Язакончил "Волхва" в 1965 году, уже будучи автором двух книг(1), но, если
| Вид материала | Закон |
- Сша орландо мир уолта диснея, 113.72kb.
- «Христиане и язычники», 11.3kb.
- Семинара по хатха-йоге, 217.14kb.
- Андрей Дмитриевич Сахаров родился в Москве 21 мая 1921 г. Его отец Дмитрий Иванович, 369.46kb.
- Больше-Кочинский школьный музей этнографии и фольклора, 25.15kb.
- Джон Пол Джексон находится на переднем крае пророческого служения уже более 20 лет, 2054.58kb.
- Законопроект о президентском сроке поступит в гд в течение двух недель, 3711.67kb.
- Если, по словам Р. Барта, литература это то, что изучают в школе, то очевидна роль, 171.84kb.
- Заметки дежурного по алкогольному рынку, 656.56kb.
- Мюррей Ротбард, 4684.12kb.
Ответить ей не удалось. Испуганно уставилась в пространство за моей спиной.
Я крутанулся на стуле. Кончис. Он, должно быть, подкрался на цыпочках - шагов
его я не слыхал. В руках он держал занесенный четырехфутовый топор, точно
раздумывая, как бы ловчее проломить мне череп. Жюли хрипло вскрикнула:
- Не остроумно, Морис!
Он и ухом не повел, в упор глядя на меня.
- Чаю попили?
-Да.
- Я обнаружил сухую сосну. Ее надо порубить на дрова. Он произнес это до
смешного резким и повелительным тоном. Я оглянулся на Жюли. Та вскочила и злобно
уставилась на старика. Я сразу почуял: быть беде. Они со мной не слишком
считались. С каким-то угрюмым бесстрастием Кончис проговорил:
- Марии нечем плиту затопить.
Визгливый, на грани истерики, голос Жюли:
- Ты напугал меня! Совесть нужно иметь!
Я снова посмотрел на нее: широко раскрытые, как в трансе, глаза, прикованы
к лицу Кончиса. И, будто плевок:
- Ненавижу!
- Ты, милая, слишком возбуждена. Поди остынь.
- Нет!
- Я настаиваю.
- Ненавижу!
В ее криках слышались такие ярость и исступление, что мое вновь обретенное
спокойствие рассыпалось в прах. Я в
[319]
ужасе переводил взгляд со старика на девушку, надеясь различить хоть какой-то
признак предварительного сговора между ними. Кончис опустил топор.
- Жюли, я настаиваю.
Я физически ощутил, как схлестнулись их самолюбия. Потом она круто
повернулась и с размаху всадила ноги в шлепанцы, лежащие у дверей концертной.
Проходя мимо стола - на протяжении всей сцены она ни разу не взглянула в мою
сторону, - Жюли, прежде чем отправиться восвояси, выхватила у меня из-под руки
чашку и выплеснула содержимое мне в лицо. Чая там было на донышке, и он совсем
остыл, но сам порыв пугал какой-то детской мстительностью. Я захлопал глазами.
Она устремилась прямиком к лестнице. Кончис строго окликнул:
- Жюли!
Остановилась у восточного края колоннады, но из упрямства не повернулась к
нам.
- Ты как избалованный ребенок. Неслыханно. - Не двинулась с места. Сделав к
ней несколько шагов, он понизил голос, но я разбирал, что он говорит. - Актриса
имеет право на срыв. Но не в присутствии посторонних. Иди-ка извинись перед
гостем.
Поколебавшись, резко развернулась и, чеканя шаг, прошла мимо него к столу.
Слабый румянец; она все так же избегала смотреть мне в глаза. Остановилась
рядом, строптиво набычилась. Я попытался заглянуть ей в лицо, затем растерянно
посмотрел на Кончиса.
- Ведь вы и вправду нас напугали!
Стоя за ее спиной, он поднял руку, чтоб я успокоился, и повторил:
- Жюли, мы ждем извинений.
Вдруг вскинула голову.
- И вас ненавижу!
Вредный, дитячий голосок. Но - или мне показалось? - правая ресница чуть
заметно дрогнула: не верь ни единому слову. Я еле сдержал улыбку. Она меж тем
отправилась назад, поравнялась со стариком. Тот хотел ее остановить, но она
злобно оттолкнула его руку, сбежала по лесенке, вышла
[320]
на гравий; ярдов через двадцать сбавила темп, прижала ладони к щекам, точно в
ужасе от того, что натворила, и скрылась из виду. Заметив мое старательно
разыгранное беспокойство, Кончис улыбнулся.
