Geum.ru

Игорь владимирович вишев

Вид материалаБиблиографический указатель
Подобный материал:
1   ...   39   40   41   42   43   44   45   46   47
3. Теологические концепции о посмертной участи людей

Существование различных, подчас исключающих друг друга, теологических концепций происхождения души и ее природы с необходимостью породило столь же разноречивые концепции теологов о посмертной, трансцендентной, участи людей. Среди них также можно особо выделить следующие три: 1) спасутся только праведники, а грешники безвозвратно погибнут в геенне огненной; 2) учение об апокатастасисе, согласно которому спасутся все, возвратясь в абсолютное добро, даже дьявол со всем его воинством; 3) праведники удостоятся вечных райских блаженств, а грешники – столь же вечных адских мучений.

В качестве одного из примеров первой из трех теологических концепций могут служить взгляды уже упоминавшегося раннехристианского писателя Арнобия. Вместе со своими единомышленниками он утверждал, что участь грешников и праведников диаметрально противоположна. Первые, согласно этому учению, в конце концов будут полностью уничтожены, претерпев предварительно мучения, соответствующие их злонравию. «Это, – считал Арнобий, – есть истинная смерть человека, которая ничего не оставляет после себя, – ибо та, которую мы видим перед глазами, есть разлучение душ от тел, а не последний предел уничтожения, – это говорю, есть истинная смерть человека, когда души, не знающие Бога, уничтожаются после долговременных мучений неугасимым огнем» (Арнобий, 1917: 73–74). Со временем в мире исчезнет зло и останется только одно добро, и лишь верные богу соединятся с ним, которые будут спасены его благодатью. Таким образом, с точки зрения данной теологической концепции в итоге останутся только одни праведники, т.е. абсолютное меньшинство людей, тогда как, напротив, их абсолютное большинство включая нехристиан, неверующих и др., должно быть уничтожено. Итак, по Арнобию, удел праведников – вечное блаженство, а грешников – вечное небытие.

Вторая теологическая концепция трансцендентного личного бессмертия выглядит несравненно более гуманистичной и справедливой. Ее авторство принадлежит тоже уже упоминавшемуся учителю церкви(50–51)Оригену, который разработал теологическую концепцию о посмертной участи людей, названную им учением об апокатастасисе – всеобщем возвращении в абсолютное добро. т.е. к богу. По Оригену, грешник претерпит мучения, однако они прекратятся, когда его душа очистится. Этим оправдывалось представление о том, что и «адамовым потомкам», и «падшим ангелам», которым дарована свобода воли, открыт путь к покаянию, а затем и к спасению. Следовательно, смерть толковалась Оригеном как средство, которым бог «врачует» естество человеческое от греховного «яда» Иными словами, в отличие от Арнобия, Ориген исходил из того, что, поскольку безгрешен только бог, а все люди грешны, всем им, без исключения, предстоит претерпеть геенский огонь, который станет для них очистительным огнем от греховного налета, и, очистившись, они воссоединятся с богом как абсолютным добром.

Согласно оригеновскому учению, «даже дьявол был не неспособен к добру» (Сочинения Оригена, 1899: 83). Ориген стремился эсхатологически оправдать веру в наступление такого времени, когда «уже не будет различия добра и зла, потому что зла не будет вовсе» (Сочинения Оригена, 1899: 294). Ориген утверждал, что «все будет восстановлено в первоначальное единство, и Бог будет все во всем» (Сочинения Оригена, 1899: 298). Согласно этой теологической концепции должна быть устранена и смерть, как очевидное зло и последний враг (Сочинения Оригена, 1899: 297). Такова оригеновская версия веры в посмертное, т.е. не в имморталистическое, а именно постморталистическое, существование людей, которая должна была стать более притягательной для последователей христианства, чем какая-либо другая.

Однако отнюдь не этому вероучению было суждено владеть умами христиан. Дело в том, что именно оно, как это ни покажется удивительным на первый взгляд, вызвало негативную реакцию светской и церковной власть предержащей. Именно учение Оригена и его последователи были решительно осуждены на V Вселенском соборе (553 г.). Император Юстиниан в грамоте соборным отцам отмечал: «Мы дознались, что в Иерусалиме есть некоторые монахи, которые учат… что снова все возвратятся в единство и станут умами, как это было в предсуществовании; отсюда ясно, что в то же самое единство будет восстановлен сам дьявол и прочие демоны, а также нечестивые и безбожные лица вместе с божественными богоносными мужами и небесными силами» (Деяния, 1868: 505). Однако это было только начало антиоригеновской акции.(51–52)

