Язакончил "Волхва" в 1965 году, уже будучи автором двух книг(1), но, если
| Вид материала | Закон |
- Сша орландо мир уолта диснея, 113.72kb.
- «Христиане и язычники», 11.3kb.
- Семинара по хатха-йоге, 217.14kb.
- Андрей Дмитриевич Сахаров родился в Москве 21 мая 1921 г. Его отец Дмитрий Иванович, 369.46kb.
- Больше-Кочинский школьный музей этнографии и фольклора, 25.15kb.
- Джон Пол Джексон находится на переднем крае пророческого служения уже более 20 лет, 2054.58kb.
- Законопроект о президентском сроке поступит в гд в течение двух недель, 3711.67kb.
- Если, по словам Р. Барта, литература это то, что изучают в школе, то очевидна роль, 171.84kb.
- Заметки дежурного по алкогольному рынку, 656.56kb.
- Мюррей Ротбард, 4684.12kb.
щеку, а я сдавил ей плечи с таким видом, словно большего счастья женщина и
представить себе не может.
39
В половине девятого утра мы уже мчались по горному шоссе. В Фивах Алисон
купила себе туфли покрепче и джинсы. Было солнечно, ветрено, дорога почти пуста,
а из старого "понтиака", взятого напрокат накануне вечером, вполне можно было
кое-что выжать. Алисон интересовало все - люди, пейзаж, статьи в моем
путеводителе 1909 года о местах, что мы проезжали. Эта смесь любопытства и
невежества, знакомая еще по Лондону, больше не задевала меня; теперь она
казалась неотъемлемым свойством характера Алисон, ее искренности, ее готовности
быть товарищем. Но положение, так сказать, обязывало меня злиться; и я все-таки
нашел, к чему придраться: к ее излишней жизнерадостности, наплевательскому
отношению к собственным бедам. Ей бы полагалось вести себя тише, поменьше
веселиться.
Болтая о том о сем, она спросила, выяснил ли я что-нибудь по поводу зала
ожидания; не отрывая глаз от дороги, я ответил: ерунда, это просто одна вилла.
Совершенно непонятно, что имел в виду Митфорд; и я сменил тему разговора.
Мы неслись по широкой зеленой долине к Левадии - меж пшеничных полей и
дынных делянок. Но на подъезде к городу шоссе запрудила отара овец, и мне
пришлось замедлить ход, а потом и остановиться. Мы вышли из машины. Пастух
оказался четырнадцатилетним пареньком в рваной одежде и непомерно больших
военных ботинках. Он был с сестрой, черноглазой девчушкой лет шести или семи.
Алисон вытащила ячменный сахар, какой раздают пассажирам. Но девочка
застеснялась и спряталась за братниной спиной.
[276]
Алисон, в своем зеленом сарафане, опустилась на корточки, протягивая сласть
издали и ласково увещевая. Вокруг звенели овечьи ботала, девочка уставилась на
нее, и я начал нервничать.
- Как сказать, чтобы она подошла и взяла сахар? Я обратился к малышке по-
гречески. Она не поняла ни слова, но брат ее решил, что нам можно доверять, и
подтолкнул ее вперед.
- Чего она так напугалась?
- Просто дичится.
- Лапочка ты моя.
Алисон сунула кусок сахара себе в рот, а другой протянула девочке, которую
брат полегоньку подталкивал к нам. Та робко потянулась к сахару, и Алисон тут же
взяла ее за руку, усадила рядом; развернула упаковку. Мальчик подошел к ним и
стал на колени, пытаясь внушить сестре, чтобы она нас поблагодарила. Но та лишь
важно причмокивала. Алисон обняла ее, погладила по щекам.
- Не надо бы этого. Вшей еще подцепишь.
- Может, и подцеплю.
Не глядя на меня, она все ласкала девочку. Вдруг ребенок поморщился. Алисон
отшатнулась.
- Посмотри, посмотри-ка. - На плечике горел содранный чирей. - Принеси
сумочку. - Я сходил к машине, а затем стал смотреть, как она закатывает
рукавчик, и мажет нарыв кремом, и шутливо кладет мазок на девочкин носик.
Малышка грязным пальцем растерла пятнышко белого крема, заглянула Алисон в лицо
и улыбнулась - так прорывается сквозь мерзлую почву цветок крокуса.
- Давай им денег дадим.
- Не надо.
- Почему?
- Откажутся. Они ведь не нищие.
