Федеральное агентство по образованию Государственное образовательное учреждение Высшего профессионального образования

Г.П. Федотов о научном наследии С.Ф. Платонова


А.А. Галямичева


Саратовский государственный университет


В творческом наследии выдающегося историка, философа и публициста Георгия Петровича Федотова (1886—1951) особое место занимает книга «Святой Филипп Митрополит Московский»³⁴⁷. Пожалуй, во всём многокрасочном творчестве Федотова нет другой работы, в которой бы его исследовательская мысль так отчётливо сосредоточилась на одном из явлений русской истории — кульминационном периоде опричнины.

В монографии Г.П. Федотова содержится уникальный для его творчества историографический этюд, в котором он рассматривает историю изучения опричнины в русской науке. Очерк открывается рассмотрением трудов классиков русской исторической мысли С.М. Соловьёва и В.О. Ключевского. Федотов констатирует, что С.М. Соловьёв давал в целом положительную оценку опричнины, считая её важным этапом строительства Российского государства. При этом Георгий Петрович отмечал внутреннюю противоречивость предложенных С.М. Соловьёвым оценок итогов царствования Ивана Грозного. По мысли Федотова, С.М. Соловьёв даже не пытался выявить связь между внешней (политической) и внутренней (социально-экономической) историей: «Бóльшую часть VI тома Соловьёва занимают события внешней истории, которая изображается вне связи с внутренней. Причины поражения в Ливонской войне не ясны. Несколько замечаний об уродливых эксцессах опричнины не вносят ничего в понимание процесса. Можно сказать, что от читателя требуется вера в его разумность, несмотря на явно катастрофический его исход»³⁴⁸.

Выводы С.М. Соловьёва послужили основой для ещё более отчётливо-положительных оценок К.Д. Кавелина и К.Н. Бестужева-Рюмина, проводивших прямые аналогии между Иваном IV и Петром I, называя обоих «Великими». «Таким образом, — отмечал Федотов, — для историков этого направления апология Грозного вытекала из предвзятой оптимистической концепции «исторического процесса», связанной с преувеличенной оценкой государственности»³⁴⁹.

С другой стороны, по мнению Г.П. Федотова, и революционно-демократическое крыло российского общества склонялось к положительной оценке исторической роли опричнины: «Здесь в пользу Грозного говорил демократический догмат, признанный почти всем без исключения русским обществом. Грозный сломил родовую аристократию и передал власть в руки худородного дворянства. В глазах многих, это была заслуга, искупавшая всё. Никто не ставил себе вопрос: что действительно выиграла Россия от насильственного истребления старого, культурного, свободолюбивого правящего слоя, связанного с местными мирами и древними национальными традициями, и что она приобрела с революционным вторжением в ряды правящего класса массы проходимцев, татар, казаков и беглых преступников»³⁵⁰.

При глубочайшем уважении к великим заслугам В.О. Ключевского в изучении истории России³⁵¹, Федотов полагал, что в оценке опричнины он был не столь убедителен, как в своих суждениях о других узловых вопросах русской истории. С точки зрения Ключевского, отмечал Федотов, опричнина была порождением причудливой фантазии Грозного царя, стремившегося к укреплению самодержавной власти: «Он оценивает Грозного, как правителя, — и приходит к выводу, что непоследовательность, противоречивость, распущенность, лежащие в основе его характера, оказали губительное влияние на его политическое дело. Этот приговор историка целиком относится и к опричнине»³⁵².По мнению Федотова, такая характеристика опричнины не раскрывает её подлинного социального смысла, она скользит по поверхности событий, по их внешнему проявлению.

В этом ряду критических оценок особняком стоят характеристики творчества Сергея Фёдоровича Платонова, которому, по словам Федотова, и «принадлежит заслуга выяснения социального смысла опричнины»³⁵³. Какие же черты творческого почерка С.Ф. Платонова позволили ему достигнуть указанного Федотовым результата?