Тот же император Юстиниан направил патриарху Мине составленный им проект анафематствования, в котором провозглашалось: «Кто говорит или думает, что наказание демонов и нечестивых людей временно и что после некоторого времени оно будет иметь конец, или что будет после восстановление демонов и нечестивых людей – да будет анафема» (Деяния, 1868: 505, 507). И соборные отцы безоговорочно исполнили волю государя, которая отвечала и их собственным устремлениям, ибо проклятье в адрес оригеновского учения об апокатастасисе подчеркивало исключительность представителей церкви и государственной власти, позволяло покончить с благодушными, но мало действенными теологическими построениями. Так что, вполне очевидно, отбор христианско-теологических концепций решения проблемы смерти и бессмертия человека изначально приобрел ярко выраженное политическое значение и звучание.

Правда, известный современный православный теолог диакон А. Кураев в ряде своих работ вносит определенные коррективы и делает ряд уточнений в распространенные представления по данному вопросу, в частности о регламенте заседаний этого собора и объявления анафемы. Он отмечает, например, что осуждение Оригена состоялось на одном из заседаний, предшествующих открытию собора, т.е. как бы вне официальных, а сам текст указа Юстиниана издатели «Деяний Соборов» поместили произвольно в соборное собрание актов, и потому не во всех его русских изданиях этот указ присутствует. Однако данный факт не перестает от этого быть исторической реальностью. Кураев, кроме того, напоминает также о том, что «эти определения никогда не были законом по крайней мере для половины Церкви, так как не были утверждены Римским папой (Рим в отличие от христианского Востока всегда считал, что анафематствовать можно только живого человека, но не уже умершего. Впрочем, за этим стоит просто разное понимание смысла анафемы, сложившееся на Западе и на Востоке)» (Кураев, 1996: 106). Однако незыблемым остается главное – православная церковь, несмотря на все приведенные замечания, никогда не согласится отменить анафему учению Оригена об апокатастасисе и признать, что она все минувшие с тех пор столетия заблуждалась, проповедуя веру в вечность адских мучении.

Между тем этот вопрос обретает сегодня исключительно важное значение. Дело в том, что, стремясь сделать христианское вероучение более созвучным современности, некоторые представители интеллигенции, оставаясь его приверженцами, предпочитают реанимировать как раз учение об апокатастасисе. Однако это вряд ли может привести(52–53)к чему-либо, кроме оживления одной из многочисленных «ересей» и усиления религиозной конфронтации на почве инаковерия и религиозного инакомыслия.

Дело в том, что, в конечном счете, верх в конкурентной борьбе различных теологических версий одержала концепция, провозгласившая вечность адских мучений. И это было совершенно не случайно, потому что она лучше, чем другие, выполняла нужную для власть предержащих социальную функцию устрашения и принуждения. И вновь одним из наиболее ревностных сторонником этой теологической концепции был Августин Блаженный. Он со всей присущей ему категоричностью утверждал, что «так как вечная жизнь святых будет без конца, то для тех, для кого назначено будет вечное наказание, наказание это без всякого сомнения также не будет иметь конца» (Августин, 1910: 292). Так что вопрос о гуманности и справедливости в данном случае явно не имел приоритетного значения.

Не случайно, что именно данная христианско-теологическая концепция о посмертной участи людей вызывала и вызывает особое неприятие, в том числе и со стороны религиозных философов. Эти мыслители, не говоря уже о представителях иных убеждений, не могли сочетать учение о вечных адских мучениях с представлением о христианстве как религии любви, милосердия и т.п. «Я нисколько не сомневаюсь, – считал, например Н.А Бердяев, – что в жестоком учении о вечных адских муках трансформированы садические инстинкты» (Бердяев, 1991: 71). Этот русский религиозный философ утверждал, что «идея вечных адских мук, безобразная и садичная, в сущности, лишает ценности духовную и моральную жизнь человека. Она превращает жизнь в судебный процесс, грозящий пожизненной каторгой» (Бердяев, 1991: 71). И он так заключал свою критику этого учения: «Ад существует как человеческий опыт, как человеческий путь. Но безобразна вся онтология ада» (Бердяев, 1991: 71). Подобную дисгармонию Бердяев объяснял изначальным догматическим искажением христианства, однако с этим доводом согласиться более чем затруднительно.