- Не принимайте ее истерик близко к сердцу. В некотором смысле она
сознательно противится собственному исцелению. А сейчас так просто симулирует.
- Ей почти удалось меня обмануть.
- Того-то ей и надо было. Доказать вам наглядно, какой я деспот.
- И сплетник, по всей видимости. - Он уставился на меня. Я продолжал: -
Чай-то вытереть нетрудно. Гораздо трудней отмыться, если тебя ославили
сифилитиком. Тем более, вам ведь давно известно, какой это "сифилис".
Улыбнулся.
- Но вы, конечно, поняли, зачем я это сделал?
- Пока нет.
- Кроме того, я сообщил ей, что на той неделе вы встретились с вашей
подружкой. И теперь не догадались? - Ответ он мог прочесть на моем лице.
Помедлив, сунул мне в руки топор. - Пойдемте. По дороге объясню.
Я поднялся и понес топор вслед за ним, в направлении ворот.
- Все на свете имеет конец, и наши летние приключения в том числе. А
значит, я должен заранее позаботиться о, так сказать, отходных путях, которые
для Жюли были бы наименее болезненны. Недостоверными сведениями о вас я снабдил
ее, чтобы наметить несколько таких вот путей. Теперь она знает, что у вас есть
другая. И что вы, верно, не столь привлекательный юноша, каким кажетесь на
первый взгляд. Вдобавок шизофреники - вы в этом только что убедились -
эмоционально неустойчивы. Я далек от мысли, что вы способны воспользоваться ее
нездоровьем ради плотской потехи. Но если ввести в ее сознание дополнительные
сдерживающие факторы, вам будет сподручнее контролировать ситуацию.
В груди моей разливалось тепло. Чуть заметное движение ресниц Жюли сделало
все уловки Кончиса тщетными - и
[321]
безвредными; теперь и я был вправе схитрить.
- Что ж, раз так... конечно. Я не против.
- Потому я и нарушил ваш тет-а-тет. Курс лечения предусматривает регрессии,
дополнительные нагрузки. Перелом без тренировки не срастется. - И, торопливо: -
Ну, Николас, как вы ее нашли?
- Преисполнена недоверия. Вы оказались правы.
- Но вы хоть постарались...?
- Насколько успел.
- Хорошо. Завтра я намерен скрыться с глаз долой. Во всяком случае, внушить
ей, что меня на вилле нет. Вы целый день проведете с ней как бы наедине.
Посмотрим, что она станет делать.
- Лестно, что вы до такой степени мне доверяете. Похлопал меня по плечу.
- Признаться, я давно собирался спровоцировать ее на такую вот негативную
реакцию. Чтоб рассеять ваши сомнения в ее ненормальности. Если они еще
оставались.
- С ними покончено. Раз и навсегда.
Он важно кивнул, а я засмеялся про себя. Мы подошли к дереву, уже
срубленному. Требовалось расколоть его на чурбаки приемлемого размера. К дому
дрова оттащит Гермес, мне нужно лишь сложить их в поленницу. Я принялся махать
топором, и Кончис вскоре ретировался. Работал я с гораздо большей охотой, чем в
прошлый раз. Те ветки, что потоньше, сухие и хрупкие, ломались от первого же
удара; и в каждый взмах топора я вкладывал свой, особый смысл. Приемлемые
размеры обретала не только древесина. Складывая дрова в аккуратный, один к
одному, штабель, я мысленно приспосабливал одну к одной многочисленные тайны,
окутывавшие Бурани и Кончиса. Скоро я узнаю всю правду о Жюли, но самое важное
уже узнал: она на моей стороне. С нашей помощью Кончис худо-бедно воплощает в
жизнь свои саркастические фантазии, навязывает миру некий универсальный
парадокс. Для него всякая правда - отчасти ложь и всякая ложь - отчасти правда.
Вслед за Жюли я начинал прозревать за его бесчисленными ловушками и фокусами,
при всей их внешней пагубности, благую волю. Я вспомнил, как
[322]
он показал мне улыбку каменной головы - свою абсолютную истину.
В любом случае, он слишком умен, чтобы надеяться, что наружный блеск его
игрищ способен нас ослепить; втайне он стремится как раз к обратному... и стоит
набраться терпения, пока не раскроется их глубинная цель, подспудный смысл.