Во-первых, это безупречная объективность исследования. Платонов подходил к источникам русской истории XVI — XVII веков без какой-либо априорной концепции — схемы российской истории, которая бы определила подбор материала, логику его рассмотрения и вольно или невольно обусловила бы характер выводов. Во-вторых, нельзя не согласиться с Федотовым в том, что книгу Сергея Фёдоровича пронизывает последовательный историзм. Он не пытался осмыслить опричнину в категориях политической борьбы XIX — начала XX веков, а старался выявить то конкретно-историческое содержание, которое имело это явление в XVI веке в России.

Указанные качества определили глубину платоновского анализа опричнины, причём этот анализ показал, что в реальной действительности имело место явное несоответствие между субъективным замыслом Ивана IV и объективными последствиями его политики. С наибольшей отчётливостью эта мысль была высказана в популярной книге С.Ф. Платонова «Иван Грозный», к которой также обращается Федотов на страницах своей монографии о митрополите Филиппе: «Каждое слово здесь продумано и взвешено. Вне всякой полемики автор защищает своё понимание Грозного от увлечений старых моралистов и новых апологетов. Уверенно и спокойно старый мастер ставит все вещи на своё место»³⁵⁴.

С.Ф. Платонов видел в опричнине вполне определённую политическую цель. Она состояла в том, что Иван IV перенёс те методы упрочения великокняжеской власти, которыми традиционно пользовалась Москва в борьбе с внешней опасностью, на борьбу с опасностью внутренней: «То, что удавалось с врагом внешним, Грозный задумал испытать с врагом внутренним. Он решил вывести из удельных наследственных вотчин их владельцев — княжат — и поселить их в отдалённых от их прежней оседлости местах, там, где не было удельных воспоминаний и удобных для оппозиции условий; на место же выселенной знати он селил служебную мелкоту на мелкопоместных участках, образованных из старых больших вотчин»³⁵⁵. Однако объективный результат опричной политики имел гораздо более далеко идущие последствия, чем политический замысел Грозного царя, — дело не ограничилось устранением княжат, как участников политической борьбы, а привело к коренному перевороту всей системы поземельных отношений в Русском государстве. В своих «Очерках по истории смуты» С.Ф. Платонов писал: «Опричнина массами передвигала служилых людей с одних земель на другие; земли меняли хозяев не только в том смысле, что вместо одного помещика приходил другой, но и в том, что дворцовая или монастырская земля обращалась в поместную раздачу, а вотчина князя или поместье сына боярского отписывались на государя. Происходил как бы общий пересмотр и общая перестановка владельческих прав»³⁵⁶.

Отталкиваясь от выводов главы петербургской исторической школы, дополнив социальный анализ опричнины обращением к нравственному содержанию этого явления русской истории, Г.П. Федотов создал свою концепцию истории опричнины, которую он изложил на страницах книги «Святой Филипп Митрополит Московский».

ДЕБАТЫ О ПОЛИТИЧЕСКОМ ТЕРРОРЕ В РОССИЙСКОМ ОБЩЕСТВЕ 1860-1880-Х ГГ.


Ковальчук Е.Г.


Самарский государственный университет


Сейчас главная угроза человечеству – это терроризм, чума 21 века. В современном мире он не вызывает ничего, кроме страха и ненависти. И чтобы его можно было проследить, сдерживать, нужно обратиться к прошлому, извлечь из него уроки. Значительный интерес представляет российский политический терроризм. С помощью насилия, политических убийств террористы стремились дестабилизировать положение в стране. Но я не ставлю задачей изучать политические преступления. В своей работе мне бы хотелось рассмотреть следующую проблему: какое мнение существовало в российском обществе в 1860-1880-х гг. по вопросу политического террора. И понять, кто же был террорист – мученик или убийца.

Длительное время в российской литературе господствовало однобокое освещение сущности политического терроризма, его роли и места в общественном развитии. Его оправдывали. Активные его приверженцы, как правило, окружались ореолом мучеников. Другой точки зрения не приводилось. Наша задача – изучить все возможные мнения русской общественности. В то время не существовало безразличных. Общество разделилось на два лагеря - сочувствующих террористам, и тех, кто выступал с критикой и осуждением террориста и его действий.

