Игорь владимирович вишев

Вид материала

Библиографический указатель

Содержание Ключевые слова Л. н. толстой о религии и нравственности

Подобный материал:

• Роман Петрович Костюченко, Николай Владимирович Максимович, Сергей Владимирович Мыльников,, 1886.15kb.
• Игорь владимирович арнольд, 72.92kb.
• Программа кооперационной биржи «Информационные технологии», 56.27kb.
• Шкурлов Игорь Владимирович, 101.58kb.
• Игорь Владимирович Ларсон, 2977.21kb.
• Программа дисциплины Коммуникационное сопровождение инвестиционных процессов для направления, 103.75kb.
• Коган Ефим Яковлевич Осовецкая Нина Яковлевна Прудникова Виктория Аркадьевна Шиян Игорь, 595.97kb.
• Мыслитель, творец, педагог, 203.36kb.
• Внастоящей работе проведен анализ зависимостей затухающих акустических колебаний отливок, 47.5kb.
• S. Brusnik Игорь Владимирович Волков. Мечта летать, 1676.75kb.

Ключевые слова: мораторий, клонирование человека, генетическая информация и программа жизнедеятельности организма, синбиология, искусственная жизнь.


Международная научная конференция «Горизонты цивилизации», прошедшая на Ар­каиме в конце мая 2010 года, самой тематикой своей и соприкосновением с древней зем­лей наших предков настоятельно настраивали на прозрение будущего как России и всего человечества, так и каждой отдельной личности. Адекватность осознания главных тен­денций прогресса современного мирового социума, в том числе российского, во многом, если не в решающей степени, будет определяться тем, как и насколько успешно наука нашего времени сможет решить проблему достижения реального личного бессмертия и восстановления человеческой жизни в случае ее утраты. Открывшаяся на рубеже XX и XXI столетий реальная возможность клонирования человека вызвала у многих филосо­фов и естествоиспытателей, других представителей современной культуры энтузиазм и оптимизм, обоснованную уверенность в том, что эта проблема принципиально разреши­ма и она будет решена не в столь отдаленном будущем.

Однако путь этот оказался отнюдь не прямолинейным. Свидетельством тому является сначала введение в 2002 году пятилетнего моратория на исследования по клонированию человека, а теперь, спустя два с половиной года после окончания его срока, продление этого моратория, причем, по существу, бессрочное. Соответствующий закон был принят Госдумой РФ 10 марта 2010 года, 17 марта того же года одобрен Советом Федерации, а 29 марта Президент РФ издал утверждающий указ. В нем, в частности, говорится: «Ввести временный запрет на клонирование человека впредь до дня вступления в силу Феде­рального закона, устанавливающего порядок использования технологий клонирования организмов в целях клонирования человека» [4]. Таким образом, с одной стороны, речь идет о «временном» запрете, но, с другой – «день» вступления в силу соответствующе­го регламентирующего федерального закона оказывается совершенно неопределенным. Действительно, он может настать и через год, и через пять лет, и через десять, и вообще, как угодно не скоро. Именно последнее представляется сегодня наиболее вероятным.

В то же время в указе сказано: «Действие настоящего Федерального закона не распро­страняется на клонирование организмов в иных целях» [4]. Данное положение, разуме­ется, оставляет определенную свободу действия для исследователей, однако для сохра­нения здоровья людей, их конституционного права на жизнь, ее продление и восстанов­ление, такого рода исследования имеют, если имеют, весьма опосредованное значение. Неудивительно, что более 20 процентов депутатов Госдумы РФ проголосовало против принятия такого моратория. В то же время церковь, несомненно, по инициативе которой был продлен мораторий, тот час выразила свое одобрение и поддержку решению Госду­мы и Президента РФ. Так что проблема остается и, хотя принятие моратория, естествен­(с. 65–66)

но, подорвало прежний энтузиазм и оптимизм, необходимо продолжать научный поиск новых научных путей ее решения.

Меняющееся положение вещей в рассматриваемой области исследований и интересов постоянно выдвигает на передний план то одну, то другую проблему, по-новому расстав­ляя те или иные акценты. Так, продление моратория, который, без сомнения, затормозит решение проблемы клонирования человека и отдалит достижение этой цели, выдвигает на передний план задачу криосохранения, причем, к сожалению, как можно более дли­тельного. Такого рода услуги, как не раз отмечалось в моих публикациях, предлагает московская фирма «КриоРус», пока что, единственная в России [1. С. 115; и др.]. Она специализируется на криосохранении мозга умершего или всего его тела. Однако могут произойти и такие роковые случаи, вроде землетрясения, цунами, падения самолета в океан, автокатастрофы, обвалы и т. п., вследствие которых и мозг, и тело, могут быть не­восстановимо деформированы, а то и полностью утрачены, и тогда уже никакая фирма не поможет.

В связи с этим возникает насущная задача предварительного сохранения телесного материала, который оставался бы пригодным для последующего клонирования. Лучше всего было бы, как уже тоже ранее отмечалось, предварительно криосохранить, а впо­следствии клонировать, например, каплю крови, которая содержит генетическую инфор­мацию и программу жизнедеятельности данного организма [2. С. 72; и др.]. С этим вопро­сом и просьбой я обратился, в частности, на станцию переливания крови. Выяснилось, что наука способна сегодня решить данную задачу и сохранить кровь в течение ряда лет, но пока нет разрешающего законодательства. И снова человек упирается в глухую стену, не может реализовать свои чаяния, даже, по существу, весьма элементарные. Такая си­туация недопустима и нетерпима. Поэтому возникает еще одна актуальная задача – не­обходимо срочно разработать и принять соответствующие правовые нормы.