Упомянутая «онтология ада» прежде всего выражается в красочных иконописных, художественных и теологических картинах мучений грешников в аду. Канонизированное церковью учение о вечности мучений предоставило поистине ничем неограниченную свободу для игры богословского воображения на эту тему. Так, уже упоминавшийся св. Иоанн Златоуст, например, взывал: «Представим же какое мучение быть сожигаемым непрестанно, находиться во мраке, испускать бесчисленные вопли, скрежетать зубами и не быть услышанными, мрак и(53–54)отсутствие света не дозволит нам распознавать даже ближних, но каждый будет в таком состоянии, как будто бы он страдал один» (Иоанн, 1906: 15). Подобные утверждения, действительно, довольно трудно воспринять за проявление «религии любви», на что всегда претендовало христианство. Но если в начале средневековья и в последующее тысячелетие такого рода богословские картины воспринимались более чем серьезно и надежно выполняли предназначенную им социальную функцию, то в новое время, не говоря уже о новейшем, эти картины стали вызывать все большее неприятие и осуждение даже у приверженцев христианской религии. Однако ни подобная «онтология ада», ни ее критика ни в коей мере не смущает современную христианскую иерархию и теологию, ибо им невозможно отказаться от традиционной социально-политической заостренности учения об аде и рае.

Вместе с тем следует также заметить, что не приемлют вероучения о рае и аде и уже упоминавшиеся Свидетели Иеговы. Так, человек после своей смерти, по их вероучению, будет ожидать второго пришествия Иисуса Христа и Страшный Суд в состоянии своего рода оцепенения. В то же время иеговистские теологи рисуют весьма радужные перспективы по сравнению с нынешним положением вещей, постоянно ссылаясь на те или иные библейские высказывания. «Наша непродолжительная и беспокойная жизнь, – говорится в одном из современных иеговистских сочинений, – не имеет ничего общего с «истинной жизнью», которую имеет в виду Иегова». «Истинная жизнь», которую хочет дать нам Бог, – это «вечная жизнь» в совершенных условиях». Мы не можем заслужить у Иеговы вечную жизнь. Вечная жизнь – это дар Бога» (Познание, 1995: 181–182).

А затем следуют поистине лучезарные обещания. «В свое время, – сказано в этой книге, – люди избавятся от всех болезней… Хромые смогут встать и ходить, бегать и танцевать. После долгих лет жизни в мире безмолвия, глухие люди услышат восхитительную симфонию звуков. С благоговением слепые откроют для себя богатый мир красок и форм… И наконец, они увидят лица близких им людей! Никогда больше психические расстройства и депрессии не лишат людей радости. Разрушительное действие старости обратится вспять. Мы станем здоровее и сильнее» (Познание, 1995: 183–184). Так будет побежден, как и для Оригена, главный враг – смерть. Следовательно, эта вероучительная картина ничем принципиально не отличается от многих других, ей подобных. Но все они непременно переориентировывают достижение естественной мечты людей о нескончаемо долгой, здоровой и достойной(54–55)жизни из реального, земного, мира в мир трансцендентный, потусторонний, из сферы реального дела в сферу эсхатологической веры.

Разумеется, упомянутый Н.А. Бердяев – ни первый и ни последний радикальный критик христианского учения о вечности адских мучений. Оно критиковалось и до него, и после. Существовали и существуют различные тенденции и приемы адаптации к такого рода верованиям. В этом отношении показательна статья Кеннета Вудуорда «Отрицание ада». В ней приводятся мнения главным образом протестантских и других теологов по данному вопросу, а также разнообразная статистическая информация о религиозности американцев. В этой статье, в частности, отмечается, что «многие протестантские проповедники не любят говорить о вечной жизни и принципиально избегают упоминания о рае и, соответственно, об аде» (Вудуорд, 1990: 12). А далее отмечается: «Одни пасторы хотят избежать традиционной риторики – прихожанам столько веков рисовали реалистические картины прелестей рая и ужасов ада, что сегодня некоторые проповедники стесняются описывать места, которых никто не видел. Для других это вопрос убеждений» (Вудуорд, 1990: 12). Последнее обстоятельство, естественно, особенно важно. В статье, например, приводится мнение, что «основная часть протестантского духовенства просто не верит в загробную жизнь ни в библейском, ни в каком-либо ином смысле» (Вудуорд, 1990: 12). Однако среди их паствы умонастроения существенно иные, если так можно сказать, неоправданно оптимистические. Американцы, среди которых по приводимым данным исключительно высок процент верующих, как подчеркивается в статье Вудуорда, «жаждут проявления и умножения добра в этом мире и райского блаженства на том свете» (Вудуорд, 1990: 12). Так что, как опять оказывается, по-прежнему характерно принимать желаемое за действительное. Неудивительно, что три четверти верующих американцев считают, будто у них хорошие или даже отличные шансы попасть именно на небо. При этом для одних главным является встреча с богом (геоцентрическое представление), для других – с родными и друзьями (антропоцентрическое представление). Истоки подобных упований весьма давние. В статье напоминается, в частности, что «в некогда пуританской Новой Англии универсалисты пришли к выводу, что – Бог слишком добр, чтобы отправлять кого-либо в ад, а унитарии – что люди слишком хороши, чтобы Бог стал их наказывать, если Он вообще существует» (Вудуорд, 1990: 13). Таким весьма наивным образом американцы пытаются избавиться от страха перед смертью.(55–56)

