Geum.ru

Михаил Гаспаров Занимательная Греция

Вид материалаДокументы

Содержание


Последний век свободы
Право на праздность?
Война становится профессией
Поход десяти тысяч
Агесилай и удар в спину
Подобный материал:
1   ...   16   17   18   19   20   21   22   23   ...   33
Часть пятая

ПОСЛЕДНИЙ ВЕК СВОБОДЫ,

или Закон бьется в противоречиях

Добродетель,

Многотруднейшая для смертного рода,

Краснейшая добыча жизни людской.

За девственную твою красоту

И умереть,

И труды принять мощные и неутомимые -

Завиднейший жребий в Элладе:

Такою силой

Наполняешь ты наши души,

Силой бессмертной,

Властнее злата,

Властнее предков,

Властнее сна, умягчающего взор...

Аристотель

ПРАВО НА ПРАЗДНОСТЬ?

Есть такое общечеловеческое свойство: лень. Что нам интересно, то мы делаем с

увлечением, а что неинтересно - от того отлыниваем. И каждому из нас когда-нибудь да

приходило в голову: вот придумать бы что-нибудь, чтобы булки сами на деревьях росли!

Грекам тоже это чувство было хорошо знакомо: недаром и у них был миф о золотом веке, когда

земля все давала людям даром. А в нынешнем железном веке именно потому они так цепко

держались за рабство. Они не замучивали рабов работой до смерти, нет, но весь собственный

труд, который можно было перевалить на другого, они переваливали на раба. Только тогда они

испытывали блаженное чувство свободы - свободы не только от царя или тирана, но и от

докучных житейских забот.

Конечно, это не значит, что все свободные люди в Греции не работали, а только понукали

рабов. Древнегреческие ремесленники были такие же усердные работяги, как и в другие

времена и у других народов. Но работали они, как бы стыдясь своего труда. И это чувство -

ручной труд постыден - накладывало отпечаток на всю греческую культуру. Философия

развивалась, а техника не развивалась. Почему? Именно поэтому. "Мы восхищаемся статуями

Фидия и Поликлета, но, если бы нам самим предложили стать Фидием и Поликлетом, мы бы с

отвращением отказались", - признается один греческий писатель. Почему? Потому что работа

скульптора - ручная работа, все равно как у раба.

Даже когда свободный человек оставался без гроша и должен был волей-неволей

зарабатывать на жизнь своими руками, он предпочитал наниматься не на долгосрочную работу,

а на поденную - сегодня к одному, завтра к другому. Это позволяло ему помнить, что он сам

себе хозяин. А на долгосрочном найме он чувствовал себя почти рабом. Жить, перебиваясь со

дня на день, - это не пугало, дальше завтрашнего дня не загадывали. "Хлеб наш насущный дай

нам на сей день", - говорится в первой христианской молитве тех времен, когда христианство

было еще верой обездоленных.

Человек в своем городе никогда не чувствовал себя одиноким. Он помогал согражданам

на войне - они должны были помогать ему в мирное время. Из военной добычи, из дани

союзников, из собственных заработков - все равно из каких средств. Еще Перикл ввел плату

шести тысячам судей и всенародные раздачи на театральные праздники. Теперь плату ввели и

за участие в народном собрании, а праздничные раздачи стали делать вдвое чаще. Раздачи были

ничтожные - еле-еле день прожить. Но народ за них хватался с отчаянной цепкостью. "Клей,

на котором держится город", - называл их оратор Демад. Был даже закон: все излишки от

государственных расходов должны идти только на праздничные раздачи, а кто предложит

иначе, того казнить смертью.

Если не удавалось прожить за счет государства, несамолюбивый бедняк мог прожить за

счет какого-нибудь богатого или просто зажиточного человека, пристроившись к нему

прихлебателем: быть у него на побегушках, забавлять его шутками, а за это кормиться за его

столом. В греческих комедиях этого времени такой хитрый нахлебник, выпутывающий из всех

бед простоватого хозяина, - самое непременное лицо. По-гречески "на-хлебник" будет

"пара-сит" (какое из этого получилось впоследствии слово, ясно каждому).