Но сегодняшнее положение дел с невозможностью криосохранения своей капли крови или другой необходимой клетки и ткани, тем не менее, тоже небезнадежно. Существует и другой, судя по всему, не менее реальный, а главное – даже более доступный путь. С ним я познакомился еще шесть лет тому назад. В одной из публикаций я о нем упомянул, но он не привлек тогда моего должного внимания, поскольку более привлекательными и близкими представлялись иные пути и возможности. Однако время шло, а ожидаемые перспективы вследствие целого ряда причин и обстоятельств, как это ни печально, так и не осуществились. Поэтому в сложившейся ситуации внимание вновь обратилось к не­когда уже предложенному методу, как наиболее доступному и надежному в настоящий момент.

Однако в связи с этим надо сделать одно предварительное замечание. В свое время я стал и долго был убежденным приверженцем кремирования умерших как наиболее гигиеничного и экологичного способа погребения. Он сохраняет огромные территории, исключает существование неухоженных, и забытых могил, которые производят столь тя­гостное впечатление. Меня в свое время восхитил опыт японцев, которые, вследствие крайне обострившегося дефицита земли, в течение всего лишь пяти лет перешли от прак­тики традиционного захоронения умерших к их кремации. Однако кремация полностью уничтожает органический материал, пригодный для клонирования, так что, например выделение из праха ДНК оказывается невозможным. И поэтому я стал противником это­го способа. Конечно, по моему убеждению, раньше или позже станет возможным вос­станавливать жизнь и кремированных людей, но это, совершенно очевидно, можно будет сделать намного сложнее и значительно позже. Как бы то ни было, но теперь и в этой области произошли принципиальные перемены.

В заставке к статье О. Кучиневой «Биоматериал умершего для потомков» (в том же но­мере журнала размещена моя статья «Клонирование человека – путь к формуле бессмер­тия», написанная в соавторстве с М. В. Генжаком) говорится: «Практически с первого (с. 66–67)дня работы Новосибирского крематория существует услуга сохранения биологических тканей (биоматериала) умерших – волос с луковицей» [3. С. 13]. А далее отмечено: «В американских похоронных конторах эта услуга, так же как и у нас в Новосибирске, пре­доставляется с 2002 года. Часто ею пользуются те, кто хотел бы в будущем клонировать своих умерших родственников. И это несмотря на то, что Конгресс США объявил клони­рование человека противозаконным». Теперь этот вопрос снова стал для нас крайне акту­альным. К чести новосибирцев эта услуга предоставляется ими и в настоящее время.

Однако, по-видимому, для возможного клонирования, к сожалению, совершенно не­достаточно иметь нередко хранящийся в семье локон умершего, чаще всего ребенка, по­скольку, как правило, он отрезается и в нем не сохраняются необходимые луковицы во­лос. Это обстоятельство обязательно нужно учитывать. Впрочем, оно тоже неоднозначно. В статье Кучиневой утверждается также, что «человеческий волос, как и все остальные ткани и жидкости организма, содержит молекулы ДНК и может быть использован для ДНК-экспертизы» [3. С. 13]. Иначе говоря, наличие луковиц в данном случае особо не оговаривается, так что, возможно, они и не обязательны. Но все же сохранение волос с луковицами, разумеется, более надежно и гарантированно.

Что касается ДНК-экспертизы, то на нее возлагаются обоснованные надежды на из­лечение в будущем многих наследственных заболеваний. В этой связи Кучинева так за­ключает свою статью: «В настоящее время ДНК-экспертиза используется в основном в криминалистике и при установлении отцовства. Но генетика быстрыми темпами дви­жется вперед и, вполне возможно, через несколько лет сможет не просто изучать наслед­ственность, но и корректировать ее. Тогда-то и потребуется биоматериал предков для изучения, лечения и коррекции заболеваний, передающихся по наследству» [3. С. 14]. Так что сохранение волос с луковицами позволит впоследствии не только посредством клонирования восстановить жизнь человека, но и избавить его от прежних недугов.

Важным достоинством сохранения человеческих волос, которое, похоже, не имеет «срока давности», является простота технологии и ее доступность каждому. Два–три волоска с луковицей можно упаковать в герметично закрывающуюся прозрачную пла­стиковую капсулу. Этот биоматериал может храниться и в урне с прахом, и, как мож­но заключить, вне ее, поскольку особого соблюдения таких условий, как поддержание определенной температуры, влажности, освещения не требуется. В новосибирском кре­матории небольшая плата взимается только за капсулу, но не за ее хранение, в отличие от США [3. С. 14], однако сохранение капсулы, скажем, в домашних условиях станет во­обще «бесценным». Мне представляется, что для большей надежности следовало бы сде­лать несколько таких капсул и хранить их в разных местах, да и вообще, было бы лучше использовать разные варианты – и воспользоваться услугами фирмы КриоРус, пока нет других, и захоронить тело с применением средств бальзамирования для его максимально длительного сохранения, и применить способ, о котором пишет Кучинева, и любого дру­гой. Было бы очень неосмотрительно не воспользоваться всем этим.

Но, как ни печально, подобная услуга, как и прежде, до сих пор, насколько известно, так и не предлагается в других городах, даже очень крупных, например в миллионном Челябинске. Между тем работа Челябинского крематория, открывшегося сравнительно недавно, всячески рекламируется, подчеркивается законность его функционирования и т. п. При этом, судя по всему, вряд ли объясняется клиентам, желающим обратиться к его услугам, складывающаяся ситуация относительно перспективы, пусть и отдаляе­мого, но все же в принципе возможного клонирования человека. Данное положение ве­щей граничит с дезинформацией населения, если прямо не является ею, что совершен­но недопустимо Наилучшим решением проблемы было бы введение подобной услуги и в Челябинске. Она прямо отвечает требованиям демократических и гуманистических принципов. Так что все мы имеем самые серьезные основания настоятельно требовать ее предоставления.(с. 67–68)

Последовательно нарастающий прогресс науки и техники, философии и социогума­нитарных наук, несмотря на всю его противоречивость, открывает новые возможности и горизонты решения встающих перед людьми проблем, в том числе и главной среди них – смерти и бессмертия человека. В научном обиходе вполне закономерно появляют­ся новые понятия и термины, которые нередко обретают поистине эпохальное значение. К их числу, несомненно, принадлежит еще совсем недавно неизвестное слово – «син­биология». Это новое направление занимается созданием синтетической, искусственной, жизни. Оно открывает принципиально новые возможности и перспективы решения рас­сматриваемой проблемы.