Размахивая топором в лучах высокого солнца, со смаком разминая мускулы,
вновь чувствуя под ногами твердую почву, предвкушая ночь, завтрашний день, Жюли,
поцелуй, освобождение от Алисон, я готов был ждать все лето напролет, коль он
того пожелает; и всю жизнь напролет ждать такого же цельного лета.
44
Она явилась нам в отблесках лампы, стоящей на столе в юго-восточном углу
террасы второго этажа, совсем иная, чем в вечер своего первого появления, в тот
вечер, когда Кончис официально представил ее как Лилию. Костюм ее мало изменился
по сравнению с тем, что был на ней днем... те же белые брюки, хотя блузку она
надела тоже белую, со свободными рукавами, как бы делая уступку здешней вечерней
чопорности. Коралловые бусы, красный ремень, шлепанцы; капелька тени для век,
чуть-чуть губной помады. Встречая ее, мы с Кончисом встали. Замерла передо мной,
помедлила, как-то настойчиво, отчаянно и долго смотрела в глаза.
- Мне стыдно за свое поведение. Простите, пожалуйста.
- Не стоит. Какая ерунда.
Взглянула на Кончиса, точно ожидая похвал. Тот улыбнулся, указал ей на стул
между нами. Но она потянулась к вороту блузки и вынула веточку жасмина.
- Символ мира.
Я понюхал цветок.
- Как трогательно.
Уселась. Кончис налил ей кофе, а я предложил сигарету и чиркнул спичкой.
Она казалась пристыженной - подняв
[323]
на меня глаза при встрече, теперь упорно их отводила.
- Мы с Николасом, - сказал Кончис, - беседовали о религии.
Это правда. К столу он вынес Библию, заложенную в двух местах; и мы
принялись рассуждать о божеском и небожеском.
- Вот как. - Уставилась на чашку, подняла ее, отхлебнула кофе; в тот же миг
я ощутил мимолетное касание ее ноги под свисающим до полу краем скатерти.
- Николас считает себя агностиком. Но понемногу признался, что ему все
равно.
Вежливо посмотрела на меня.
- Все равно?
- Есть вещи поважнее.
Потрогала ложечку, лежащую на кофейном блюдце.
- А я думала, важнее ничего нет.
- Важнее, чем ваше мнение о том, с чем вы никогда в жизни не столкнетесь?
По мне, это пустая трата времени. - Я потянулся к ее ноге, но не нашел. Она
наклонилась, взяла со стола мой спичечный коробок и вытряхнула на белую скатерть
десяток спичек.
- А может, вы просто боитесь размышлять о боге? Голос ее звучал
неестественно, и я догадался, что весь разговор был спланирован заранее... она
говорит то, что нужно Кончису.
- Нельзя размышлять о чем-то, что мышлению неподвластно.
- Но вы размышляете о завтрашнем дне? О том, что будет через год?
- Конечно. Обо всем этом можно делать достоверные предположения.
Она забавлялась спичками, составляя из них один узор за другим. Я не
отрывал взгляда от ее губ: прекратить бы эту пустую трепотню.
- А я и о боге могу делать достоверные предположения.
- Например?
- Он невероятно мудр.
- Почему вы так думаете?
[324]
- Потому, что я его не понимаю. Зачем он, кто он, на каком уровне бытия. А
Морис уверяет, что я очень умная. Видно, бог невероятно мудр, раз он настолько
умнее меня. Настолько, что не оставил мне ни одной подсказки. Уничтожил все
улики, все очевидности, все причины, все мотивы своего существования. - Быстро
взглянув на меня, опять занялась спичками; в глазах ее стояло холодно-пытливое
выражение, перенятое у Кончиса.
- Невероятно мудр - или невероятно жесток?
- Мудр. Умей я молиться, попросила бы бога не посылать мне знамений. Как
только он пошлет знамение, я пойму, что он не бог. А лжец.
На сей раз она посмотрела на Кончиса, чей взгляд блуждал в морских далях;
он, верно, ждал, пока она произнесет весь положенный ей текст. И вдруг дважды
беззвучно стукнула по столу указательным пальцем. Стрельнула глазами в сторону
Кончиса, снова взглянула на меня. Я посмотрел на скатерть. Она положила две
спички крест-накрест и еще пару рядом; XII. Меня наконец осенило, но она уже
приняла равнодушный вид, собрала спички в горку, отодвинулась, пряча лицо от
света лампы, и обратилась к Кончису:
- Ты что-то помалкиваешь, Морис. Права я или нет?
