Язакончил "Волхва" в 1965 году, уже будучи автором двух книг(1), но, если
| Вид материала | Закон |
- Сша орландо мир уолта диснея, 113.72kb.
- «Христиане и язычники», 11.3kb.
- Семинара по хатха-йоге, 217.14kb.
- Андрей Дмитриевич Сахаров родился в Москве 21 мая 1921 г. Его отец Дмитрий Иванович, 369.46kb.
- Больше-Кочинский школьный музей этнографии и фольклора, 25.15kb.
- Джон Пол Джексон находится на переднем крае пророческого служения уже более 20 лет, 2054.58kb.
- Законопроект о президентском сроке поступит в гд в течение двух недель, 3711.67kb.
- Если, по словам Р. Барта, литература это то, что изучают в школе, то очевидна роль, 171.84kb.
- Заметки дежурного по алкогольному рынку, 656.56kb.
- Мюррей Ротбард, 4684.12kb.
честным. Да, я виноват. Познакомься я с ней завтра, сказал бы: иди гуляй, я
люблю Алисон, Алисон любит меня. Но я встретил ее две недели назад. И увижусь
снова.
- И не любишь Алисон. - Она смотрела мимо меня. - Или любишь, пока не
подвернется какая-нибудь посимпатичней.
- Глупости.
- А я и есть глупая. Одни глупости, что на уме, что на языке. Я дура
набитая. - Встала на колени, набрала воздуха. - И что теперь? Сделать книксен и
удалиться?
- Я сам понимаю, что запутался.
- Запутался! - фыркнула она.
- Зарвался.
- Вот это вернее.
Мы замолчали. Мимо, кренясь и виляя, пропорхали две сплетшиеся тельцами
желтые бабочки.
- Я просто хотел, чтоб ты обо мне все знала.
- Я о тебе все знаю.
- Если б действительно знала, с самого начала отшила бы.
- И все-таки - знаю.
И вперилась в меня холодным серым взглядом; я отвел глаза. Встала, пошла к
воде. Безнадежно. Не успокоишь, не уговоришь. Никогда не поймет. Я оделся и,
отвернувшись, в молчании ждал, пока оденется она.
Приведя себя в порядок, сказала:
- И, ради бога, ни слова больше. Это невыносимо.
В пять мы выехали из Араховы. Я дважды пробовал возобновить разговор, но
она меня обрывала. Все, что можно было сказать, сказано; всю дорогу она сидела
молча, чернее тучи.
[297]
У переезда в Дафни мы были в половине девятого; последние лучи заката над
янтарно-розовой столицей, далекие самоцветы раннего неона в Синтагме и Оммонье.
Вспомнив, где мы были вчера в это же время, я взглянул на Алисон. Она
подкрашивала губы. Может, выход все-таки есть: отвезу ее в нашу гостиницу,
займусь с ней любовью, движениями чресел внушу, что люблю ее... и правда: пусть
убедится, что ради меня стоило бы помучиться, и прежде и впредь. Я понемногу
заговорил об афинских достопримечательностях, но отвечала она односложно, через
силу, и я умолк, чтоб не позориться. Розовый свет сгустился до фиолетового, и
вскоре настала ночь.
По прибытии в пирейскую гостиницу - я забронировал номера до нашего
возвращения - Алисон сразу поднялась наверх, а я отогнал машину в гараж. На
обратном пути купил у цветочника дюжину красных гвоздик. Отправился прямо к ее
номеру, постучал. Стучать пришлось раза три; наконец она открыла. Глаза красные
от слез.
- Я тут цветов принес.
- Забери свои подлые цветы.
- Слушай, Алисон, жизнь продолжается.
- Да, только любовь закончилась.
- Зайти не пригласишь? - выдавил я.
- С какой стати?
Комната за ее спиной, в проеме полуоткрытой двери, была погружена в
темноту. Выглядела Алисон ужасно; маска непреклонности; острое страдание.
- Ну впусти, поговорить надо.
- Нет.
- Пожалуйста.
- Уходи.
Я оттолкнул ее, вошел, прикрыл дверь. Она наблюдала за мной, прижавшись к
стене. Глаза блестели в свете уличных фонарей. Я протянул ей букет. Она схватила
его, подошла к окну и швырнула во мглу - алые лепестки, зеленые стебли; замерла
у подоконника, спиной ко мне.
- Эта история - все равно что книга, которую дочитал до середины. Не
выбрасывать же ее в урну.
[298]
- Лучше меня выбросить.