Еще вначале позапрошлого, 2008-го, года появилось сообщение в журнале «Science» о том, что впервые в мире была сконструирована искусственная хромосома [5]. Это, дей­ствительно, был поистине сенсационный прорыв в данной области исследований. Об этом говорилось в статье биолога и бизнесмена Крейга Вентера, опубликованной в упо­мянутом журнале. Именно в ней он заявил о создании синтетических генов, которые были собраны в лабораторных условиях из химических соединений. Иначе говоря, ни больше – ни меньше, удалось скопировать механизм наследственности, благодаря которому вос­производят себя все живые организмы, причем человек отнюдь не является исключени­ем. Очень показательно, что Вентер в 90-е годы минувшего столетия принимал участие в знаменитом проекте по расшифровке генома человека, будучи одним из его руководи­телей. Вместе с Гамильтоном Смитом, нобелевским лауреатом, он трудится в собствен­ном институте J Craig Venter Institute (г. Роквилл, шт. Мэриленд, США). Исследования начались еще в 2002 году, когда на решение проблемы получения искусственной жизни американское правительство субсидировало более 3 млн долларов.

В 2007-м году оба эти исследователя создали гибридный организм посредством пере­садки генов одной бактерии в другую, которая после данной процедуры жила и размно­жалась. Тогда они и занялись синтезом искусственной ДНК. В конечном итоге получи­лась цепочка, состоящая из 582 тысяч звеньев, воспроизводящая 485 генов бактерии, т. е. полный ее геном. Ученые планируют ввести синтетическую хромосому в клетку, чтобы она могла воспроизвести себя и тем самым превратиться в новую форму жизни – искус­ственную. Таким образом, действительно, впервые в мире сконструирована искусствен­ная хромосома, и теперь на повестке дня – создание искусственной жизни, до которой, как утверждается, остался всего лишь один шаг [5]. Однако именно такой «последний шаг» оказывается, как правило, самым трудным и нередко очень долгим.

Судя по всему, эта закономерность проявляется и в данном случае. Но, тем не менее, сейчас пошла новая высокая волна, вызванная разработками в области синбиологии. В «The Christian Science Monitor» сообщается: «Ученые совершили значительный шаг к созданию искусственной жизни, пересадив разработанный с помощью компьютера гене­тический материал в клетку бактерии и создав тем самым новый бактериальный штамм» [6]. И в этих, и им подобных исследования речь по-прежнему идет о простейших орга­низмах. Тем не менее, с несомненным на то основанием, все более глубоко осознается исключительно важное мировоззренческое значение подобного рода открытий и дости­жений.

«По мнению аналитиков, – утверждается в том же издании, – эта работа, несмотря на то, что является существенным научным прорывом, поднимает глубинные вопросы о происхождении и сущности жизни. Хотя за основу в опыте был взят существующий ге­ном бактерии, результат подтверждает принципиальную возможность получения новой синтетической формы жизни». И это издание справедливо заключает: «Появление пер­вой колонии синтетических клеток стало переломным с биологической и философской точки зрения событием». Действительно, такого рода исследования позволят ответить на очень многие вопросы, включая наиболее фундаментальные проблемы мировоззренче­ского характера, например о природе так называемой «души» и т. п.(с.68–69)

Естественно, эти ключевые проблемы всколыхнули самые различные подходы и взгляды на их решение. Так, Артур Кэплан, специалист по биоэтике из Пенсильванского университета, считает: «Со времен Аристотеля ученые, философы и богословы спорили о том, является ли жизнь чем-то большим, чем сочетание химических веществ, – кто-то назвал это «душой», другие – «жизненным порывом», жизненной силой, отличаю­щей живое от неживого». А далее он так комментирует последнее открытие: «Команда Вентера показала, что при правильном смешении неодушевленных химических веществ, создающих последовательности ДНК, и должном соединении с клеткой-рецептором ДНК получается живой организм». Давая оценку смысла и значения работы Вентера, далее де­лается вывод, что ее можно считать, по словам Кэплана, «окончательным аргументом в пользу механистического восприятия» органической жизни [6]. Однако подобное сужде­ние, на мой взгляд, вносит определенный дезориентирующий момент в интерпретацию природы живого, ибо, в действительности, речь у Вентера идет не о редукционизме, а о вполне адекватном понимании живого как живого, но без разного рода виталистических, мистических и прочих привнесений, порожденных мифологическим сознанием.

Разумеется, религия немедленно отреагировала на подобные исследования, ясно осо­знавая, какую реальную угрозу они представляют для ее догматических установок. В «La Stampa» говорится: «Во имя разума и веры епископ Могаверо, председатель совета Итальянской Епископальной Конференции по юридическим вопросам, предостерегает от разработки «сценариев искусственной жизни и создания бионического человека в лабора­тории»» [7]. А далее приводятся слова епископа, которые им были сказаны в беседе с жур­налистом. «Христианство не предполагает неизбежного конфликта между верой и научным прогрессом, – заявил он. – Напротив, Господь создал человеческие существа, наделенные разумом, и поставил их над всеми другими созданиями. Однако существует фундаменталь­ное различие. Человек произошел от Бога, но он не Бог: он остается человеком, и он облада­ет способностью давать жизнь, продолжая род, а не создавая ее искусственным путем».