Так закон поворачивался своей изнанкой: мысль о долге перед государством вытеснялась

мыслью о праве на праздность за счет государства. Государство от этого слабело. Лень -

свойство общечеловеческое, но в обществе, где есть рабский труд, она расцветает особенно

губительно.

Когда чувствуешь право на праздность, то уже не задумываешься о том, откуда берутся

средства, на которые ты живешь. Кажется, что средства для этого всегда на свете есть, только

распределены нехорошо: у соседа много, у тебя мало. Так параситу казалось, что раз у его

хозяина есть деньги, то такого хозяина можно и нужно обирать; так всем грекам вместе

казалось, что раз у персидского царя много богатств, то надо их выклянчить или надо их

отбить. И мы видим: новое столетие начинается наемническими войнами на персидский счет, а

кончается завоеваниями Александра Македонского. А промежуток заполнен спорами

философов, как лучше обращаться с тем добром, которое все-таки есть.

ВОЙНА СТАНОВИТСЯ ПРОФЕССИЕЙ

Было только два занятия, которые свободный грек считал достойными себя, потому что

они были самые древние: крестьянский труд и военный труд.

Крестьянским трудом жить было все тяжелее: не успевала земля оправиться от одного

междоусобного разорения, как на нее обрушивалось новое. И разорившиеся люди переходили

на военный труд: чтоб не быть добычей, становились добытчиками. Если свое государство

отдыхало от войны, они нанимались на службу к другому. "Им война - это мир, а мир -

война", - говорил о наемниках царь Филипп Македонский.

История нового времени - это мир с прослойками войны, история Греции - война с

прослойками мира. Чередование войны и мира казалось грекам естественным, как смена времен

года. Собственно мира даже не бывало: заключались только перемирия, да и те нарушались.

Воевали не для завоевания: держать в покорности завоеванную область было трудно даже

Спарте. Воевали, чтобы помериться силами и вознаградить себя за победу грабежом; а так

воевать можно было до бесконечности. Выходили в поход в мае, когда шла жатва озимых; если

побеждали, то жгли поля и грабили дома, а если нет, то это делали противники. Осенью, к

сбору оливок и винограда, расходились по домам. Сперва в такие походы ходили всем народом,

способным носить оружие. Потом, после кровопролитий большой войны Афин и Спарты,

призадумались и стали беречь людей. Тут-то и появился спрос на наемников - на тех, кто

готов воевать не за свое, а за чужое дело.

Многие из наемников погибали, немногие возвращались с добычей и поселялись на покое,

зычно хвастаясь чудесами, которые они видели, и подвигами, которые они совершали в

дальних походах. "Хвастливый воин" стал таким же постоянным героем комедии, как и

прихлебатель-парасит. Иные им завидовали. Кто-то сказал: "Вот как война выручает

бедняков!" Ему напомнили: "И создает много новых".

Наемники ничего не умели, кроме как воевать, зато воины они были несравненные.

Многие были слишком бедны, чтобы завести тяжелое оружие и сражаться в строю. Они бились

в холщовой куртке вместо панциря, в кожаных сапогах вместо поножей, с легким щитом в виде

полумесяца. Они осыпали вражеский строй дротиками, а потом отбегали, и железные латники

не могли их догнать. А когда афинский вождь Ификрат дал им вместо коротких копий длинные,

оказалось, что они могут принять бой даже в строю.

Раньше битвы были простые: два войска латников выстраивались друг против друга и

шли стенкой на стенку, а немногочисленная конница прикрывала фланги. Теперь вести бой

стало искусством: нужно было согласовать действия и легковооруженных, и

тяжеловооруженных, и конницы. "Руки войска - легковооруженные, туловище - латники,

ноги - конница, а голова - полководец", - говорил Ификрат. Полководец должен быть не

только храбр, но и умен. Говорили: "Лучше стадо баранов во главе со львом, чем стадо львов во

главе с бараном". Фиванскому полководцу Пелопиду доложили, что на него собирают новое

войско; он сказал: "Хороший флейтист не станет тревожиться оттого, что у плохого флейтиста

- новая флейта". Соперник афинского полководца Тимофея хвастался ранами, полученными в

первых рядах схватки. Тимофей сказал: "Разве там место полководцу? Мне в бою бывает

стыдно, даже если до меня долетит стрела".