Хотелось начать с концепции террористов и сочувствующих им, так как это наиболее освещенная в литературе точка зрения. Каждый поступок террористы объясняли в печати. Была хорошая пропаганда. У террористов не было обычного понятия преступления, оно носило характер мести. Они обвиняли в своих действиях государство, правительство, царя, говоря, что именно они вынудили на такие радикальные действия. «Самыми тяжелыми можно считать 1876-1877гг. – писал Степняк-Кравчинский – целое поколение скошено страхом, тюрьмы переполнены. Аресты по малейшему подозрению. Люди приговорены на 10, 12, 15 лет каторги за несколько революционных разговоров с кучкой рабочих. Таким образом то, что делается совершенно свободно в любом западноевропейском государстве, у нас наказывалось наравне с убийством. Это только все более увеличивало страдания политических заключенных. И никаким образом не способствовало усмирению ситуации в стране»³⁵⁷. Это только способствовало усилению действий террористов. Л. А. Тихомиров в зрелые годы писал, что на путь террора его сподвижников вело убеждение, что якобы в России ничего нельзя делать, она находится на краю гибели, и будет спасена только чрезвычайными революционными мерами³⁵⁸. И подобным образом считало большинство террористов.

Подобную концепцию они и проповедовали в своих заявлениях, программах. Только так они объясняли свои поступки общественности, не только российской, но и мировой. Кибальчич говорил на суде примерно следующее: «Если бы обстоятельства сложились иначе, если бы власти отнеслись патриархальнее к деятельности партии, то ни крови, ни бунта, конечно не было бы, мы все не обвинялись бы в цареубийстве, а были бы среди городского и крестьянского населения»³⁵⁹. Желябов с ним соглашался: «Все мои желания были действовать мирным путем в народе, тем не менее я очутился в тюрьме, где и революционизировался. Вместо мирного слова мы сочли нужным перейти к фактической борьбе…»³⁶⁰.

Но нужно заметить, что первый террористический акт - выстрел Каракозова в Александра II, - был воспринят всем обществом отрицательно, даже включая тех, кто впоследствии будет сочувствовать террористам, да и самих будущих террористов. Главная ошибка Каракозова была в том, что он не объяснил свой поступок обществу, не привел нужных аргументов, которые бы доказали справедливость цареубийства. Он был не понят и, следовательно, не принят.

Ярким примером, когда общество сочувствовало террористу, было дело Веры Засулич – покушение на Трепова, когда оправдательный приговор был воспринят с ликованием всеми слоями общества. Вся общественность переживала за девушку, которая решила встать на путь справедливости, и защитила заключенного. И победа в этом процессе только побудило революционеров идти путем террора. Таким образом, политический террор 1860-1880-х гг. был оправдан в печати. Сами террористы свои поступки объясняли как вынужденный шаг, спровоцированный действиями государства. И русская общественность сочувствовала террористу, его образу мученика. На процессе Веры Засулич во время суда собирались демонстрации в ее поддержку и с требованием освободить ее. Данный факт послужил только толчком для начала активного политического террора.

Но, несмотря на такую пропаганду, в обществе были те, кто выступал с осуждением террора. Долгое время в нашей историографии было трудно найти материал по проблеме неприятия политического терроризма, его осуждения. Но подобное мнение существовало и его нужно учесть.

Многие были напуганы политическим терроризмом. В основном это были представители власти, консервативные круги. Среди них можно назвать Валуева П.А., министра внутренних дел. После выстрела Каракозова он был поражен, испуган ситуацией, которая складывалась в России. В своих дневниках Валуев хвалил Господа за то, что попытка была неудачной, и государь остался жив. Каракозова он называет злодеем. И что главное – он восхищается поведением царя после выстрела, тем, что Государь не паниковал и сохранял спокойствие. Валуев отмечает, что после выстрела Александр заехал в церковь и отслужил благодарственный молебен. Таким образом, министр показывает близость Государя к народу, Богу. А террористов он приравнивает к безбожникам, которые покушались на своего царя³⁶¹. Подобной точки зрения придерживались почти все правительственные и консервативные круги. Они считали цареубийц прежде всего безбожниками и благодарили Бога за постоянные неудачи террористов в покушении на царя. Но главное, что они ощущали – это была растерянность. Большинство не понимали, что происходит и как нужно себя вести в подобных ситуациях. Политический терроризм затронул не только царя, но и многих государственных служащих, и поэтому к растерянности примешивался страх перед будущим.