- Я на вашей стороне, Николас. - Улыбнулся. - Я думал так же, как вы,
будучи гораздо старше и опытнее. Мы не виноваты, что лишены наития женской
человечности. - Он выговорил это без всякой лести, просто констатируя факт. Жюли
не смотрела в мою сторону. На лице ее лежала тень. - Но затем я пережил нечто
такое, что заставило меня постичь истину, которую высказала сейчас Жюли. Она,
правда, сделала нам с вами комплимент, причислив бога к мужскому роду. Мне-то
кажется, она, как все настоящие женщины, знает - любое серьезное определение
бога с необходимостью является и определением матери. Рождающей субстанции.
Подчас она рождает самые неожиданные вещи. Ибо религиозный инстинкт - воистину
тот инстинкт, который дает нам способность определить, что именно породило ту
или иную ситуацию.
Он откинулся на спинку стула.
[325]
***
- По-моему, я уже упоминал, что в 1922-м, когда дух нового времени - а тот
шофер олицетворял демократию, равенство, прогресс - уничтожил де Дюкана, я
находился за границей. А именно - гонялся за птицами (или, точнее, за птичьими
голосами) на самом севере Норвегии. К вашему сведению, там, в арктической
тундре, водится множество редких пернатых. Мне повезло. У меня с детства тонкий
слух. К тому времени я опубликовал не одну статью о том, как различать птиц по
их крикам и трелям. Даже завязал переписку со специалистами - с д-ром ван Оортом
из Лейдена, с американцем Э. Э. Сондерсом, с Александерами из Англии. И вот
летом 1922 года на три месяца покинул Париж и отправился в Арктику.
...Жюли чуть-чуть повернулась, и я снова почувствовал прикосновение ноги -
легчайшее, нагое. Стараясь не привлекать внимания Кончиса, я уперся в пол
каблуком левой сандалии и тихонько высвободил ступню; босая подошва нежно
чиркнула по моей коже. Жюли щекотала меня пальцами - забава невинная, но
возбуждающая. Я попробовал, в свою очередь, наступить ей на ногу, но встретил
мягкий отпор. Пришлось довольствоваться малым. Кончис тем временем продолжал.
- По пути я заехал в Осло; профессор тамошнего университета рассказал мне,
что в глуши хвойных лесов, которые тянутся из Норвегии в Финляндию и Россию,
живет один знающий крестьянин. Он, похоже, неплохо разбирается в птицах; правда,
профессор ни разу с ним не виделся: тот слал ему данные о перелетах. Мне давно
хотелось послушать пение некоторых таежных видов, и я решил съездить к этому
крестьянину. После тщательных орнитологических изысканий в тундре Крайнего
Севера я пересек Варангер-фиорд и очутился в городишке под названием Киркенес. А
оттуда, вооруженный рекомендательным письмом, отправился в Сейдварре.
За четыре дня я покрыл девяносто миль. Первые двадцать - по лесной дороге,
затем - на лодке по реке Пасвик, от одной затерянной заимки к другой. Бескрайняя
тайга.
[326]
Вековые мрачные ели на много миль вокруг. Река тихая и широкая, словно
сказочное озеро. Словно зеркало, куда никто не смотрелся аж с сотворения мира.
На четвертый день два моих помощника гребли с утра до самого вечера, не
останавливаясь, но мы так и не встретили ни жилья, ни каких-либо признаков
человека. Лишь серебристо-синий блеск бесконечной реки да деревья - покуда
хватает глаз. Когда смерклось, впереди замаячили дом и две лужайки, выстланные
лютиками - золотые пластинки во мраке дебрей. Мы прибыли в Сейдварре.
Постройки сбились в тесный кружок. Избушка на берегу, полускрытая купой
берез. Длинный сарай с торфяной крышей. И лабаз на бревенчатых опорах, чтоб
крысы не лазили. К чурбаку у дома была привязана перевернутая лодка, во дворе
сушились рыбачьи сети.
Крестьянин оказался коротышкой с бойкими карими глазами. Ему было,
наверное, около пятидесяти. Я спрыгнул на берег, он прочел письмо. Появилась
женщина, лет на пять моложе, встала за его спиной. У нее было грубое, но
выразительное лицо; хотя я не понимал, о чем они говорят, суть все же уловил:
она не хочет, чтобы я тут задерживался. Моих гребцов она как бы не замечала. А
те поглядывали на нее с любопытством, словно впервые видели. Но тут она поспешно
вернулась в дом.