Разумеется, соответственно меняются акценты и в православии, и в католицизме. В этих конфессиях тоже не столь поспешно и охотно апеллируют к иоанно-златоустовским картинам. Так, среди сотен страниц официальных документов Второго Ватиканского Собора, опубликованных в течение двух лет (1963–1965 гг.) упоминаний об аде просто не встречается, хотя его, естественно, никто «не отменял».

В статье Вудуорда упоминается также о том, в какое смущение приводит верующих такой, например, вопрос: оправданно ли, что столь праведный человек, как Ганди, должен находиться в аду? Между тем такого рода вопрос справедлив не только в отношении этого выдающегося деятеля. Вместе с тем в ней подчеркивается, что «у фундаменталистов нет сомнения относительно ада и рая, а также того, кто куда попадет» (Вудуорд, 1990: 14). Так что проблема «воздаяния» по-прежнему остается более чем острой и актуальной, демонстрируя вновь и вновь исключительно разнообразные и всегда произвольные версии ее решения, в том числе и самые экзотические. Небезынтересно обратить внимание и на то, что 24 процента американцев, чуть ли не четверть населения, верит в перевоплощение душ, т.е. в какой-то мере и той или иной форме разделяют версии восточных верований, которые, как уже отмечалось, в принципе неприемлемы для христианства. Таким образом, всегда острейший вопрос, в какого, собственно говоря, бога верить, и для них остается более чем насущным.

Много общего, но и весьма специфичного в верованиях мусульман относительно рассматриваемого круга вопросов. Согласно мусульманской религии, сущность смерти, как подчеркивается в уже упоминавшейся безымянной статье, «это состояние ожидания, которое можно уподобить глубокому сну без сновидений» (Г.Д., 1994: 32). (Как представляется, нечто аналогичное присуще и иеговистским верованиям.) Но такого рода «ожидательное» состояние сразу же, не дожидаясь конца времен, минуют и получают вечную жизнь те, кто принял мученическую смерть «на пути Аллаха». Именно подобного рода обещаниями и вовлекают сегодня мусульманских смертников в акты терроризма.

Согласно мусульманским верованиям и обрядам, когда приходит срок смерти человека, о котором знает только Аллах, с дерева, растущего у его трона, падает лист с именем этого человека. Среди особенностей мусульманского погребального обряда (на него, естественно, как раз террористам-смертникам, как правило, рассчитывать(56–57)не приходится) можно отметить ту, что покойного пеленают и могилу для него делают по возможности просторней, обычно с нишей в боковой стене или углублением на дне могилы, чтобы покойный мог сесть, когда к нему явятся ангелы смерти. В течение сорока дней после рокового события (и тут тоже напрашивается определенная аналогия с христианством) ангел смерти Азраил должен разлучить душу и тело обреченного. Как бы человек не сопротивлялся такому трагическому исходу, победителем непременно выходит Азраил. Тем самым снова и снова подчеркивается обреченность человека, его бессилие в противостоянии реальной смерти, в том числе и естественной.

Коран, как и любое другое «священное писание», требует безусловного и неукоснительного принятия к исполнению всех содержащихся в нем представлений и предписаний, грозя за ослушание самыми суровыми карами. В нем можно прочитать, например: «Разве они не знали, что, кто противится Аллаху и Его посланнику, для того – огонь геенный на вечное пребывание в ней. Это – великий позор!» (К., 9: 64(63)). И далее следует строжайший наказ его посланнику: «О пророк! Борись с неверными и лицемерами, и будь жесток к ним. Их убежище – геенна, и скверно это возвращение» (К., 9: 74(73)). Все это звучит сегодня более чем жестко, однозначно и категорично.

