Язакончил "Волхва" в 1965 году, уже будучи автором двух книг(1), но, если
| Вид материала | Закон |
- Сша орландо мир уолта диснея, 113.72kb.
- «Христиане и язычники», 11.3kb.
- Семинара по хатха-йоге, 217.14kb.
- Андрей Дмитриевич Сахаров родился в Москве 21 мая 1921 г. Его отец Дмитрий Иванович, 369.46kb.
- Больше-Кочинский школьный музей этнографии и фольклора, 25.15kb.
- Джон Пол Джексон находится на переднем крае пророческого служения уже более 20 лет, 2054.58kb.
- Законопроект о президентском сроке поступит в гд в течение двух недель, 3711.67kb.
- Если, по словам Р. Барта, литература это то, что изучают в школе, то очевидна роль, 171.84kb.
- Заметки дежурного по алкогольному рынку, 656.56kb.
- Мюррей Ротбард, 4684.12kb.
Прошлепала по полу, хлопнула дверью так, что та снова открылась.
Послышались всхлипывания. Черт бы побрал мою недогадливость; мог бы и заметить,
что сегодня она вела себя не так, как обычно: вымыла голову, завязала "хвост",
поглядывала со значением. Я представил себе настойчивый
[716]
стук, Алисон за дверью. И потом, я обиделся. Джоджо никогда не сквернословила и
употребляла эвфемизмы раз в пятьдесят чаще, чем требовало ее социальное
положение. А последняя ее фраза меня по-настоящему задела.
Полежав минуту, я пошел в спальню, тоже освещенную теплым пламенем газа.
Завернул ее в одеяло.
- Ох, Джоджо. До чего ты смешная.
Я гладил ее по голове, другой рукой придерживая одеяло, чтобы она на меня
не бросилась. Зашмыгала носом. Я сунул ей платок.
- Знаешь что?
- Что?
- Я ни разу этого не делала. Ни разу не спала с мужчиной.
- Господи.
- Чиста как младенец.
- Ну и слава богу.
Повернулась на спину, посмотрела мне в глаза.
- И теперь меня не хочешь?
Эта ее реплика перечеркнула две предыдущие. Я дотронулся до ее щеки,
покачал головой.
- Я люблю тебя. Ник.
- Нет, Джоджо. Тебе кажется.
Снова захлюпала; я начал злиться.
- Так ты что, специально? Проткнула покрышку? - Пока Кемп возилась с какао,
она ненадолго отлучилась, соврав, что ей нужно наверх.
- Я не могла иначе. Помнишь, мы ездили в Стоунхендж? Я на обратном пути
вовсе не спала. Притворялась.
- Джоджо... Хочешь, я расскажу тебе то, что никому не рассказывал? Хочешь?
Я вытер ей глаза платком и заговорил, сидя на краю постели, спиной к ней.
Ничего не приукрашивая, поведал об Алисон, о том, как потерял ее. О Греции. О
Лилии - пусть без подробностей, но по сути точно. О Парнасе, о своем позорном
поведении. И так - до сегодняшнего дня, до встречи с Джоджо. Рассказал, зачем
она мне понадобилась. Неожиданный, но не худший исповедник; ибо она отпустила
[717]
мне грехи.
И почему я не рассказал все с самого начала? Она бы вела себя умнее.
- Я был слеп. Прости.
- Что уж тут поделаешь.
- Прости. Пожалуйста, прости.
- Да я просто сопливая идиотка из Глазго. - Напустила на себя важный вид. -
Мне семнадцать, Ник. Я все наврала.
- Хочешь, я куплю тебе билет?
Но она замотала головой.
В наступившей тишине я размышлял о том, что есть только одна истина, только
одна мораль, один грех, одно преступление. Прощаясь со мной. Лилия де Сейтас
сформулировала эту истину; тогда я подумал, что она говорит о прошлом, о моей
притче про мясника. Но теперь понял: она говорила о будущем.
Десять библейских заповедей не выдержали испытания временем; для меня они
были пустым звуком, в лучшем случае - мертвой догмой. Но, сидя в спальне, глядя
на блики огня на дверном косяке, я чувствовал, как эта сверхзаповедь,
соединившая в себе все десять, овладевает мною; да, я всегда знал о ее
существовании, всю жизнь пытался ей следовать, но снова и снова нарушал. Кончис
считал, что есть опорные точки поворота, моменты, когда сталкиваешься с
собственным будущим. И я понял, что все упирается в Алисон, в мою верность ей,
которую нужно доказывать ежедневно. Зрелость, как гора, возвышалась передо мною,
а я стоял у подножья этого ледяного утеса, этого невозможного, неприступного "Не
терзай ближнего своего понапрасну".