Ификрат и Тимофей - эти два полководца вернули афинскому оружию его былую славу.

Им удалось даже восстановить Афинский морской союз. (Правда, ненадолго: союзники

помнили афинские вымогательские привычки и при первом нажиме покинули афинян.)

Особенно удачлив был Тимофей: живописцы рисовали, как он спит, а над его головою богиня

Удача рыбацкой сетью ловит ему в плен города. Этот Тимофей был не только вояка - он

учился у философа Платона и на его бедных обедах слушал его умные беседы. Он говорил

Платону: "Твоя еда хороша не когда ее ешь, а когда о ней вспоминаешь".

Тимофею один из товарищей сказал перед боем: "А отблагодарит ли нас родина?.."

Тимофей ответил: "Нет, это мы ее отблагодарим". Это был хороший ответ, но и у товарища

были основания для его вопроса. После горького опыта с Алкивиадом афинское народное

собрание не доверяло своим полководцам: если они побеждали, то их подозревали в

стремлении к тирании, если были побеждены - то в измене.

Некоторым удавалось отделаться от суда шуткою. Одного военачальника обвинили: "Ты

бежал с поля боя!" Он ответил: "В вашей компании, друзья!"

Другим приходилось труднее. Ификрата обвинили в подкупе и измене. Он спросил

обвинителя: "А ты бы мог предать?" - "Никогда!" - "Так почему же ты думаешь, что я бы

мог?" Обвинитель был потомок тираноубийцы Гармодия, Ификрат - сын кожевника;

обвинитель попрекал его безродностью. Ификрат ответил: "Мой род мною начинается, твой -

тобой кончается".

Все больше греков уходило из дому туда, где лучше платили. А лучше всего платили в

Персии. Когда Александр Македонский воевал с последним персидским царем, то он встретил

в его войсках не только азиатов, но и наемных греков, и это были лучшие царские бойцы.

ПОХОД ДЕСЯТИ ТЫСЯЧ

Самой знаменитой наемнической войной был поход десяти тысяч греков на Вавилон и от

Вавилона к Черному морю. Когда-то в Спарте сказали Аристагору: "Ты сошел с ума, если

хочешь, чтобы мы удалились на три месяца пути от Греции и моря". Сто лет спустя именно в

такой сумасшедший поход двинулись десять тысяч греческих наемников на персидской службе.

В Вавилоне и Сузах правил персидский царь Артаксеркс. В Сардах, рядом с Грецией, был

наместником его брат Кир Младший, тезка первого персидского царя. Он был молод, отважен,

великодушен и щедр. Это на его деньги удалось спартанцам одержать окончательную победу

над афинянами. Кир мечтал свалить брата и стать царем. На персидские свои войска он не

надеялся, он стал набирать греков. Их собралось десять тысяч. На родине они воевали друг

против друга, здесь чувствовали себя заодно среди чужой страны, где хлеб - просяной, вино

- финиковое, путь мерят не короткими стадиями, а длинными парасангами, а по степям бегают

дрофы и дикие ослы. Афиняне дразнили спартанцев: "Вас в школах красть учат". Спартанцы

отвечали афинянам: "А вы и без ученья красть умеете". Но в строю они бились рядом.

Им сказали, что их ведут против мятежных горцев, и только в дороге открыли настоящую

цель. Они взволновались: "Нас не на то нанимали!" Кир обещал им полуторную плату, а когда

придут в Вавилон - по пять мин серебра каждому. Две трети пути уже были пройдены; греки

пошли дальше.

В трех переходах от Вавилона навстречу показалось царское войско. Сперва на краю неба

встало белое облако пыли, потом степной горизонт с трех сторон покрылся чернотой, потом в

ней засверкали панцири и копья и видны стали отдельные отряды. Кир выстроил своих: по

правую руку греков, по левую персов. Грекам он показал туда, где над вражеским войском

колыхался царский знак - золотой орел, раскинувший крылья: "Бейте туда, там - царь".