Я подошел сзади и обнял ее за плечи, но она сердито высвободилась.
- На хер иди. На хер.
Я сел на кровать, закурил. Снизу, из динамика кафе, размеренно зудела
македонская народная мелодия; но мы с Алисон были словно отъединены от
окружающего какой-то обморочной пеленой.
- Когда я ехал сюда, понимал, что видеться с тобой не надо. В первый вечер
и весь вчерашний день твердил себе, что больше не питаю к тебе нежных чувств. Не
помогло. Потому я и рассказал. Да, не к месту. Не вовремя. - Казалось, она не
слушает; я выложил последний козырь. - Рассказал, а мог бы и не рассказывать.
Продолжал бы водить тебя за нос.
- Не меня ты водил за нос.
- Послушай...
- И что это за выражение - "нежные чувства"? - Я молчал. - Господи, да ты
не только любить боишься. У тебя и слово-то это произнести язык не
поворачивается.
- Я не знаю, что оно означает.
Крутанулась на месте.
- Так я тебе объясню. Любить - это не только то, о чем я тебе тогда
написала. Не только идти по улице и не оборачиваться. Любить - это когда делаешь
вид, что отправляешься на службу, а сама несешься на вокзал. Чтобы преподнести
тебе сюрприз, поцеловать, что угодно, - напоследок; и тут я увидела, как ты
покупаешь журналы в дорогу. Меня бы в то утро ничто не смогло рассмешить. А ты
смеялся. Как ни в чем не бывало болтал с киоскером и смеялся. Вот когда я
поняла, что значит любить: видеть, как тот, без кого ты жить не можешь, с
прибаутками от тебя уматывает.
- Почему ж ты не...
- Знаешь, что я сделала? Потащилась прочь. И весь растреклятый день лежала
калачиком в нашей постели. Но не из любви к тебе. От злости и стыда, что люблю
такого.
- Если б я знал!
[299]
Отвернулась.
- "Если б я знал". Господи Иисусе! - Воздух в комнате был наэлектризован
яростью. - И еще. Вот ты говоришь, любовь и секс - одно и то же. Так вот что я
тебе скажу. Кабы я только об этом заботилась, бросила бы тебя после первой же
ночи.
- Прости, что не угодил.
Посмотрела на меня, вздохнула, горько усмехнулась.
- Господи, теперь он обиделся. Я ж имею в виду, что любила тебя за то, что
ты - это ты. А не за размеры члена. - Снова вперилась в ночь. - Да нет, в
постели у тебя все нормально. Но у меня...
Молчание.
- У тебя бывали и получше.
- Да не в этом же дело. - Прислонилась к спинке кровати, глядя на меня
сверху вниз. - Похоже, ты настолько туп, что даже не понимаешь, что совсем не
любишь меня. Что ты - мерзкий надутый подонок, который и помыслить не может, что
в чем-то неполноценен - наоборот, поперек дороги не становись. Тебе ж все до
лампочки, Нико. Там, в глубине-то души. Ты так устроился, что тебе все нипочем.
Натворишь что-нибудь, а потом скажешь: я не виноват. Ты всегда на коне. Всегда
готов к новым подвигам. К новым романам, черт их раздери.
- Умеешь ты извратить...
- Извратить! Силы небесные, от кого я это слышу? Да ты сам-то сказал хоть
раз слово в простоте?
Я повернул к ней голову:
- То есть?
- Весь этот треп о чем-то таинственном. Думаешь, я на него клюнула?
Познакомился на острове с девушкой и хочешь ее трахнуть. Вот и все. Но это,
понятное дело, пошло, грубо. И ты распускаешь слюни. Как всегда. Обвешался этими
слюнями, весь такой безупречный, мудрец великий - "я должен пережить это до
конца"! Всегда извернешься. И рыбку съешь, и... Всегда...
- Клянусь... - Но тут она метнулась в сторону, и я замолчал. Принялась
мерить комнату шагами. Я нашел еще
[300]
аргумент. - То, что я не собираюсь на тебе - и вообще ни на ком - жениться, не
значит, что я тебя не люблю.
- Вот я как раз вспомнила. Ту девочку. Ты думал, я не замечу. Та девочка с
чирьем. Как ты взбесился! Алисон демонстрирует, как она любит детей. Проявляет
инстинкт материнства. Так вот, чтоб ты знал. Это и был инстинкт материнства. На
секундочку, когда она улыбнулась, я представила себе. Представила, что у меня
твой ребенок, и я обнимаю его, и все мы вместе. Жуть, да? У меня тяжелый случай
этой грязной, отвратной, вонючей штуки под названием любовь... Господи, да
сифилис по сравнению с ней - цветочки... И ведь я еще по испорченности, по
неотесанности, по дебильности своей набралась хамства приставать к тебе со...