- Ник, дай курнуть.
Я сходил за сигаретой. Она лежа затягивалась, высвечивая свои румяные щеки,
внимательные глаза. Я взял ее за руку.
- О чем ты думаешь, Джоджо?
- А если она...
- Так и не вернется?
[718]
-Да.
- Женюсь на тебе.
- Ври больше.
- У нас будет куча детишек с толстой мордой и обезьяньей улыбкой.
- Ах ты злобная скотина.
Ее глаза; молчание; тьма; сдерживаемая нежность. Я вспомнил ночь с Алисон в
комнате на Бейкер-стрит, в прошлом октябре. И память просто и откровенно
подсказала мне: ты уже не тот.
- У тебя будет другой муж, гораздо лучше.
- Я хоть немного на нее похожа?
-Да.
- Так я и поверила. Свистишь.
- Потому что вы обе... не такие, как все.
- Каждый человек - не такой.
Я пошел в комнату, бросил шиллинг в прорезь газового счетчика; остановился
на пороге спальни.
- Тебе, Джоджо, надо жить в особняке. Или на заводе работать. Или ходить в
школу. Или обедать в посольстве.
За окном закричал юстонский поезд, затих на севере.
Она нагнулась, потушила сигарету.
- Если бы я была красивой.
Натянула одеяло на подбородок, словно пряча свое уродство.
- Иногда красота - это внешнее. Как обертка подарка. Но не сам подарок.
Долгая пауза. Ложь во спасение. Соломки подстелить.
- Ты забудешь меня?
- Нет. Запомню. Навсегда.
- Дай бог раз в год вспомнишь. - Зевнула. - А вот я тебя не забуду. - И
через несколько минут пробормотала, как бы уже не отсюда, будто ребенок во сне:
- И эту вонючую Англию.
[719]
77
Заснул я после шести и часто просыпался. Наконец, к одиннадцати, набрался
мужества посмотреть в лицо дневному свету. Зашел в спальню. Джоджо и след
простыл. Заглянул в кухню (она же - ванная). Обмылком на зеркале выведены три
креста, "Пока" и подпись. Выскользнула из моей жизни с той же легкостью, с какой
вошла в нее. На кухонном столе лежал насос.
Снизу доносилось стрекотание швейных машинок; женские голоса, избитая
мелодия из радиоприемника. А я был один в своей квартире.
Ожидание. Бесконечное ожидание.
Прислонившись к старой деревянной сушилке, я запивал жесткое печенье
растворимым кофе. Хлеба я, как всегда, забыл купить. На глаза мне попалась
коробочка из-под кукурузных хлопьев. Рисунок изображал тошнотворно довольную
"среднюю" семейку за завтраком; загорелый, веселый папа, симпатичная моложавая
мама, сыночек, дочка; рай земной. Хорошо бы прочистить желудок. Но кто знает - а
вдруг за этой трусливо-подловатой жаждой походить на других, эгоистичным
желанием, чтобы кто-то стирал тебе носки, пришивал пуговицы, удовлетворял твою
похоть, восторгался тобой, готовил обед из трех блюд, и есть что-то стоящее,
некое стремление к порядку, к гармонии?
Я сделал себе кофе, помянул недобрым словом чертову сучку Алисон. Почему я
должен ее дожидаться? Это в Лондоне-то, где больше сговорчивых девушек на
единицу площади, чем в любом другом европейском городе, настоящих красоток,
искательниц приключений, стаями слетающихся сюда, чтобы их умыкнули, раздели,
запихали в постель!..
А Джоджо, которую я меньше всего хотел оскорбить? Это все равно что ударить
голодную псину по тонким, дрожащим ребрам.
Смятение, разжигаемое отвращением к себе и обидой, охватило меня. Всю жизнь
я ненавидел компромиссы. И вот я раздавлен; я дальше от свободы, чем когда бы то
ни было.
[720]
Я лихорадочно схватился за мысль о том, чтобы забыть Алисон, вновь
пуститься в скитания... одинокие, но вольные. Даже трагические; ведь, что бы ни
делал, я обречен причинять боль. Может, в Америку? В Южную Америку?
Свобода - это сделать решительный выбор и стоять на своем до последнего;
так было в Оксфорде; раскрепощенные воля и инстинкт выталкивают тебя по
касательной в новую, чуждую среду. Положусь на случай. Разрушу зал ожидания, где
я заперт.