Далее последовало епископское наставление. «Те, кто занимаются наукой, – поучи­тельно увещевал он, – никогда не должны забывать, что существует лишь один создатель – Бог». И заключил: «Вызывающая тревогу перспектива постчеловеческого мира обязы­вает нас немедленно положить конец анархии науки» [7]. Однако, на деле, все останется таким же, как оно есть, принципиально изменится лишь понимание природы живого и реальности происходящего. Вместе с тем приведенное высказывание епископа наглядно и убедительно свидетельствует, что вопреки его декларативным утверждениям о совме­стимости религии и науки, их позиции принципиально исключают друг друга.

Совершенно очевидно, что синбиология открывает новые пути и средства решения проблемы смерти и бессмертия человека. Она, несомненно, позволит целенаправленно и конструктивно совершенствовать генетическую программу жизнедеятельности челове­ческого организма, чтобы она не переводила его на нисходящую линию инволюции, на­растание старения и трагического финала жизни, а обусловила бы оптимальные параме­тры этой жизнедеятельности, сохранение молодости и безграничность индивидуального человеческого бытия, когда можно было бы констатировать – человек стал практически бессмертным. Так пусть же роковой сегодня финал человеческого бытия перестанет быть безысходным и сохранит искру надежды, которая, неуклонно разгораясь, станет неугасимым пламенем жизни.

Список литературы

1. Вишев И. В. XII Международные Федоровские чтения – новая веха в развитии 1. идей философии общего дела // Челябинский гуманитарий. 2009. № 3 (9).

2. Вишев И.В. Цивилизация будущего – социум практически бессмертных людей 2. // Горизонты цивилизации: сб. ст. участников Междунар. науч. конф. (Аркаим, 26–28 (с. 69–70)мая 2010) / под ред. докт. филол. наук, проф. М. В. Загидуллиной. Челябинск: ООО «Энциклопедия», 2010.

3. Кучинева О. Биоматериал умершего для потомков // Похоронный дом. 2004. № 8–9.3.

4. О внесении изменения в статью 1 Федерального закона «О временном запрете на 4. клонирование человека»: Федер. Закон от 10.03.2010 № 30-ФЗ // Собрание законодатель­ства РФ. 2010. № 14. Ст. 1550.

5.URL:ссылка скрыта.

6.URL:ссылка скрыта.

7.URL:ссылка скрыта. 70)


Л. Н. ТОЛСТОЙ О РЕЛИГИИ И НРАВСТВЕННОСТИ,

СМЕРТИ И БЕССМЕРТИИ ЧЕЛОВЕКА

..//Челябинский гуманитарий. —2010. — № 3 (12). — С.103–110.


Рассматриваются становление и развитие взглядов Л. Н. Толстого на религию и нравственность, смерть и бессмертие человека.


Ключевые слова: толстовство, отлучение, религия, нравственность, светская нрав­ственность, смерть человека, трансцендентное бессмертие, экстракорпоральное размно­жение, суррогатное материнство, практическое бессмертие человека и его реальное вос­крешение.

Минуло сто лет со времени кончины Льва Николаевича Толстого – великого русского писателя и оригинального мыслителя. Ему шел 83-й год, когда, после долгих и мучи­тельных колебаний, в ночь на 10 ноября (28 октября) он тайно оставил Ясную Поляну. Его тяготил сложившийся барский уклад в усадьбе и, стремясь привести свой образ жиз­ни в соответствие со своими убеждениями, он все-таки покинул ее [14]. Это было муже­ственное, но явно запоздалое и роковое для него решение. Оно во многом было вызвано тем, что в последнее время своей жизни, когда Толстой составлял завещание, он оказал­ся в центре интриг и раздоров, которые крайне обострились между, с одной стороны, «толстовцами», а с другой – женой, Софьей Андреевной, которая решительно встала на защиту интересов своей семьи, ее благополучия – прежде всего детей (Толстой отказы­вался от гонораров за свои сочинения и т. п.). Это заставляло Толстого жить по принци­пу «вместе-врозь», с чем он смириться не смог. Но силы великого старца были уже на исходе. По дороге он заболел воспалением легких, был вынужден сделать остановку на маленькой станции Астапово (ныне Лев Толстой) Рязанско-Уральской железной дороги, где и умер. 23 ноября (10 ноября) 1910 года. Его похоронили в родной Ясной Поляне, «в лесу, на краю оврага, где в детстве он вместе с братом искал «зеленую палочку», хра­нившую «секрет», как сделать всех людей счастливыми» [15]. Этому идеалу, как он его понимал, Толстой и служил всю свою жизнь.

Им было разработано учение, которое получило его имя – толстовство. Оно превра­тилось в широко известное и весьма распространенное движение в общественной мысли России конца XIX – начала XX столетий. Объединение толстовцев, «культурные скиты», появились не только в Тверской, Симбирской, Харьковской губерниях и других регио­нах, но и за рубежом – в Западной Европе, Южной Африке, Японии и других странах. Особенно сильное влияние идеи Толстого оказали на взгляды Махатмы Ганди, кото­рый возглавил ненасильственное сопротивление колониальному господству англичан в Индии. Однако, возникнув в 80-е годы позапрошлого века, эти объединения оказались сравнительно недолговечными.

Толстовство нередко расценивают как религиозно-утопическое направление. Для него характерной стала критика с позиций нравственного осуждения аппарата власти, государственных учреждений, судебной системы и официальной церкви. Толстой, счи­тая злом всякую власть, пришел к отрицанию государства как такового, т.е. к представ­лениям анархистской природы, упразднение которого должно произойти, с его точки зрения, путем мирного и пассивного воздержания и уклонения от всех государственных обязанностей и должностей, отказа каждого члена общества от какой-либо политиче­ской деятельности.