- Алисон.
Судорожный вздох; комок в горле.
- Я, как только увидела тебя в аэропорту, поняла. Для тебя я всегда
останусь потаскухой. Австралийской девкой, которая делала аборт. Не женщина, а
бумеранг. Бросаешь ее, а в следующую субботу она тут как тут и хлеба не просит.
- Может, хватит бить ниже пояса?
Она закурила. Я подошел к окну, а она продолжала говорить от двери, через
весь номер, мне в спину:
- Осенью, ну, прошлой... я и подумать боялась тогда. И подумать боялась,
что любовь к тебе в разлуке ослабнет. Она разгоралась все ярче и ярче. Черт
знает почему, ты был мне ближе, чем кто бы то ни было прежде. Черт знает почему.
Хоть ты и пижонский англик. Хоть и помешан на высшем обществе. Я так и не
смирилась с твоим отъездом. Ни Пит, ни еще один мне не помогли. Всю дорогу -
идиотская, девчачья мечта: вот ты мне напишешь... Я в лепешку разбилась, но
устроила себе трехдневный перерыв. А в эти дни из кожи лезла. Даже когда поняла,
- господи, как хорошо поняла! - что тебе со мной просто скучно.
- Неправда. Мне не было скучно.
- Ты все время думал о той, с Фраксоса.
- Я тоже тосковал по тебе. В первые месяцы - нестерпимо.
[301]
Вдруг она зажгла свет.
- Повернись, посмотри на меня. Я повиновался. Она стояла у двери, все в тех
же джинсах и темно-синей кофточке; вместо лица - бледно-серая маска.
- У меня кое-что отложено. Да и ты не совсем уж нищий. Скажи только слово,
и завтра я уволюсь. Поеду к тебе на остров. Я говорила - домик в Ирландии. Но я
куплю домик на Фраксосе. Выдержишь? Выдержишь эту тяжкую ношу - жить с той,
которая любит тебя."
Подло, но при словах "домик на Фраксосе" я почувствовал дикое облегчение:
она ведь не знает о приглашении Кончиса.
- Или?
- Можешь отказаться.
- Ультиматум?
- Не юли. Да или нет?
- Алисон, пойми...
- Да или нет?
- Такие вещи с наскока...
Чуть жестче:
- Да или нет?
Я молча смотрел на нее. Печально покривившись, она ответила вместо меня:
- Нет.
- Просто потому, что...
Она подбежала к двери и распахнула ее. Я был зол, что дал завлечь себя в
эту детскую ловушку, где выбираешь "или - или", где из тебя бесцеремонно
вытягивают обеты. Обошел кровать, выдрал дверную ручку из ее пальцев, захлопнул
дверь; потом схватил Алисон и попытался поцеловать, шаря по стене в поисках
выключателя. Комнату снова заполнил мрак, но Алисон вовсю брыкалась, мотая
головой из стороны в сторону. Я оттеснил ее к кровати, и мы рухнули туда, сметя
с ночного столика лампу и пепельницу. Я был уверен, что она уступит, должна
уступить, но вдруг она заорала, да так, что крик заполнил всю гостиницу и эхом
отдался в портовых закоулках.
- ПУСТИ!
[302]
Я отшатнулся, г она замолотила по мне кулаками. Я сжал ее запястья.
- Ради бога.
- НЕНАВИЖУ!
- Заткнись!
Повернул се на бок и прижал. Из соседнего номера застучали в стенку. Снова
леденящий вопль.
- НЕНАВИЖУ!
Закатил ей пощечину. Она бурно разрыдалась, ерзая по одеялу, биясь головой
о спинку кровати, выталкивая из себя обрывки фраз вперемежку с плачем и
судорожными вздохами.
- Оставь меня в покое... оставь в покое... говно... ферт деручий... - Взрыв
стенаний, плечи вздернуты. Я встал и отошел к окну.
Она принялась бить кулаками по прутьям, точно слова уже не помогали. В тот
миг я ненавидел ее; что за невыдержанность, что за истерика. Внизу, в моем
номере, завалялась бутылка виски, которую она подарила мне в честь нашей
встречи.