Греки не поняли. Для них было главным разбить царское войско, для Кира - убить царя.

Против них виднелись ряды царских бойцов с плетеными и деревянными щитами - говорили,

что это были египтяне; греки ударили на них, опрокинули, погнали, все больше уходя вдаль от

царского орла. Тогда Кир с телохранителями в отчаянии сам поскакал на царский отряд,

прорубился до самого Артаксеркса, ударил брата копьем - но тут в глаз ему вонзился дротик,

он взмахнул руками, упал с коня и погиб. Персидские его воины разбежались или перешли к

Артаксерксу.

Когда вернулись греки, все было кончено. Они готовы были биться дальше, но царь не

принял боя. Они были одни в чужой земле, в трех месяцах пути от дома, но чувствовали себя

победителями. Царь прислал гонцов: "Сложите оружие и переходите ко мне". Первый из

греческих военачальников сказал: "Лучше смерть". Второй: "Если он сильнее, пусть отберет

силой, если слабее, пусть назначит награду". Третий: "Мы все потеряли, кроме оружия и

доблести, а они друг без друга не живут". Четвертый: "Когда побежденный приказывает

победителям, это или безумие, или коварство". Пятый: "Если царь нам друг, то с оружием мы

полезнее ему, если враг, то полезнее себе".

Ни один из пятерых не прожил после этого и полутора месяцев. Персы вызвали их на

переговоры, поклялись не тронуть и умертвили всех. Они надеялись, что греки растеряются и

погибнут. Этого не случилось. Войско сошлось на сходку, как на народное собрание, выбрало

новых начальников, деловито обсудило действия и путь. Одним из новых начальников был

афинянин Ксенофонт, ученик Сократа; он и оставил описание этого похода.

Направление взяли на север, чтобы выйти к Черному морю. Долго ли до него, не знали.

Сперва путь был по равнине. Слева текла река Тигр, справа тянулись холмы, с холмов за

греками следило царское войско: боя не принимало, но при каждой возможности било из луков

и пращей. Греки шли четырьмя отрядами, с обозом в середине. В обозе было награбленное:

продовольствие, вещи, рабы. Рабы были из местных, по-гречески не понимали, разговаривали с

ними знаками, как с немыми. Много забрать нельзя было; что захватывали лишнее, жгли. Народ

из деревень на пути разбегался, но прокормиться было можно.

Потом начались горы. В горах жил народ кардухи, не признававший ни царской власти,

ни чьей другой. Царское войско отстало. Греки послали объявить, что они враги царю, но не

враги кар духам, - те не поняли. Греки шли по ущельям, а со склонов гор на них катились

каменные глыбы и летели стрелы. Луки у кар духов длиной в три локтя, а стрелы в два локтя,

пробивают и щит и панцирь. Чтобы освободить дорогу, приходилось посылать отряд по тропе

на кручу, чтобы зайти еще выше нападающих и бить их сверху, как они греков. Через страну

кардухов шли семь дней: каждый день - бой, каждую ночь - со всех сторон на кручах

вражеские огни. Горные реки были такие быстрые, что со щитом нельзя было войти в воду -

сбивало с ног.

Потом пошло Армянское нагорье. Здесь не было врагов, но здесь был снег. Он был выше

колен коню и пешему, днем он сверкал так, что нужно было завязывать глаза, чтобы не

ослепнуть, ночью он ямами оседал под кострами. Северный ветер дул в лицо; ветру приносили

жертвы, но он не унимался. Было так холодно, что спящим не хотелось вставать из-под снега:

сугроб защищал от холода. Замыкающий отряд еле двигался, потому что все время подбирали

обмороженных. Передышки делали в армянских деревнях. Жилища там были подземные - и

для людей и для скота, из еды был только хлеб и ячменное пиво, которое из глиняных бочек

сосали через соломину.

Последние горы были в земле халибов, кователей железа, плясавших на склонах при виде

врага. Эти не знали луков и стрел, сражались только врукопашную, убитым отсекали головы

кривыми серпами и вздевали на копья в четыре человеческих роста. Пленники и проводники

говорили, что море уже недалеко.