Она порылась в сумочке и вынула мелкую купюру; протянула мальчику, указав
рукой на него и на сестру: пополам. Паренек помедлил, взял деньги.
- Сфотографируй нас, пожалуйста.
Я неохотно пошел к автомобилю, достал ее фотоаппарат
[277]
и снял их. Мальчик настоял, чтоб мы записали его адрес; он хотел получить снимок
на память.
Мы двинулись к машине, девчушка - за нами. Теперь она улыбалась не
переставая - такая лучезарная улыбка прячется за торжественной скромностью
любого деревенского гречонка. Алисон нагнулась и поцеловала ее, а когда мы
отъезжали, обернулась и помахала рукой. Потом еще помахала. Уголком глаза я
видел, как при взгляде на мою физиономию ее лицо омрачилось. Она откинулась на
спинку сиденья.
- Прости. Я не думала, что мы так спешим.
Я пожал плечами и ничего не ответил.
Я хорошо понял, что она имеет в виду. И большинство ее невысказанных
упреков я действительно заслужил. Пару миль мы проехали молча. Она не произнесла
ни слова до самой Левадии. Там молчание пришлось нарушить: нужно было запастись
провизией.
Эта размолвка не слишком испортила нам настроение - наверное, потому, что
погода выдалась чудесная, а окружал нас один из красивейших в мире ландшафтов;
наступающий день синей тенью парнасских круч затмил наши мелочные дрязги.
Мимо проносились долы и высокие холмы; мы перекусили на лугу, в гуще
клевера, ракитника, диких пчел. Потом достигли развилки, где Эдип, по преданию,
убил своего отца. Мы остановились у какой-то булыжной стены и прошлись по сухому
чертополоху этого безымянного горного уголка, прокаленного безлюдьем. Всю дорогу
до Араховы я, побуждаемый Алисон, рассказывал о собственном отце - чуть ли не
впервые без горечи и досады; почти тем же тоном, каким говорил о своей жизни
Кончис. И тут, взглянув на Алисон, которая сидела вполоборота ко мне, прислонясь
к дверце машины, я подумал, что она - единственный человек в мире, с кем я могу
вот так разговаривать; что прошлое незаметно возвращается... возвращается время,
когда мы были так близки, что имена не требовались. Я перевел взгляд на дорогу,
но она все смотрела на меня, и я не смог отмолчаться.
[278]
- Придется тебе платить за осмотр.
- Ты прекрасно выглядишь.
- Ты меня не слушала.
- Еще как слушала!
- Пялишься тут. Кто угодно психанет.
- А что, сестре запрещается смотреть на брата?
- С кровосмесительными намерениями - запрещается. Она послушно откинулась
на сиденье, козырьком приставила ладонь ко лбу, разглядывая мелькающие по
сторонам шоссе серые утесы.
- Ну и местечко.
- Да. Боюсь, до вершины не дотянуть.
- Кому - тебе или мне?
- Прежде всего тебе.
- Еще посмотрим, кто первый сломается.
Арахова оказалась очаровательной цепочкой розовых и красно-коричневых
домишек, горным селеньем, глядящим на Дельфийскую впадину. Расспросы привели
меня в домик у церкви. К нам вышла старуха; за нею в сумраке комнаты громоздился
ткацкий станок с наполовину законченным темно-красным ковром. Пятиминутная
беседа подтвердила то, что и так можно было понять при взгляде на гору.
Алисон заглянула мне в лицо.
- Что она говорит?
- Говорит, что подъем займет шесть часов. Тяжелый подъем.
- Вот и отлично. Так и в путеводителе написано. К закату как раз доберемся.
- Я окинул взглядом высокий серый склон. Старуха брякнула дверным крючком. - Что
она говорит?
- Наверху есть какая-то хижина, что ли.
- Ну и в чем тогда проблема?
- Она говорит, там очень холодно. - Но верилось в это среди палящего
полдневного зноя с трудом. Алисон подбоченилась.
- Ты обещал приключение. Хочу приключение. Я перевел взгляд со старухи на
Алисон. Та стянула с носа темные очки и приняла бывалый, тертый вид; конечно,
дура-
[279]
чилась, но в глубине ее глаз дрожало недоверие. Если вчера она догадалась, что я
боюсь ночевать с ней в одной комнате, то догадается и о том, из какого
непрочного материала сработана моя добродетель.
Тут старуха окликнула какого-то человека, ведущего в поводу мула. Он
отправлялся к приюту альпинистов за дровами. Алисон могла устроиться на вьючном
седле.