Что бы там ни было, крестьянин проявил гостеприимство. Профессор не соврал:
хозяин говорил по-английски вполне сносно, хоть и с запинкой. Я спросил, где он
выучил язык. Он объяснил, что в молодости собирался стать ветеринаром и год
учился в Лондоне. Я вновь оглядел его. Как же тебя занесло в этот медвежий угол
Европы?
Неожиданно выяснилось: женщина - жена не его, а братнина. У нее было двое
детей, оба уже подростки. Ни дети, ни их мать английского не знали, но она и без
слов вежливо, но твердо давала понять, что я остаюсь здесь против ее согласия.
Однако с Густавом Нюгором мы поладили с первых же минут. Он показал мне свои
птичьи справочники, тетради наблюдений. Энтузиаст всегда поймет энтузиаста.
[327]
Естественно, я сразу спросил его о брате. Нюгор как-то растерялся. Сказал,
что тот уехал. Затем, с таким видом, будто это все объясняет и дальнейшие
расспросы излишни, добавил: "Много лет назад".
В избушке было тесновато, и место для ночлега мне расчистили в сарае, на
сеновале. Ел я за общим столом. Нюгор разговаривал только со мной. Невестка не
раскрывала рта. Ее худосочная дочь - тоже. Паренек-недоросток, наверно, и не
прочь был включиться в беседу, но дядя редко снисходил до того, чтобы переводить
его реплики. В первые дни я не видел смысла вникать в проблемы этой маленькой
норвежской семьи: меня захватили очарование природы и исключительное богатство
пернатых. Что ни день, я выслеживал их и прислушивался к какой-нибудь
экзотической утке или гусю, к гагарам, к диким лебедям, которые населяли
прибрежные бухточки и лагуны. Природа здесь торжествовала над человеком. Не
буйно, как в тропиках. Уверенно, царственно. Пошло утверждать, что каждый
ландшафт обладает душой, но в этом чувствовался непреклонный нрав, с каким я не
встречался ни до, ни после. Он игнорировал человека. Человек здесь ничего не
значил. Дело не в суровых условиях - Пасвик кишел форелью и другой рыбой, лето
было длинным и теплым, так что успевали созреть и картошка, и пшеница, - а в
огромности пространства, которое нельзя ни побороть, ни приручить. Звучит
угрожающе? Но одиночество пугало лишь на первых порах, дня через два-три я
понял, что влюбляюсь в него. И всего больше - в тишину. Вечера. Покой. Плеск
утки, что садится на воду, крик скопы разносились на много миль с ясностью,
которая поначалу казалась сверхъестественной - а затем загадочной: как вопль в
пустом доме, они подчеркивали плотность молчания и покоя. Словно звук был фоном
для тишины, а не наоборот.
На третий, по-моему, день я раскрыл семейный секрет. В первое же утро Нюгор
указал на длинный лесистый мыс - он вдавался в реку полумилей южнее заимки - и
попросил не ходить туда. Сказал, что устроил там искусственное гнездовье для
колонии лутков и гоголей и не хочет, чтоб их беспокоили. Я, конечно, согласился,
хотя высиживать яйца
[328]
уткам даже в этих широтах было поздновато.
Потом я заметил, что за ужином один из членов семьи всегда отсутствует. В
первый вечер не было девочки. Во второй - мальчик появился лишь к концу трапезы;
а ведь за несколько минут до того, как Нюгор позвал меня ужинать, я видел: он
уныло сидит на берегу. На третий день я сам возвращался на подворье с
опозданием. И в ельнике, не доходя до берега, остановился понаблюдать за птицей.
Я не собирался прятаться, но вышло, что я как бы в скрадке.
...Кончис умолк, и я вспомнил, как наткнулся на него две недели назад,
распрощавшись с Жюли; словно эхо того эпизода.
- Вдруг ярдах в двухстах я заметил девочку. В одной руке ведерко, покрытое
тряпицей, в другой - молочный бидон. Я не стал выходить из-за ствола. К моему
удивлению, она пробиралась по берегу среди деревьев все дальше и наконец
вступила на запретный мыс. Я смотрел в бинокль, пока она не скрылась.
Нюгору не нравилось сидеть в комнате со мной и родственниками. Их упорное
молчание злило его. И он пристрастился провожать меня в "спальню", чтобы
выкурить там трубку и поболтать. В тот вечер я рассказал, что видел его