Толстовцы стремились создавать вместо помещичьего землевладения и царского го­сударства очаги общежития свободных и равноправных крестьян, идеализируя патри­(с. 103–104)архальный образ жизни и рассматривая исторический процесс с точки зрения неких вечных и изначальных понятий религиозно-нравственного сознания человечества. Они создавали производственные земледельческие общины, призывали отказаться от уплаты податей и несения воинской повинности. Церковь и власти притесняли и преследовали их, ссылали в Сибирь и Закавказье.

Критикуя официальную культуру буржуазной Европы и самодержавной России, Тол­стой справедливо считал, что ее плоды в то время оставались недоступными для народа, более того, воспринимались им как что-то чуждое и ненужное ему.

Однако вполне оправданная толстовская критика неравномерного распределения культурных благ оборачивалась необоснованной критикой самих этих благ вообще. Точ­но такое же отношение сложилось у Толстого к философии и науке в целом, к искусству и т.п. Толстой считал, что современная ему наука утратила понимание того, в чем именно назначение и благо человека. Ответ на главный вопрос – о смысле жизни, без которого люди теряются в многочисленных и разнообразных знаниях, может быть, по Толстому, получен не в специальных научных исследованиях, а лишь из разума и совести осознав­шей себя личности, усвоившей многовековую народную мудрость и религиозную веру, будто бы только и способной уяснить назначение человека.

Религиозное учение Толстого практически полностью сводилось к этике любви и не­противленчества. Оно отличалось определенной рационалистичностью, свойственной некоторым направлениям протестантизма, которые умаляли ценность мифологических и сверхъестественных элементов религиозной веры. Толстовцы считали возможным преодолеть насилие в отношениях между людьми посредством нравственного самосо­вершенствования каждого отдельного человека, непротивления злу насилием, полным отказом от какой бы то ни было реальной борьбы с существующими порядками.

Толстой был убежден, что церковное вероучение, которое сводится к ряду догматов, противоречит элементарным законам логики и разума. По его мнению, главную часть первоначального христианства составляло именно этическое учение, но впоследствии центр тяжести в христианстве переместился из этической области в философскую (мета­физическую). Главный «грех» официальной церкви он усматривал в ее участии в освя­щении и укреплении общественных порядков, которые основаны на угнетении и наси­лии. Иначе говоря, Толстой и толстовцы посягнули на сами устои самодержавия, что и вызвало суровое преследование их со стороны государства и церкви. Страшась непре­рекаемого авторитета великого русского писателя и мыслителя, привлекательности его учения, церковь, по настоянию царской власти, предала Толстого отлучению и анафеме [5. С. 345–347]. Однако эта акция в немалой степени способствовала усилению его влия­ния на умы и популярность учения. Впрочем, и многих напугала, настроила против.

Путь идейного и духовно-нравственного развития Толстого, становления его оппози­ционного учения был противоречив, сложен и долог. Толстой вспоминает в своей «Ис­поведи», что хотя он был крещен и воспитывался в православном духе, тем не менее не верил серьезно в то, чему его учили, а относился к этому лишь с довольно шатким доверием [7. С. 55]. Впоследствии он проникся скептическим отношением к подобным назиданиям, а затем, уже в студенческие годы, и полным их отрицанием. Толстой припо­минает такой примечательный эпизод из более раннего периода своей жизни. «Помню, что когда мне было лет одиннадцать, – рассказывает он, – один мальчик, давно умерший, Володенька М., учившийся в гимназии, придя к нам на воскресенье, как последнюю но­винку объявил нам открытие, сделанное в гимназии. Открытие состояло в том, что Бога нет и что все, чему нас учат, одни выдумки (это было в 1838 году)» [там же]. Таким об­разом, процесс критического отношения к официальной христианской религии в России имеет весьма давние корни и истоки.

Это прежде всего коснулось религиозной обрядности, культовой стороны правосла­(с. 104–10-5)

вия, которая является особенно архаичной, схожей с древними магическими и другими приемами. Отвечая на постановление Синода о своем отлучении от Русской православ­ной церкви и письма, осуждающие писателя и мыслителя, Толстой, опираясь на все­стороннее изучение данного вопроса, отметил именно этот его момент. «И я убедился, – писал он, – что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практи­чески же – собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающего совершенно весь смысл христианского учения». И продолжал далее: «Стоит только почитать треб­ник, проследить за теми обрядами, которые не переставая совершаются духовенством и считаются христианским богослужением, чтобы увидеть, что все эти обряды – не что иное, как различные приемы колдовства, приспособленные ко всем возможным случаям жизни» [8. С. 350]. А затем Толстой с горькой иронией перечисляет многочисленные и разнообразные «колдовские» манипуляции, характерные для православной обрядности. И он следующим образом резюмировал отношение к ней: «Я действительно отрекся от Церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей и мертвое мое тело убрали бы поскорее, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым» [8. С. 351]. Так окончатель­но разошлись пути Толстого и официальной церкви.

Но эволюция убеждений самого Толстого отнюдь не была сколько-нибудь однознач­ной и прямолинейной. В нем, с одной стороны, рано возникло осознанное стремление к совершенствованию, но с другой – сохранились некие остатки прежней веры. «Я с шестнадцати лет, – вспоминает Толстой, – перестал становиться на молитву и перестал по собственному побуждению ходить в церковь и говеть. Я перестал верить в то, что мне было сообщено с детства, но верил во что-то» [7. С. 57]. Казалось бы, оставалось сде­лать последний и решительный шаг, понять – «все вероучения ложны» [7. С. 105]. Одна­ко необходимого для этого немалого мужества, соответствующего жизненного опыта и последовательности мысли у Толстого все-таки не нашлось. Так что остаточные следы прежней веры и другие обстоятельства развернули мысль Толстого и поиск им истины в принципиально ином направлении. Не приняв христианства в его официально церков­ном смысле и виде, но и не отказавшись от него в принципе, он попытался придать и ему, и религии вообще собственную интерпретацию.