- Слушай, я пойду принесу тебе выпить. Кончай завывать.
Нагнулся над ней. Она все барабанила по прутьям. Я направился к двери,
помедлил, оглянулся и вышел в коридор. Трое греков - мужчина, женщина и еще
мужчина, постарше - стояли на пороге своей комнаты через две от меня, пялясь,
точно перед ними явился убийца. Я спустился к себе, откупорил бутылку, глотнул
прямо из горлышка и вернулся наверх.
Дверь была заперта. Троица продолжала наблюдение; под их взглядами я
толкнул дверь, постучал, снова толкнул, постучал, позвал ее.
П от, что постарше, приблизился.
Что-нибудь случилось?
Я скорчил рожу и буркнул: жара.
Он механически повторил, чтоб услышали остальные. А-а, жара, сказала
женщина, словно это все объясняло. Они не двигались с места.
Я предпринял еще один заход; прокричал ее имя сквозь
[303]
толщу дерева. Ни звука. Пожал плечами специально для греков и стал спускаться.
Через десять минут вернулся; в течение часа возвращался раза четыре или пять; но
дверь, к моему тайному облегчению, была заперта.
Разбудили меня, как я и просил, в восемь; я живо оделся и побежал к ней.
Постучал; нет ответа. Нажал на ручку - дверь открылась. Кровать не застелена, но
Алисон и все ее вещи исчезли. Я бросился к конторке портье. За ней сидел
очкастый старичок, смахивающий на кролика - папаша владельца гостиницы. Он бывал
в Америке и неплохо изъяснялся по-английски.
- Вы не в курсе, девушка, с которой я вчера был - она что, уже уехала?
- А? Да. Уехала.
- Когда?
Он посмотрел на часы.
- Почти час уже. Оставила вот это. Сказала отдать вам, когда спуститесь.
Конверт. Нацарапано мое имя: Н. Эрфе.
- Не сказала, куда отправилась?
- Только оплатила счет и съехала. - По его лицу я понял, что он слышал -
или ему сообщили, - как она вчера кричала.
- Мы ж договорились, что я заплачу.
- Я говорил ей. Я объяснял.
- Проклятье.
Он пробубнил мне вдогонку:
- Эй! Знаете, как в Штатах говорят? Не свет клином сошелся. Слышали такую
пословицу? Не свет клином сошелся.
В номере я вскрыл письмо. Торопливые каракули; в последний момент решила
высказаться.
Представь, что вернулся на свой остров, а там - ни старика, ни девушки. Ни
игрищ, ни мистических утех. Дом заколочен.
Все кончено, кончено, кончено.
[304]
Около десяти я позвонил в аэропорт. Алисон еще не появлялась и не появится
до лондонского рейса - самолет отбывает в пять. В половине двенадцатого, перед
тем, как подняться на пароход, я позвонил еще раз; тот же ответ. Пока судно,
набитое школьниками, отчаливало, я всматривался в толпу родителей, родственников
и зевак. Мне пришло в голову, что она явится проводить меня; но если и пришла,
то напоказ себя не выставила.
Безотрадный индустриальный ландшафт Пирея остался позади, и пароход
повернул к югу, держа курс на знойно-синюю верхушку Эгины. Я побрел в бар и
Заказал большую порцию узо; детей сюда не допускали, и можно было отдохнуть от
их гомона. Хлебнув неразбавленного пойла, я произнес про себя скорбный тост. Я
выбрал свой путь; путь трудный, рискованный, поэтичный, и никто мне его не
заступит; впрочем, тут в ушах зазвучал горький голос Алисон: "...Поперек дороги
не становись".
Кто-то плюхнулся на стул рядом. Димитриадис. Хлопнул в ладоши, подзывая
бармена.
- Угостите меня, развратный вы англичанин. Сейчас расскажу, до чего веселые
выходные у меня выдались.
43
Представь, что вернулся на свой остров, а там... Во вторник эта фраза
назойливо звучала в моих ушах; весь день я пытался поставить себя на место
Алисон. Вечером сочинил ей длинное письмо, и не одно, но так и не сумел сказать
того, что сказать хотелось: что обошелся с ней гнусно, однако иначе обойтись не
мог. Будто спутник Одиссея, обращенный в свинью, я не в силах был преодолеть
свою новую натуру. Порвал написанное в клочья. Я не нашел мужества признаться,
что околдован и при этом, как ни дико, вовсе не желаю, чтоб меня расколдовали.