Я пересек унылую квартиру. Над каминной полкой висело "китайское" блюдо.
Опять семья; порядок и долг. Плен. За окном - дождь; серое ветреное небо. Окинув
взглядом Шарлотт-стрит, я решил съехать от Кемп немедленно, сейчас же. Чтобы
доказать себе, что еще способен двигаться, бороться, что я свободен.
Я спустился к Кемп. Она выслушала меня холодно. Похоже, она знала, что
произошло между мной и Джоджо, ибо в глазах ее светился стойкий огонек
презрения; она отмахнулась от моих оправданий - я, дескать, собираюсь снять
загородный дом, буду писать книгу.
- А Джоджо с собой возьмешь?
- Нет. Мы решили расстаться.
- Ты решил расстаться.
Да, знает.
- Ну хорошо, я решил.
- Что, замучился с нами, плебеями, прынц хренов?
- Как тебе не стыдно!
- Дуришь башку бедной девчонке, на кой ляд - непонятно, потом, когда она
втюрилась в тебя по уши, поступаешь как настоящий джентльмен. Гонишь ее на все
четыре стороны.
- Послушай...
- Мне-то не заливай, не на ту напал. - Она сидела передо мной, прямая,
непреклонная. - Уматывай. Возвращайся домой.
- Нет у меня дома, чтоб тебя!
- Есть, есть. Называется - буржуазия.
- Избавь меня от этих глупостей.
[721]
- Не ты первый. Ах, они тоже люди! Восторга полные штаны. - И с едкой
снисходительностью добавила: - Ты не виноват. Ты жертва диалектики.
- А ты - наглая старая...
- Да пошел ты! - Отвернулась, словно меня тут уже не было; словно весь мир
был похож на ее мастерскую - сплошные обломы, хлам, беспорядок, здесь и в
одиночку-то не выживешь. Заплесневелая мамаша Кураж, она направилась к мольберту
и принялась перекладывать краски с места на место.
Я пошел восвояси. Но не успел подняться и на пролет, как она высунулась и
загавкала вдогонку:
- Послушай-ка, тупица! - Я обернулся. - Знаешь, что теперь будет с этой
малышкой? Пойдет по рукам! И знаешь, кто в этом виноват? - Ее указательный
палец, как пулемет, поливал меня негодованием. - Святой Николас Эрфе, эсквайр! -
Это последнее слово показалось мне самым грязным ругательством, какое я от нее
слышал. Ошпарив меня глазами, захлопнула дверь мастерской. Между Сциллой и
Харибдой, между Лилией де Сейтас и Кемп долго не повиляешь: клац - и нет тебя.
В холодном бешенстве я паковался; и, увлекшись воображаемым спором с Кемп,
где она терпела поражение по всем пунктам, небрежно сдернул с гвоздя блюдо. Оно
выскользнуло из моих пальцев; ударилось о газовую колонку; упало в камин,
расколовшись на две равные половинки.
Я опустился на колени. Кусал губы, как безумный, чтобы не разрыдаться. Я
стоял на коленях, держа в руках осколки. Даже не пытаясь сложить их. Даже не
двигаясь, когда с лестницы донеслись шаги Кемп. Она вошла, а я стоял на коленях.
Не знаю уж, что она хотела сказать, но, увидев мое лицо, промолчала.
Я показал ей осколки: смотри, что случилось. Жизнь моя, прошлое, будущее. И
вся королевская конница, и вся королевская рать...
Она долго переваривала увиденное: полупустой чемодан, груда книг и бумаг на
столе; и тупица, униженный мясник, на коленях у очага.
[722]
- Силы небесные, - сказала. - В твоем-то возрасте. И я остался у Кемп.
78
Крупица надежды, право на существование - что еще нужно антигерою? Оставь
его, говорит век, оставь на распутье, перед выбором: разве не в том же положении
и человечество - оно может проиграть все, а выиграть лишь то, что имело; сжалься
над ним, но не выводи на дорогу, не благодетельствуй; ибо все мы ждем, запертые
в комнатах, где никогда не звонит телефон, одиноко ждем эту девушку, эту истину,
этот кристалл состраданья, эту реальность, загубленную иллюзиями; и то, что она
вернется - ложь.
Но лабиринт не имеет оси. Конец - лишь точка на прямой, лязг сходящихся
ножниц. Да, Бенедикт поцеловал Беатриче; а десять лет спустя? И что случилось в
Эльсиноре, когда пришла весна?