Наконец однажды утром передовые взошли на очередную гору и вдруг подняли громкий

крик. Идущие следом подумали, что напал враг, и бросились к ним. Крик становился все

громче, потому что подбегавшие тоже начинали кричать, и наконец стало слышно, что они

кричат: "Море! море!" За несколькими грядами понижающихся гор на горизонте виднелось

темное зимнее море. Воины столпились на вершине, все со слезами обнимали друг друга, не

разбирая, кто боец, кто начальник. Без приказа бросились собирать камни, складывать курган и

на него - добычу, как в дар богам после победы. Проводнику дали в награду коня, серебряную

чашу, персидский наряд и десять золотых царских монет, и каждый воин добавил что-нибудь от

себя. А потом двинулись вниз - к морю. И через десять дней, придя в первый греческий город

- Трапезунд, принесли жертвы Зевсу-Спасителю и Гераклу-Путеводителю и устроили в честь

богов состязание: бег, борьбу и конские скачки.

Три месяца шли десять тысяч с Киром на Вавилон, восемь месяцев были они в обратном

пути, пока не пришли в знакомые места к эгейским берегам, где их принял воевавший там с

персами хромой спартанский царь Агесилай.

АГЕСИЛАЙ И УДАР В СПИНУ

Когда Афины стояли во главе Греции, им понадобилось двадцать-тридцать лет, чтобы все

союзники их возненавидели. Когда Спарта сломила Афины и встала во главе Греции, то уже

лет через пять она была ненавистна всем.

Спарта была уже не та, что во времена Ликурговых законов и железных денег. От

персидской помощи в войне против Афин в Спарте появилось золото. Было объявлено, что это

золото - только для государства, а не для частных лиц; все равно частные лица набрасывались

на него, крали и припрятывали. Всеобщее равенство спартанцев кончилось: слабые ненавидели

сильных, сильные ненавидели равных. Начались заговоры. Когда умер первый человек в

Спарте - Лисандр, победитель Афин, в его доме нашли записи с планом государственного

переворота: в Спарту придет человек, объявит себя сыном бога Аполлона, ему выдадут в

Дельфах тайные пророчества, хранящиеся только для сына Аполлона, и он прочтет в них, что

власть двух царей в Спарте надо отменить, а выбрать одного, но лучшего - такого, как

Лисандр. Неприятную находку замолчали. В это же время молодой удалец Кинадон,

разжалованный из граждан за бедность, налаживал другой заговор гораздо проще. Он приводил

товарища на площадь и говорил: "Посчитай, сколько здесь полноправных и сколько

неполноправных". Оказывалось: один на сто. "Ну так вот, эти сто по первому знаку набросятся

на того одного, нужно только кликнуть клич, что мы за древнее равенство". Среди

собеседников нашелся предатель, Кинадона схватили, протащили в колодках по городу и

насмерть забили кольями.

Среди этих новых спартанцев, жадных до золота и власти, одиноким обломком древней

доблести казался царь Агесилай. Он был мал, хром и быстр, ходил в старом грубом плаще, со

своими был приветлив, с иноземцами насмешлив. Когда он был в походах, то спал в храмах:

"Когда меня не видят люди, пусть видят боги". В Египте больше всех чудес ему понравился

жесткий папирус: из него можно было плести венки для наград еще более простые, чем в

Греции. Воины обожали его так, что спартанские власти сделали ему выговор, за то что бойцы

любят его больше, чем отечество.

Агесилай уговорил спартанцев начать войну с Персией: чем ждать персидского золота в

подарок, лучше захватить его как добычу. Власти колебались. Агесилай представил

благоприятный оракул додонского Зевса. Ему велели спросить дельфийского Аполлона. Он

спросил в Дельфах: "Подтверждает ли Аполлон слова отца?" На такой вопрос можно было

ответить только "да".

Отплытие было торжественным - из Авлиды, оттуда, откуда когда-то плыл на Трою царь

Агамемнон. Поход был удачным: изнеженные царские воины не выдерживали спартанского

удара. Агесилай раздевал пленников и показывал бойцам на их белые тела и на кучи богатых

одежд: "Вот с кем и вот за что вы сражаетесь!" Ионийские города воздавали ему божеские