Естественно, это прямо сказалось на подходе Толстого к таким существенно значи­мым вопросам, как религия, нравственность и их взаимосвязь. Эту проблему он решил вполне однозначно и категорично.

Прежде всего, Толстой стал считать религию всеобщим непреложным началом ду­ховной жизни, исключая любое другое представление на этот счет. Так, он утверждал, что «религиозное познание есть то, на котором зиждется всякое другое и которое пред­шествует всякому другому познанию» [9. С. 43]. Иными словами, религиозное познание представлялось ему исконным и неопределимым, чем-то изначально заданным. Толстой полагал также, будто «религия есть установленное человеком между собой и вечным бес­конечным миром или началом и первопричиной его известное отношение» [9. С. 44–45].

Следуя этому убеждению, Толстой прямо выводил нравственность из религии. «Если религия есть установленное отношение человека к миру, определяющее смысл его жиз­ни, – утверждал он,– то нравственность есть указание и разъяснение той деятельности человека, которая сама собой вытекает из того или другого отношения человека к миру» [9. С. 45]. Так что, действительно, нравственность представлялась ему непосредственно выводимой из религии, исключая какие-либо иные приемлемые варианты, в частности существование светской нравственности, которая выступает сегодня как альтернатива религиозной. В итоге появилась еще одна, толстовская, версия религии и нравственно­сти, которая лишь породила новые раздоры, конфликты, отлучение от церкви и т. п.(с. 105–106)

Как и в абсолютном большинстве аналогичных случаев, «камнем преткновения» для Толстого стала проблема смерти, т. е. того, что для человека, по его словам, «значитель­нее всего в мире» [7. С. 64]. Она воспринималась им во всей ее неотвратимости и рисо­валась в его воображении самыми мрачными красками. «Не нынче –-завтра, – сетовал он,– придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей» [7. С. 66]. Его, несомненно, крайне удручала без­радостность перспективы человеческого бытия, безысходный трагизм и отталкивающая картина финала жизни человека.

Толстой, например, мастерски описал в своей известной повести «Смерть Ивана Ильи­ча» [10. С. 137–181] угасание человеческой жизни. В течение трех месяцев главного ее персонажа терзали по нарастающей телесные и душевные страдания. Страшна была не только сама смерть, но как раз ее неотвратимое приближение и неизбывная боль. Невольно вспоминается как благо известное песенное пожелание: «Если смерти – то мгновенной». В данном же случае ситуация оказалась принципиально иной, особенно драматичной. Было более чем достаточно времени и жизнь свою осмыслить, и вообще назначение человека, и человеческие взаимоотношения, и многое другое. Но на все эти размышления и пережива­ния накладывали свою печать неотвязные страдания и близкая смерть.

Их бессмысленность и несправедливость писатель раскрыл с огромной художествен­ной и психологической силой. Толстой, в частности так повествует о состоянии умираю­щего Ивана Ильича: «Он плакал о беспомощности свой, о своем ужасном одиночестве, о жестокости людей, о жестокости бога, об отсутствии бога» [10. С. 175]. И задавался вопросами: «Зачем ты все это сделал? Зачем привел меня сюда? За что, за что так ужасно мучаешь меня?..» Он и не ждал ответа и плакал о том, что нет и не может быть ответа. Боль поднялась опять, но он не шевелился, не звал. Он говорил себе: «Ну еще, ну бей! Но за что? Что я сделал тебе, за что?»» [10. С. 175]. Разумеется, такие мысли могли быть только у человека верующего, но вера которого явно ослабевает, подвергается разруши­тельным сомнениям, которые вообще могут привести к отказу от нее.

Но такого рода отказ от веры в существование сверхъестественных сил, поклонения им и упования на них означал бы переход на позиции принципиально иного, материали­стического, мировоззрения, который требовал в то время немалого мужества и вполне определенного сочетания ряда объективных и субъективных факторов. Таких мыслите­лей тогда было еще немного. Так, А. И. Герцен, русский философ-материалист, револю­ционный демократ, говоря о том, что человек не может прожить триста лет, как это буд­то бы сделал, согласно «священному» преданию, Симеон Богоприимец, столько времени дожидавшийся встречи с младенцем Иисусом, заключал: «Как ни тяжела эта истина, на­добно с ней примириться, сладить, потому что изменить её невозможно» [3. С. 387]. Но он же утверждал: «Старчество и болезнь протестуют своими страданиями против смерти, а не зовут её, и, найди они в себе силы или вне себя средства, они победили бы смерть» [3. С. 387]. Таким образом, Герцен, исходя из уровня развития современной ему науки, не способной в его время бросить вызов смерти, был готов, как и другие материалисты [2. С. 224–382], к новым научным открытиям в этой области и принятию их. Дальнейший ход истории подтвердил оправданность ожиданий этого русского философа. Бессмертие же, подобно материалистам того времени, он понимал лишь метафорически – увековече­ние себя в делах, потомках и их памяти.

Но подобную позицию Толстой разделить не смог. Дали свои плоды остатки «веры во что-то», его живое воображение не могли не шокировать омерзительные образы финаль­ной участи людей («смрад и черви»), они настоятельно заставляли его искать какой-то выход из такого положения уже сейчас, немедленно, он не хотел ждать, когда наука ска­жет свое решающее слово. Однако в таком случае никакого иного выхода, кроме рели­гиозного, Толстой усмотреть не мог, даже помыслить. Он был убежден: «В самом деле,(с. 106–107)всякий человек, как только он выходит из животного состояния ребячества и первого детства, во время которого он живет, руководясь только теми требованиями, которые предъявляются ему его животной природой, – всякий человек, проснувшись к разумно­му сознанию, не может не заметить того, что все вокруг него живет, возобновляясь, не уничтожаясь и неуклонно подчиняясь одному определенному, вечному закону, а что он только один, сознавая себя отдельным от всего мира существом, приговорен к смерти, к исчезновению в беспредельном пространстве и бесконечном времени и к мучительному сознанию ответственности в своих поступках, т. е. сознанию того, что, поступив нехоро­шо, он мог бы поступить лучше» [9. С. 36–37]. Но в этом Толстой тоже не мог усмотреть созидательной роли науки, а значит, и прогресса вообще.