- Спроси, можно мне войти и надеть джинсы?
Отступать было некуда.
40
Тропинка вилась и вилась по скале, и, перевалив через ее вершину, мы
оставили позади предгорья и очутились в высотном поясе Парнаса. Ветер, по-
весеннему холодный, выл над раскинувшимися на две-три мили лугами. Выше
вздымались, смыкались верхушками и пропадали в облаках-барашках угрюмые ельники
и серые устои скал. Алисон спешилась, и мы зашагали по дерну бок о бок с
погонщиком. Ему было около сорока, под перебитым носом буйно кустились усы; во
всем его облике чувствовались добродушие и независимость. Он поведал нам о
тяготах пастушеской жизни: прямое солнце, подсчет поголовья, доение, хрупкие
звезды и пронизывающий ветер, безмерная тишина, нарушаемая лишь звяканьем ботал,
предосторожности против волков и орлов; никаких перемен за последние шестьсот
лет. Я переводил все это Алисон. Она сразу прониклась к нему симпатией, и между
ними, несмотря на языковой барьер, установились наполовину чувственные,
наполовину дружеские отношения.
Он рассказал, что какое-то время работал в Афинах, но "ден ипархи исихия",
там ему не было покоя. Алисон понравилось это слово; "исихия, исихия", твердила
она. Он со смехом поправлял ее произношение; останавливал и дирижировал ее
голосом, словно оркестром. Она задорно поглядывала на меня, чтобы понять,
доволен ли я ее поведением. Лицо мое было непроницаемо; но наш попутчик, один из
тех чудесных греков, что составляют самый непокорный и при-
[280]
тягательный народ сельской Европы, нравился мне, и я рад был, что Алисон он тоже
нравится.
На дальнем краю поляны у родника стояли две каливьи - хижины из грубого
камня. Здесь наши с погонщиком пути расходились. Алисон принялась лихорадочно
рыться в своей красной сумочке и наконец впихнула ему две пачки фирменных
сигарет.
- Исихия, - сказал погонщик. Они с Алисон жали друг Другу руки до тех пор,
пока я не сфотографировал их.
- Исихия, исихия. Скажи ему: я поняла, что он имеет в виду.
- Он знает, что поняла. Этим ты ему и нравишься.
Мы уже вступили в еловый лес.
- Ты, верно, думаешь, что я слишком впечатлительная.
- Да нет. Но одной пачки было достаточно.
- Не было бы. Он заслуживал по меньшей мере двух. Потом она сказала:
- Какое прекрасное слово.
- Бесповоротное.
Мы поднялись выше.
- Послушай.
Мы замерли на каменистой тропе и прислушались; вокруг была только тишь,
исихия, и ветерок в еловых кронах. Она взяла меня за руку, и мы пошли дальше.
Тропа все поднималась - между деревьев, мимо трепещущих бабочками полян,
через гряды скал, где мы несколько раз сбились с дороги. Чем выше мы забирались,
тем прохладнее становилось, а влажно-белесую гору над нами все гуще затягивали
облака. Переговаривались мы редко, сберегая дыхание. Но безлюдье, физическое
напряжение, необходимость поддерживать ее за локоть, когда тропа превращалась в
бугристую и крутую лестницу - а такое случалось все чаще, - все это расшатало
некую преграду меж нами; и оба мы сразу приняли эти отношения безгрешного
братства.
До приюта мы добрались около шести. Это была покосившаяся постройка без
окон, с бочкообразной крышей и печной трубой, в распадке у самой кромки леса.
Ржавая железная дверь усеяна зазубренными пулевыми отверстиями
[281]
- следы стычки с каким-нибудь отрядом коммунистического андарте времен
гражданской войны; внутри - четыре лежанки, стопка вытертых красных одеял, очаг,
лампа, пила и топор, даже пара лыж. Но ощущение было такое, что вот уже много
лет здесь никто не останавливался.
- Может, хватит нам на сегодня? - сказал я. Она не удостоила меня ответом;
просто натянула джемпер.
Облака нависли над нами, стало моросить, а за гребнем скалы ветер сек, как
бывает в Англии в январскую стужу. Потом мы вдруг очутились среди облаков; в
крутящейся дымке видимость снизилась ярдов до тридцати. Я обернулся к Алисон.
Нос у нее покраснел, с виду она очень замерзла. Но указала на очередной
каменистый склон.