Я с головой ушел в преподавание: неожиданно выяснилось, что оно наполняет
жизнь хоть каким-то смыслом. В
[305]
среду вечером, вернувшись к себе после уроков, я обнаружил на столе записку.
Мгновенно взмок. Я сразу узнал этот почерк. "С нетерпением ждем вас в субботу.
Если до той поры не пришлете никакой весточки, буду считать, что приглашение
принято. Морис Кончис". В верхнем углу пометка:
"Среда, утро". Невероятное облегчение, пылкий восторг; все, что я натворил
за время каникул, показалось если не благом, то неизбежным злом.
Отложив непроверенные тетради, я выбежал из школы, поднялся на водораздел
и, стоя на этом привычном наблюдательном пункте, долго впивал взглядом крышу
Бурани, южную половину острова, море, горы - близкие очертания сказочной страны.
Меня переполняло уже не жгучее желание спуститься и подглядеть, как на прошлой
неделе, но стойкая взвесь надежды и веры, чувство вновь обретенного баланса. Я,
как прежде, принадлежал им, а они - мне.
Трудно поверить, но, размякнув от счастья, на обратном пути я вспомнил об
Алисон и почти пожалел, что той так и не удалось познакомиться со своей
соперницей. Прежде чем взяться за тетради, я набросал ей вдохновенное послание.
Милая Элли, человек просто не способен сказать кому-то: "Пожалуй, неплохо
бы тебя полюбить". Понимаю, что для любви к тебе у меня тысяча причин, ведь, как
я пытался тебе растолковать, по-своему, пусть по-уродски, я все-таки люблю тебя.
На Парнасе было чудесно, не думай, что для меня это ничего не значит, что меня
только секс интересует и что я забуду, что произошло между нами. Всем святым
заклинаю, давай сохраним это в себе. Знаю, прошлого не вернуть. Но несколько
мгновений - там, у водопада - никогда не потускнеют, сколько бы раз мы ни
любили.
Письмо успокоило мою совесть, и утром я его отправил. Последняя фраза вышла
слишком пышной.
В субботу, в десять минут четвертого, я шагнул в ворота Бурани и сразу
увидел Кончиса, идущего по дороге мне
[306]
навстречу. Он был в черной рубашке, брюках защитного цвета, темно-коричневых
туфлях и застиранных зеленых носках. Вид он имел озабоченный, точно спешил
скрыться до моего прихода. Но, заметив меня, приветственно вскинул руку. Мы
остановились посреди дороги, в шести футах друг от друга.
- Привет, Николас.
- Здравствуйте.
Знакомо дернул головой.
- Как отдохнули?
- Так себе.
- Ездили в Афины?
Я приготовил ответ заблаговременно. Гермес или Пэтэреску могли сообщить
ему, что я уезжал.
- Моя подруга не смогла прилететь. Ее перевели на другой рейс.
- О! Простите. Я не знал.
Пожав плечами, я прищурился.
- Я долго думал, стоит ли сюда возвращаться. Раньше меня никто не
гипнотизировал.
Улыбнулся, догадавшись, что я имею в виду.
- Вас же не заставляли, сами согласились.
Криво улыбнувшись в ответ, я вспомнил, что здесь каждое слово следует
понимать в переносном смысле.
- За последний сеанс спасибо.
- Он же и первый. - Моя ирония его рассердила, в голосе зазвучал металл. -
Я врач и следую клятве Гиппократа. Если б мне и понадобилось допрашивать вас под
гипнозом, я сперва спросил бы у вас разрешения, не сомневайтесь. Кроме всего
прочего, этот метод весьма несовершенен. Есть множество свидетельств тому, что и
под гипнозом пациент способен лгать.
- Но я слышал, мошенники заставляют...
- Гипнотизер может склонить вас к глупым или неадекватным поступкам. Но
против супер-эго он бессилен, уверяю вас.
Я выдержал паузу.
- Вы уходите?
[307]
- Весь день писал. Надо проветриться. И потом, я надеялся вас перехватить.
Кое-то ждет вас к чаю.
- Как прикажете себя вести?
Обернулся в сторону дома, взял меня за руку и не спеша направился к
воротам.
- Больная растеряна. Она не может скрыть радость, что вы возвращаетесь. Но
и злится, что я узнал вашу с ней маленькую тайну.
- Какую еще маленькую тайну?
Посмотрел исподлобья.
- Гипнотерапия входит в курс ее лечения, Николас.
- С ее согласия?
- В данном случае - с согласия родителей.