Толстой, в конечном счете, счел принятие прогресса просто «верой», даже «суевери­ем». Находясь в Париже, Толстой стал свидетелем смертной казни гильотинированием, которая произвела на него тягостнейшее впечатление. «Когда я увидел, – рассказывает он, – как голова отделилась от тела, и то, и другое врозь застучало в ящике, я понял – не умом, а всем существом, – что никакие теории разумности существующего прогресса не могут оправдать этого поступка и что если бы все люди в мире, по каким бы то ни было теориям, с сотворения мира, находили, что это нужно, – я знаю, что это не нужно, что это дурно и что поэтому судья тому, что хорошо и нужно, не то, что говорят и делают люди, и не прогресс, а я со своим сердцем» [7. С. 61–62]. Выражения – «не умом, а всем существом» и «своим сердцем» очень характерны для толстовского подхода к данной проблеме, и вообще для религиозного умонастроения.

Но для Толстого крайне важными были и события личного порядка. «Другой случай сознания недостаточности для жизни суеверия прогресса, – пишет он, – была смерть мо­его брата. Умный, добрый, серьезный человек, он заболел молодым, страдал более года и мучительно умер, не понимая, зачем он жил, и еще менее понимая, зачем он умирает. Никакие теории ничего не могли ответить на эти вопросы ни мне, ни ему во время его медленного и мучительного умирания» [7. С. 62]. Это были, по сути дела, явно некоррек­тно поставленные вопросы, опять-таки характерные для религиозного умонастроения, и искал он возможные на них ответы совсем не там и не в том, где и в чем нужно. Что же касается прогресса, то, несмотря на его не линейность и противоречивость, он объекти­вен и неустраним.

Таким образом, именно неколебимая убежденность русского писателя и мыслителя в неизбежности смерти человека, обреченности человеческого индивида на небытие, неприятие им официальных православно-церковных верований относительно смерти и бессмертия человека определила религиозную направленность духовного поиска Тол­стого, решения проблемы религии и нравственности, который ассимилировал в своем учении и элементы пантеизма, и рационализма (но, как уже было отмечено, далеко не всегда последовательно), и многое другое.

Так, например В. В. Зеньковский, русский философ-эмигрант, теолог и историк, отме­чает: «Мистицизм, эмпиризм и индивидуализм – вот основные черты религиозной лич­ности Толстого. Он менее всего рационалист, хотя оно упорно претендует на это и хотя его любят так характеризовать: на самом деле рационализм, вырастающий на основе мистических переживаний никогда не чуждается Откровения» [4. С. 503]. И несколько ниже продолжает: «У Толстого же мы найдем рационализм лишь в отрицательной части его религиозной системы, в его критике церковного христианства. И кто захочет углу­биться в смысл и значение этой критики, тот увидит, что ссылки на разум, отрицание всего непостижимого появляются лишь там, где это нужно Толстому» [4. С. 503]. Приве­денная оценка небезынтересна и полезна, но вместе с тем является очевидно предвзятой и не может считаться сколько-нибудь однозначно верной. Реальная личность Толстого намного сложнее и противоречивее.(с. 107–108)

Особенно наглядно это проявляется в учении Толстого о личном бессмертии, кото­рое неразрывно сопряжено с понятием смерть. человека. Не приняв смерть, не прими­рившись с ней, он вынужден был начать искать решение проблемы бессмертия. Но он заведомо не мог найти его в исключающих друг друга вероучениях и связанных с ними бессмысленной обрядности. Выход был найден им в отказе от любого конкретного ве­роучения, в том числе о боге, от признания отдельного, индивидуального смысла жизни и именно личного бессмертия. Он пришел к вере в бога вообще как некую всеобщую все­ленскую силу, через проявление которой человек только и может обрести смысл своего бытия и бесконечность существования. «Жизнь мира, – считал Толстой, – совершается по чьей-то воле, – кто-то этою жизнью всего мира и нашими жизнями делает свое какое-то дело» [7. С. 93]. Именно через приобщение к своего рода квинтэссенции веры и жизни «простого трудового народа» [7. С. 97] Толстой обрел и бога в своеобразном пантеисти­ческом смысле.

Резюмируя толстовское учение о бессмертии, Зеньковский писал: «Истинная, разу­мная жизнь вечна, бессмертна, бесконечна, так как она и есть Бог, источник всего живо­го, вневременная сущность. Бессмертие поэтому не связано с личностью, оно безлично: бессмертно в нас разумное сознание, которому не может быть приписан признак лич­ности, бессмертна в нас любовь ко всему живому, тот универсальный разум, который может раскрыться в нас» [4. С. 517]. И далее он добавляет: «Если же не может быть признана бессмертной вся личность человека, так как субъектом бессмертия является тождественный во всех людях Разум, то тем менее можно говорить о восстановлении тела, о его воскресении. Личность есть преходящая форма проявления Бога, и лишь это приобщение к Богу через разумную жизнь и дает право каждому индивидуально искать бессмертия» [4. С. 517]. Таким образом, у Толстого речь не идет о личном бессмертии в строгом смысле этого слова.