Взобравшись на него, мы попали в облачный просвет, и небо, как по мановению
волшебной палочки, стало расчищаться - словно туман и холод были всего лишь
временным испытанием. Облака рассеивались, сквозь них косо сочилось солнце, и
вот уже вверху разверзлись озера безмятежной синевы. Вскоре мы вышли на прямой
солнечный свет. Перед нами лежала широкая, поросшая травой котловина,
окольцованная островерхими скалами и прочерченная плоеными снежными языками,
залегшими по осыпям и расщелинам наиболее обрывистых склонов. Все было усеяно
цветами - гиацинтами, горечавками, темно-багровыми альпийскими геранями, ярко-
желтыми астрами, камнеломками. Они теснились на каждой приступке, покрывали
каждый пятачок дерна. Мы будто оказались в ином времени года. Алисон бросилась
вперед и закружилась, смеясь, вытянув руки, точно птица, пробующая крыло; снова
понеслась - синий джемпер, синие джинсы - неуклюжими ребяческими прыжками.
Высочайшая вершина Парнаса, Ликерий, так крута, что с наскоку на нее не
взберешься. Пришлось карабкаться, хватаясь за камни, то и дело отдыхая. Мы
наткнулись на поросль распустившихся фиалок, больших пурпурных цветов с тонким
ароматом; наконец, взявшись за руки, преодолели последние ярды и выпрямились на
узкой площадке, где из обломков была сложена вешка-пирамида.
- Боже, боже мой, - вырвалось у Алисон.
[282]
Противоположный склон круто обрывался вниз - две тысячи футов сумрачной
глубины. Закатное солнце еще не коснулось горизонта, но небо расчистилось:
светло-лазурный, прозрачный, кристальный свод. Пик стоял одиноко, и ничто не
заслоняло окоем. Мнилось, мы на неимоверной высоте, на острие тончайшей иглы
земной, вдали от городов, людей, засух и неурядиц. Просветленные.
Под нами на сотни миль вокруг простирались кряжи, долы, равнины, острова,
моря; Аттика, Беотия, Арголида, Ахея, Локрида, Этолия... древнее сердце Греции.
Закат насыщал, смягчал, очищал краски ландшафта. Темно-синие тени на восточных
склонах и лиловые - на западных; бронзово-бледные долины, терракотовая почва;
дальнее море, сонное, дымчатое, млечное, гладкое, точно старинное голубое
стекло. За пирамидой кто-то с восхитительным античным простодушием выложил из
камешков слово ФОС - "свет". Лучше не скажешь. Здесь, на вершине, было царство
света - ив буквальном, и в переносном смысле. Свет не будил никаких чувств; он
был для этого слишком огромен, слишком безличен и тих; и вдруг, с изощренным
интеллектуальным восторгом, дополнявшим восторг телесный, я понял, что реальный
Парнас, прекрасный, безмятежный, совершенный, именно таков, каким испокон
является в грезах всем поэтам Земли.
Мы сфотографировали друг друга и панораму, а потом уселись с подветренной
стороны пирамиды и закурили, прижавшись друг к другу, чтобы согреться. В вышине,
на кинжальном ветру, холодном как лед, едком как уксус, скрежетали горные
вороны. Я вспомнил о пространствах, где скитался мой дух под гипнозом Кончиса.
Здесь было почти то же самое; только еще чудеснее, ибо я очутился тут без
посредников, по собственной воле, наяву.
Я искоса взглянул на Алисой; кончик ее носа ярко покраснел. Но я все-таки
отдал ей должное; если бы не она, мы не добрались бы сюда, мир не лежал бы у
наших ног, не было бы этого чувства победы - квинтэссенция всего того, чем
являлась для меня Греция.
- Ты небось каждый день такое из иллюминатора ви-
[283]
дишь.
- Не такое. Ни чуточки общего. - И, помолчав МИНУты две-три: - Это первый
чистый момент за несколько месяцев. Этот день. Все вокруг. - И после паузы
добавила:
- И ты.
- Да брось. Я-то как раз - лишнее. Ложка дегтя.
- И все-таки не хотела бы, чтоб рядом был кто-то другой. - Повернулась в
сторону Эвбеи; помятое, неожиданно бесстрастное лицо. Потом посмотрела мне в
глаза. - А ты?
- Не знаю, какая еще девушка смогла бы так высоко забраться.
Обдумав эти слова, она снова посмотрела на меня.
- Умеешь ты уходить от ответа.
- Я рад, что мы здесь. Ты молоток, Келли.