Словом - еще десять дней. А дальнейшие годы - молчание; иная тайна.
Еще десять дней без телефонных звонков.
Взамен, 31 октября, в канун Дня всех святых, Кемп позвала меня на субботнюю
прогулку. Это предложение, дикое в ее устах, насторожило бы меня, если б день не
выдался таким роскошным, с нездешним весенним небом, синим, как лепесток
дельфиниума, с бурой, янтарной, желтой листвой, безветренным, точно во сне.
Кстати, Кемп потихоньку начала со мной нянчиться. Этот процесс требовал
столь обильной компенсации в виде сквернословия и непрестанной грубости, что
наши отношения дослужились до того чина, когда внешнее - полная
противоположность внутреннему. Но стоило облечь это внутреннее в слова,
перестать притворяться, что мы о нем не догадываемся - и все было бы испорчено;
само это притворство непонятным образом казалось важнейшим усло-
[723]
вием взаимной привязанности. Не признаваясь друг другу в симпатии, мы проявляли
некую обоюдную деликатность, служившую залогом того, что на деле симпатия имеет
место. За эти десять дней у меня поднялось настроение - то ли стараниями Кемп;
то ли благодаря запоздалому влиянию Джоджо, гадкого ангела, по ошибке
ниспосланного мне лучшим миром; то ли пришло сознание, что я способен ждать
дольше, чем казалось до сих пор. По той ли, по иной причине, но что-то во мне
изменилось. Я перестал быть просто игрушкой в чужих руках: во мне укрепились
истины Кончиса, особенно та, которую он воплотил в Лилии. Я трудно привыкал
улыбаться той особой улыбкой, на какой настаивал Кончис. Наверное, можно
принимать, не прощая; можно прийти к решению, но сидеть сложа руки.
Мы отправились на север, за Юстон-роуд, по Внешней кольцевой - в Риджентс-
парк. Кемп вырядилась в черные клеши и изгвазданную фуфайку, во рту - потухший
окурок, чтобы свежий воздух помнил: если его и допустили в легкие, то весьма
ненадолго. В парке нас окружили древесные панорамы, бесчисленные группки
гуляющих, влюбленных, семейных, одиночек с собаками, краски, смягченные
неуловимой дымкой, незамысловатой и живописной, как побережья на полотнах
Будена.
Мы бродили, любуясь утками, морщась при виде хоккеистов.
- Ник, родной, - сказала Кемп, - а не хлебнуть ли нам национального
напитка?
И тут я не насторожился: ведь волосатики пьют только кофе.
Мы зашли в чайный павильон, отстояли очередь, отыскали два свободных стула.
Кемп отлучилась по нужде. Я вытащил из кармана книжку. Парочка, сидевшая за
нашим столиком, ушла. Шум, толкотня, нехитрая закуска, хвост у стойки. Видно, в
женском туалете тоже очередь. Я погрузился в чтение.
Села у прохода, наискосок от меня.
Так спокойно, так просто.
Смотрела не на меня, на скатерть. Я завертел головой в
[724]
поисках Кемп. Но понял, что Кемп уже на пути домой.
Она молчала. Ждала реакции.
А я-то воображал впечатляющий выход на сцену, загадочный звонок,
нисхождение, может, и буквальное, в новый Тартар. Но сейчас, глядя на нее, слова
не в силах вымолвить, видя, как избегает она моих глаз, я признал, что вернуться
она могла только таким способом; всплыть сквозь суету буден, сквозь пошлую
лондонскую сутолоку, сквозь бытие, привычное и пресное, как хлеб. Ей отвели роль
Реальности, и возникла она соответственно, хотя и не без многозначительности,
отчужденности, не без привкуса иного мира; не из, а из-за мельтешения толпы.
Твидовый костюм с изящным рисунком (осенние листья и снег); темно-зеленый,
завязанный по-крестьянски платок. Руки чинно сложены на коленях, как после
тяжелой работы; вернулась. Мой ход. Но в этот долгожданный миг оказалось, что я
не в состоянии двигаться, говорить, мыслить. Я многажды представлял себе нашу
встречу, но не думал, что она будет именно такой. Наконец уставился в книгу,
словно не желал иметь с вернувшейся ничего общего, потом злобно воззрился на
семейку любознательных дебилов, рассматривавших нас через проход. Тут она искоса
взглянула на меня; в этот момент я как раз грозно нахмурился, выражая им свое
возмущение.