За принятие именно такой веры и никакой другой обещаются, как и в христианстве за свою веру, вечные райские блаженства, а за ее отвержение – такие же вечные адские мучения, и тут религиозному воображению также поистине нет предела. Обнаруживаются вместе с этим, естественно, и характерные различия в картинах такого рода. В исламе, с характерной для него верой в посмертное существование в потустороннем мире, представления о рае и аде, по сравнению с христианскими, гораздо более детальны и колоритны. Как веруют мусульмане, в Судный день все люди должны будут пройти через мост ас-сират, который будет протянут над адом. Для грешников этот мост окажется тоньше волоса и острее лезвия меча, и они низвергнутся с него в адскую пучину; для праведников, напротив, он будет широк, и они пройдут через него с быстротой молнии и окажутся в вожделенном раю (джанне, т.е. саде).

Мусульманский рай, согласно исламским верованиям, представляет собой тенистые сады с источниками, каналами, прудами. В суре «Мухаммед» этот образ дополняется новыми яркими красками: «Образ сада, который обещан богобоязненным: там – реки из воды не портящейся и реки из молока, вкус которого не меняется, и реки из вина, приятного для пьющих, и реки из меду очищенного. И для них там всякие(57–58)плоды и прощение от их Господа». Не раз возвращаясь к этой теме, вот что еще говорит Коран, в частности, в суре «Весть»: «Ведь для богобоязненных есть место опасения, сады и виноградники, и полногрудые сверстницы, и кубок полный» (К., 78: 31–34). Обитателям мусульманского рая, возлежащим в богатых одеждах на расшитых ложах, прислуживают вечно молодые мальчики, а в жены праведникам даны прелестные девственницы-гурии или, по более поздней версии, любящие мужа-праведника его земные супруги, снова ставшие девственницами. Возраст пребывающих в мусульманском раю – 33 года (как и в христианской легенде – Иисусу Христу). «Итак, основные наслаждения мусульманского рая, –подытоживает его подробную картину С. Рязанцев, – это прохлада, покой, роскошные одежды, приятные еда и питье, вечно молодые супруги из райских дев и собственных жен, которые станут девственными и вечно молодыми» (Рязанцев, 1994: 374). В других подробностях картина эта еще более впечатляюща. Ею и прельщают мусульманские теологи, причем отнюдь не только террористов.

Не менее впечатляющей являются и картина мусульманского ада (джаханнама). Поистине устрашающ его образ в исламе: «Как тот, кто вечно пребывает в огне и кого поят кипящей водой, и она рассекает их внутренности» (К., 47: 16(5)–17). Неверные и грешники, связанные цепями, горят в огне или мучаются в жгучем холоде; им постоянно меняется кожа, чтобы страдания продолжались с прежней силой; они едят плоды, похожие на головы шайтанов, пьют гнойную воду и т.п. В исламе различаются разные категории обреченных на адские мучения, а в соответствии с этим и сам ад имеет соответствующую «архитектуру». Так что мусульманским теологам, в отличие от христианских, не приходится особо напрягать свое воображение, поскольку и без этого все разложено по полочкам и красочно расписано. И все же параллель с оценкой Н.А. Бердяевым христианского учения о вечности адских мучений напрашивается сама собой.

Однако существует еще одна принципиальной значимости теологическая позиция, различающая ислам и христианство, на которой, хотя бы коротко, нельзя не остановиться. Так, по «высшему разряду» полагается кара тем, кто верит в троичность бога, отрицаемую мусульманской религией. «О обладатели писания! – обращается к ним Коран. – Не излишествуйте в вашей религии и не говорите против Аллаха ничего, кроме истины» (К., 4: 169 (171)). А вот дальше как раз и сказано: «Ведь Мессия, Иса, сын Марйам – только посланник Аллаха и его слово, которое он бросил Марйам и дух Его». И Коран призывает: «Веруйте же в Аллаха и Его посланников, и не говорите – три!» Неверные(58–59)же предостерегаются так: «Удержитесь – это лучшее для вас. Поистине – Аллах – только единый бог. Достохвальнее Он того, чтобы у Него был ребенок. Ему то, что в Небесах, и то, что на земле. Довольно Аллаха как поручителя» (К., 4: 169 (171)). Разумеется, такого рода сравнение можно было бы без труда продолжить, однако объем статьи ограничен.