Его учение и в этом отношении принципиально отличается от традиционно христи­анского. Согласно последнему, бессмертна не только душа, но и тело, причем обнов­ленное и совершенное, которое, в конечном итоге, должно воссоединиться с ней после так называемого «второго пришествия». Так, учитель церкви еще III века Тертуллиан, подчеркивая преимущество христианского вероучения в конкурентной борьбе с други­ми воззрениями по этому вопросу, утверждал: «Такое верование гораздо благороднее Пифагорова, потому что оно не превратит тебя в зверя; гораздо совершеннее Платонова, потому что возвратит тебе тело и через то составит все твое целое; гораздо утешительнее Эпикурова, потому что оградит тебя от уничтожения» [6. С. 198]. Впрочем, в этом вероу­чении есть разные нюансы на сей счет, но не о них идет речь в данном случае.

В качестве обобщающего и заключительного нельзя не привести еще одно суждение Зеньковского. «Жажда бессмертия, возникающая в пределах личности, – пишет он, – для того только и просыпается по Толстому, в нас, чтобы мы вышли за пределы личности; она манит к себе, она волнует личность лишь для того, чтобы сердце наше, с разбитыми надеждами на личное бессмертие, навсегда отвернулось от любви ко всему личному, индивидуальному, чтобы научилось оно любить лишь Бога в мире и презрело всю эту дивную красоту индивидуального, Богом же созданного!..» [4. С. 517]. Иными словами, согласно толстовскому учению, слияние с Богом, божественным всеобщим, должно про­изойти вплоть до утраты личностью своих индивидуальных характеристик и тем самым осуществляется также глубокая ревизия, хотя и не всегда последовательно, традицион­ных представлений о христианской любви не только к богу, но и к ближнему, к самому себе, поскольку последнее Толстой считал делом уже несущественным.

Показательны в этой связи и некоторые высказывания Толстого в его письмах. Так, в письме около 20 ноября 1898 года духобору П. В. Веригину он писал: «При первом взгляде и мир и человек начались и потому должны и кончиться и страшны делаются и (с. 108–109)смерть и кончина мира; при втором, разумном взгляде – как мир никогда не начинался и никогда не кончится, и потому кончины мира не может быть, а смерть не страшна, потому что есть только более резкая перемена, чем все те, которые совершаются во вре­менной жизни. Нет ни наград, ни наказаний, а есть только то, что и здесь, что свое добро ведет всегда» к общему добру, а свое зло ведет к общему злу, и добро радостно, а зло мучительно. Добро это единение – любовь. Зло это разъединение, злоба» [11. С. 45]. А в письме тому же адресату пять лет спустя Толстой сетовал: «Пишу Вам не своей рукой, потому что чувствую себя нынче не совсем хорошо. Здоровье же мое вообще таково, каким оно должно быть в человеке, быстро приближающемся к перемене формы жизни» [11. С. 60]. Однако до смерти писателя, т. е. перемены «формы жизни» оставалось семь наполненных творчеством лет.

Небезынтересно в этом контексте вспомнить, что первую в истории Нобелевскую премию мира (1897 г.) предполагалось вручить как раз Толстому – великому русскому писателю и мыслителю-гуманисту. Однако он обратился с открытым письмом в швед­скую газету «Stockholm Tagblatt» с отказом от премии и предложением присудить ее духоборцам. Его письмо было опубликовано, но премию ни духоборцам, ни ему самому так и не дали [11. С. 5]. Об этом остается только сожалеть, как и о многом другом (не­верии Толстого в способность науки решить проблему смерти и бессмертия человека, отрицании прогресса и т. п.).

Между тем именно успехи научно-технического и социального прогресса, спустя ме­нее столетия со времени кончины Толстого, открыли новую эру человеческой истории – реальную возможность победы над смертью. Клонирование человека, расшифровка его генома, регенерация стволовых клеток, крионика (в частности без «смрада и червей»), нанотехнология и многое другое открывают неведомые ранее перспективы достижения практического бессмертия людей и их реального воскрешения. Поэтому уже теперь с до­статочным основанием и уверенностью можно возразить Толстому, что смерть не явля­ется неизбежной, наука может устранить ее фатальность, а в случае наступления смерти человека – вернуть его к жизни. Можно также утверждать, что смысл жизни – именно в самой жизни, она сама по себе есть благо, поскольку, действительно, самоценна, тем более, если человек в ее процессе служит высоким идеалам. Каждый человек решает те или иные свои насущные задачи, ближайшие и более отдаленные, но в то же время, осознавая это или нет, он своей деятельностью поддерживает эстафету поколений, ход человеческой истории и суверенность человеческого мышления, приближая всех к до­стижению заветной цели – обретению реального личного бессмертия.

Еще одним свидетельством этому является присуждение Нобелевской премии по фи­зиологии и медицине за 2010 год британскому ученому Роберту Эдвардсу «за разработку [метода] экстракорпорального оплодотворения», который уже дал жизнь многим миллио­нам людей и еще не раз послужит этому высокому назначению [12]. Примечательно, что Ватикан незамедлительно выступил с осуждением Нобелевского комитета за подобный выбор, поскольку сами исследования такого рода были осуждены католической церковью намного раньше. Точно так же и Русская православная церковь принципиально выступает не только против клонирования человека, объявляя его аморальным, безумным актом, буд­то бы ведущим к разрушению человеческой личности и бросающим вызов своему «Соз­дателю», но и так называемого «суррогатного материнства» [13]. Христианская религия отнюдь неслучайно не приемлет и осуждает научный поиск действенных путей и средств достижения практического бессмертия людей и их реального воскрешения [1. С. 125–248; 5. Р. 87–90; и др.]. Так, по существу дела, реальные интересы человека действительно приносятся в жертву идеологическим установкам религии в любых ее проявлениях. Но научно-технический и социальный прогресс ради блага человека неодолим.(с. 109–110)