- А ты ублюдок, Эрфе.
Но видно было, что она польщена.
41
На обратном пути нас немедля одолела усталость. Алисон обнаружила на левой
пятке мозоль - новые туфли натерли. В сгущающихся сумерках мы минут десять
пытались чем-нибудь забинтовать ей ногу, и тут нас застигла ночь, скорая, как
падающий занавес. Сразу поднялся ветер. Небо оставалось чистым, звезды сияли
вовсю, но мы, похоже, спустились не по тому склону и не нашли приюта там, где,
по моим расчетам, должны были найти. Я с трудом различал дорогу и с еще большим
трудом соображал. Мы тупо направились дальше и оказались в огромном кратере.
Угрюмый лунный пейзаж: заснеженные скалы, в расщелинах дико завывает ветер.
Волки уже не казались подходящей темой для легкого трепа.
Наверное, Алисон боялась сильнее, чем я, да и замерзла больше. На дне
впадины выяснилось, что вылезти из нее можно лишь тем же путем, каким мы сюда
попали, и мы на несколько минут присели передохнуть под защитой массив-
[284]
ного валуна. Я прижал ее к себе, согревая. Она зарылась лицом в мой свитер;
абсолютно невинное объятие. Я сжимал ее, сотрясаясь от холода в этом невероятном
месте, в миллионе лет и миль от душных ночных Афин, и чувствовал... нет, ничего
особенного, мне просто кажется. Тут к любой девушке потянет, убеждал я себя. Но,
озирая мрачный ландшафт, почти идеально соответствующий моей собственной судьбе,
я вспомнил фразу погонщика: волки в одиночку не охотятся, всегда стаей. Одинокий
волк - это просто красивая легенда.
Я помог Алисон подняться, и мы поплелись обратно. К западу тянулся длинный
хребет, затем седловина; склон сбегал вниз, к темному далекому лесу. Случайно мы
заметили на фоне неба контур кольцевого холма, который я помнил по восхождению.
Приют был по ту его сторону. Алисон, видно, совсем отключилась; я изо всех сил
тянул ее за собой. Ругался, упрашивал, только бы двигалась. Через двадцать минут
в распадке показался приземистый темный кубик - приют.
Я посмотрел на циферблат. Подъем занял полтора часа; возвращение - три.
Внутри я ощупью отыскал топчан и усадил Алисон. Потом чиркнул спичкой,
нашел лампу и попробовал зажечь; но в ней не было ни фитиля, ни керосина. Я
сунулся в очаг. Дрова, слава богу, сухие. Я разорвал всю бумагу, какая оказалась
под рукой: книжку Алисон, продуктовые обертки; с замиранием сердца поджег.
Заклубился дымок, в нос шибануло смолой, и дерево занялось. Вскоре хижина
наполнилась красноватым мерцанием, бурыми тенями и, главное, теплом. Я нагнулся
за ведром. Алисон встрепенулась.
- Воды принесу.
- Ara. - Тусклая улыбка.
- Накрылась бы одеялом. - Она кивнула.
Поход к ручью отнял у меня пять минут, но, когда я вернулся, она уже бодро
подбрасывала в печь поленья, босая, на красном одеяле, расстеленном меж
топчанами и очагом. На нижней лежанке она разложила припасы: хлеб, шоколад,
сардины, паксимадью, апельсины; нашелся даже старый ко-
[285]
телок.
- Келли, тебе было сказано лежать.
- Я ж как-никак стюардесса. Даже после крушения надо скрасить пассажирам
жизнь. - Взяла у меня ведро и принялась мыть котелок. Присела, выставив красные
волдыри на пятках. - Жалеешь, что мы слазили?
- Нет.
Взглянула на меня.
- Не жалеешь - и только?
- Радуюсь.
Довольная, она снова взялась за котелок, наполнила его водой, стала крошить
туда шоколад. Я сел на край топчана, снял обувь и носки. Хотелось вести себя
непринужденно, но у меня, как и у нее, это не получалось. Жар очага, тесная
комната - и мы вдвоем среди холодной пустоты.
- Ничего, что я так нагло проявляю свою женскую сущность?
Интонация ее казалась иронической, но лица не было видно. Она начала
помешивать шоколад на плите.
- Не говори ерунды.
Железная крыша загрохотала под натиском ветра, и дверь, застонав,
полуоткрылась.
- Потерпевшие кораблекрушение, - сказала она. Подперев дверь лыжей, я