Известно противоречивое отношение к террористам Достоевского Ф.М. Он обвинял не столько террориста в его преступлениях, сколько народ, который закрывал глаза на преступления. В своих дневниках Достоевский говорил, что народ не отрицает преступления и знает, что преступник виновен. Народ знает, что и сам виновен вместе с каждым преступником³⁶². Достоевский не говорит о вине одного человека, виноваты те, кто закрывал глаза на его поступки. Главное, что можно сделать, по его мнению, усилить наказание. Только каторгой можно «вылечить» террориста, спасти его от необдуманного поступка в будущем. Если сами террористы и им сочувствующие говорили, что строгими наказаниями государь только ухудшает ситуацию, вынуждая идти на политический террор, то Достоевский Ф.М. считал, что жесткое наказание поможет спасти не только жертв террористов, но и самих террористов. Давать шанс исправиться, отпуская их, с точки зрения Достоевского, означало бы расшатывать веру в закон и порядок.

Попытку найти среднюю точку зрения между взглядами террористов и их обвинителей предприняли Соловьев В.С., Толстой Л.Н. Они считали, что революционеры действительно совершают преступление – с одним «но». Революционеры представлялись людьми, защищающимися от «более страшного зла» и совершающими акт самопожертвования. Лев Толстой и Владимир Соловьев не отрицали, что именно так для большей части общества представляется преступление террориста 1860-1880-х гг. Сами они понимали угрозу, исходившую от террориста и террористической агитации. С точки зрения этих мыслителей, единственным способом прекратить покушения на Государя и убийства государственных деятелей могло бы стать снятие ограничений на политическую деятельность, разрешение пропаганды, помилование террористов. Но они считали так не потому, что поддерживали точку зрения революционеров. Наоборот, В. Соловьев, Л. Толстой полагали, что Государь, как отец, должен только слегка наказать расшалившихся детей. В семье не должно быть крупных раздоров. Пусть революционеры занимаются политикой вполне законно, под наблюдением старших – в лице Государя. Серьезные методы только заставят террористов, как детей, идти наперекор все запретам, и тем самым усугубят ситуацию³⁶³.

Делая общий вывод по проблеме, кто такой террорист – мученик, жертвующий собой на благо народа, или не просто преступник, покушающийся на жизнь, но и безбожник, который покусился на жизнь своего Государя, - надо отметить следующий факт: террористы очень умело и продуманно объясняли свой поступок и его цели. И делали это они на языке, привычном для тех, к кому они обращались. Как говорят в наши дни, они отлично пропиарили свои преступления.

К сожалению, нельзя сказать, что такой же успешной была кампания против террора, развернутая в органах печати со стороны власти. Большой отпечаток наложили запреты, ограничивающие свободу печати и политическую деятельность. Фактически правительство не решалось опуститься до уровня своих оппонентов и начать открытую дискуссию по насущным политическим проблемам в периодике. Именно такая позиция никак не способствовала привлечению на сторону правительства определенных слоев общественности, в первую очередь либералов: для них была характерна не столько поддержка террориста, сколько неприятие противоположной точки зрения, консерваторов.

На мой взгляд, правительство первоначально сделало неправильный шаг– оно судило преступников за политическое преступление, что только окружало их венец мучеников, борцов за справедливость. Мне кажется, что судить их следовало бы как обычных преступников – убийц не человека, облеченного властью, а просто человека. Для общества террорист был бы тогда преступником, как любой другой, а для террориста унизительно было бы идти по статье за убийства и отбывать срок со всем сбродом, а не за политические преступления, где бы он находился в той среде, которая его воспитала.

Мы не можем и не имеем права судить ни одну из сторон. Наша задача была – рассмотреть все возможные взгляды современников, участников событий. По возможности это было сделано. Только хотелось бы заметить, что любое преступление – будь то террористический акт или злоупотребление власти - должно быть наказано.