Внезапно поднялась, пошла прочь. Я смотрел, как она лавирует меж столиками:
такая маленькая, вызывающе маленькая и тщедушная, такая желанная в своей
крохотности. Мужчины оборачивались ей вслед. Она скрылась за дверью.
В оцепении и муке я выждал несколько секунд. Затем взял след, расчищая
дорогу локтями. Она медленно брела по траве на восток. Я догнал ее, и она
скользнула взглядом по моим ботинкам: значит, заметила. Мы пока не обменялись ни
единым словом. Меня будто застигли врасплох - это было видно даже по одежде. Я
давно перестал интересоваться, что ношу, как выгляжу... перенял у Кемп и Джоджо
их неброскую гамму. А рядом с ней почувствовал себя оборванным и оскорбился: кто
дал ей право притворяться модной,
[725]
невозмутимой зажиточной матроной? Словно ей хотелось выпятить тот факт, что мы
поменялись ролями и судьбами. Я осмотрелся. Столько народу, но лиц не различить,
далеко. Риджентс-парк. Я вспомнил другую встречу, встречу юного дезертира со
своей возлюбленной; аромат сирени, бездонная тьма.
- Где они?
Чуть заметно пожала плечами.
- Я одна.
- Так я и поверил.
Шла дальше, не отвечал. Кивком указала на свободную скамейку у дорожки, под
деревьями. Словно и вправду явилась из Тартара: холодная, невозмутимая.
Мы подошли к скамейке. Она села с краю, я - посредине, лицом к ней. Меня
бесило, что она не глядит в мою сторону, не выказывает ни тени раскаянья; молчит
как рыба.
- Я жду, - сказал я. - Как три с половиной месяца ждал.
Развязала платок, встряхнула головой. Волосы отросли, как при нашем
знакомстве, на коже слабый загар. С первого же взгляда я понял - и от этого
растерялся еще сильнее - что Лилия затмила Алисон в моей памяти; о первой я
помнил одно лестное, о второй - одно плохое. Из-под пиджака выглядывала светло-
коричневая блузка. Костюм дорогой; похоже, Кончис ей заплатил. Красивая,
желанная даже без... я вспомнил Парнас, другие ее обличья. Она не отрывала глаз
от своих туфель с низким каблуком.
Я отвернулся.
- Чтобы сразу внести ясность. - Молчание. - Я простил тебе тот подлый
летний розыгрыш. Простил бабскую мелочную мстительность... ты же заставила меня
так долго ждать.
Пожала плечами. После паузы:
- Но?
- Но я хочу знать, чего вы добивались в тот день Афинах. Чего добивались
все это время. И добиваетесь сейчас.
[726]
- А дальше что?
- Дальше посмотрим.
Вынула из сумочки сигареты, закурила; с подчеркнутой вежливостью протянула
пачку мне.
- Нет, спасибо, - сказал я.
Она смотрела вдаль, на изысканные постройки Камберленд-террейс, что
спускаются к парку. Кремовая штукатурка, белые рельефы карнизов, небесный
негромкий тон.
Подбежал пудель. Я дрыгнул ногой, а она - погладила его по голове. Женский
зов: "Тина! Радость моя! Ко мне!" Раньше мы бы насмешливо переглянулись. Она
снова принялась разглядывать архитектуру. Я осмотрелся. На скамейках неподалеку
- сидят, наблюдают. Вдруг Показалось: людный парк - сцена, за каждым кустом
лазутчик. Я вынул свою пачку, закурил, напрягся: взгляни на меня! Не взглянула.
- Алисон.
Посмотрела искоса, отвела глаза. В пальцах дымилась сигарета. Словно ничто
не могло заставить ее заговорить. С платана сорвался лист, косо спланировал,
чиркнул по юбке. Она нагнулась, подняла его, разгладила на колене желтые
зубчики. На дальний конец скамьи сел индиец. Потертое черное пальто, белый шарф;
узкое лицо. Маленький, несчастный в давяще-чуждой стране; официант, раб дешевой
закусочной? Я придвинулся к ней, понизил голос, следя, чтобы слова звучали так
же сухо, как у нее.
- Как насчет Кемп?
- Нико, прекрати меня допрашивать. Сейчас же прекрати.
Мое имя; что-то подалось. Нет - все та же замкнутость, настороженность.
- Они наблюдают? Они где-то здесь?
Сердитый вздох.
- Они здесь?
- Нет. - И сразу поправилась: - Не знаю.
- Значит, здесь.
Она все отводила глаза. Произнесла тихо, почти устало:
- Дело теперь не в них.