал ее в висок. Раньше я никогда не целовал ее; быстро
включил зажигание. Вскоре она заснула и медленно сползла мне на плечо. Во сне
она казалась
----------------------------------------
(1) О Стоунхендже, древнем языческом храме-обсерватории, Фаулз написал
документальную книгу; именно сюда приведет своих спутников загадочный мистер
Бартоломью из романа "Личинка" (1985) - приведет, дабы устроить им первую
встречу со сверхъестественными существами-пришельцами, носителями Знания.
[713]
девочкой лет пятнадцати-шестнадцати. Пряди ее волос, давно не мытых, касались
моего лица. И я ощутил к ней почти то же, что к Кемп: нестерпимую нежность,
подспудное желание.
Через несколько дней мы отправились в кино на вечерний сеанс. Кемп,
считавшая, что у меня не все дома, раз я сплю с такой никчемной уродкой -
объяснить ей, что к чему, я даже не пытался, - но довольная, что хоть с этим у
меня наконец наладилось, присоединилась к нам, и после фильма мы зашли в ее
"мастерскую" залить глаза какао и остатками рома. Около часу Кемп нас выставила;
ей хотелось спать, да и мне тоже. Мы с Джоджо остановились в подъезде. Это была
первая по-настоящему промозглая осенняя ночь, к тому же лило как из ведра. Мы
выглянули на улицу.
- Ник, я переночую у тебя, в кресле.
- Нет. Все в порядке. Подожди-ка. Я подгоню машину. - Машину я оставил в
переулке. Сел, затаив дыхание, завел мотор, тронулся с места, но уехал недалеко:
переднее колесо спустило. Я вылез под дождь, осмотрел шину, чертыхнулся, сунулся
в багажник. Насоса там не было. В последний раз я пользовался им дней десять
назад, так что неизвестно, когда его сперли. Я захлопнул крышку и побежал
обратно в подъезд.
- Наверху полный бардак.
- У тебя настоящие хоромы.
- Спасибо.
- Не психуй. Лягу на твое старое кресло.
Разбудить Кемп? Но выслушивать ее смачную ругань что-то не хотелось. Мы
поднялись по лестнице, миновали пустое ателье и вошли в квартиру.
- Ложись-ка в кровать. А я как-нибудь перекантуюсь. Кивнув, она вытерла нос
тыльной стороной руки; отправилась в ванную, оттуда - в спальню, легла, натянула
на себя свое потрепанное пальто. В глубине души я злился на нее, я устал как
собака, но сдвинул два стула и улегся. Прошло пять минут. Она выглянула из-за
двери.
- Ник!
[714]
- У-у?
- Иди.
- Куда?
- Сам знаешь.
- Нет.
Она не уходила. Обдумывала следующий шаг.
- Но я хочу. - Удивительно: до сих пор она ни разу не употребляла глагол
"хотеть" в первом лице.
- Мы же друзья, Джоджо. Не любовники.
- Просто полежим рядом.
- Нет.
- Один разочек.
- Нет.
Она стояла в дверном проеме, толстая, в джинсах и синем жакете, смутное
пятно безмолвного упрека. В свете фонаря ее силуэт казался плоским, а черты лица
- необычайно рельефными, как на литографиях Мунка. "Ревность"? "Зависть"?
"Невинность"?
- Я замерзла.
- Ну так залезь под одеяло.
Помедлив, заковыляла к кровати. Еще пять минут. У меня занемела спина.
- Я легла. Ник, ты можешь спать тут, на одеяле. - Я глубоко вздохнул. -
Слышишь?
-Да. Молчание.
- Я думала, ты спишь.
Лило, шелестело в водосточных трубах; сырая лондонская мгла заполняла
комнату. Одиночество. Зима.
- Можно к тебе на секундочку, огонь зажечь?
- О боже.
- Я тихенько.
- Трогательная заботливость.
Пошла по комнате, натыкаясь на мебель; чиркнула спичкой. Фукнул, зашипел
газ. По стенам заплясали розоватые отблески. Она двигалась тихо-тихо, но я
наконец сдался, приподнял голову.
- Не смотри. Я без ничего.
[715]
Но я посмотрел. Она стояла над огнем, путаясь в моем джемпере. Я с
раздражением подумал, что в свете газа она почти красива, по меньшей мере
женственна. Отвернулся достал сигарету.
- Слушай, Джоджо, ничего не выйдет. Не буду я спать с тобой.
- Не могла же я лезть в твою чистую постель одетая.
- Грейся - и немедленно назад.
Я успел выкурить полсигареты, пока она снова заговорила:
- Просто ты так добр ко мне. - Я упрямо молчал. - Я хочу тебе отплатить
добром.
- Если в этом дело - не беспокойся. Ты мне ничего не должна.
Я взглянул на нее. Она сидела на полу, спиной ко мне, обняв пухлые коленки,
уставясь в огонь. Снова молчание.
- Не только в этом, - сказала она.
- Иди оденься. Или ляг. Тогда поговорим.
Шипение газа утихло. Я прикурил новую сигарету от первой.
- Сказать, почему ты не хочешь?
- Ну скажи.
- Боишься подцепить какую-нибудь вашу болезнь.
- Джоджо!
- Может, я и заразная. Что с того, что нет симптомов? А вдруг я
бациллоноситель?
- Перестань.
- Но ведь ты так думаешь.
- Никогда я этого не думал.
- Ты не виноват. Ни капельки.
- Заткнись, Джоджо. Заткнись сейчас же.
Молчание.
- Замараться боишься, индюк надутый.