Geum.ru

Д. И. Фельдштейн Заместитель главного редактора

Вид материалаКнига

Содержание


Krech D, Crutchfield R.S. Ballachey E.L.
К проблеме национального характера
Диалектика развития
Подобный материал:
1   ...   18   19   20   21   22   23   24   25   ...   32
1964. P. 69.

3 Berelson B.t Steiner G.A. Human behavior. An inventory of scientific

findings. N.Y., 1964. P. 495.

4 Krech D, Crutchfield R.S. Ballachey E.L. Individual in society. N. Y., 1962.

P. 214.

5 Dictionary of the social scientes. N. Y., 1964. P. 527—528.

6 Allpori G. W. The nature of prejudice. Cambridge, 1954. P. 9.

7 Merlon R. Social theory and social research. N.Y., 1957. P. 428.

8 Маркс K.t Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 62.

9 Тюменев A.M. Евреи в древности и в средние века. — М., 1932. — С.

218—219. Ю Калинин М.И. Евреи-земледельцы в союзе народов СССР. — М., 1927.

— С. 26—27. 11. Ленин В.И. Соч. Т. 29. С. 227.

12 Public Opinion Quarterly. 1955. V. XIX. №4. P. 654.

13 Westie F.R. Race and ethnic relations // R.E.L. Faris (ed.). Handbook of

modern sociology. Chicago, 1964.

14 Peitigrew T.F. Complexity and change in American racial patterns: Asocial

psychological view II Daedalus. Fall 1965. P. 979; 998.

15BerelsonB.t Steiner G.A.t op. cit. P. 501.

16 Deutsch M. Collins M.E. Interracial housing: A psychological evaluation of a social experiment. Minneapolis, 1951.

303

К ПРОБЛЕМЕ НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА1

Необходимость тесной связи истории и психологии нигде, вероятно, не проявляется так отчетливо, как в исследовании проблемы национального характера. Проблема эта является комплексной. Социологов и социальных психологов интересует в первую очередь, имеются ли между индивидами, принадлежащими к разным нациям и этническим группам, определенные эмпирически наблюдаемые психологические различия и если да, то какова природа и степень этих различий. Историков же занимает преимущественно вопрос о происхождении.этих предполагаемых различий/а также, в какой мере можно ссылаться на них как.на объяснение тех или иных особенностей исторического развития стран и народов. Очевидно, эти задачи взаимосвязаны. Однако, несмотря на большое число исследований, наука до сих пор не выработала общего решения этой проблемы. Что такое национальный характер? В советской литературе этот вопрос рассматривается чаще всего в связи с общим определением и признаками нации, в частности такими, как «общность психического склада нации» и «общность национальной культуры». Однако все эти термины весьма многозначны, и это сказывается на существе дела.

В своем первоначальном значении греческое слово «характер» обозначало знак или символ, выражающий специфику какого-нибудь явления; характерный — значит, специфический. Позже оно стало обозначать определенную черту или совокупность черт, отличающих одного человека от других. В новом «Философском словаре» характер !• определяется как «совокупность устойчивых психических особенностей человека, которые зависят от его деятельности и условий жизни и проявляются в поступках»2. Но сразу же встает вопрос — идет ли речь об особенностях так называемого открытого поведения, которое доступно нашему внешнему наблюдению, или о внутренней структуре личности, которая может проявляться в ее поведении, а может и не проявляться или во всяком случае проявляется

'304

по-разному? Кроме того, какие именно черты составляют характер? Одни психологи подчеркивают значение врожденных задатков человека (древние греки, например, фактически отождествляли характер личности с ее физическим темпераментом). Другие связывают характер с физиологической конституцией организма. Третьи считают, что в основе характера лежат определенные инстинкты или типы нервной системы. Четвертые связывают его главным образом с приобретенными, усвоенными чертами и, говоря о характере, имеют в виду направленность интересов, склонностей, установок и т. д.

Если рассматривать характер просто как совокупность каких-то черт, то даже просто описать его практически невозможно, так как перечисление таких черт уходит в бесконечность. Современная психология поэтому рассматривает характер не как простую сумму черт, а как определенную целостную структуру. Однако вопрос о природе этой структуры остается спорным. В зависимости от своей мировоззренческой и общетеоретической ориентации одни ученые сводят характер к структуре мотивов, другие — к структуре ценностных ориентации, третьи — к структуре инстинктивных стремлений. Имеются и попытки соединения всех этих подходов. Так, в изданном ЮНЕСКО «Словаре общественных наук» «структура характера» (character stucture) определяется как «объяснительное понятие, выводимое из привычных или значимых действий индивида и обозначающее взаимосвязанный ряд установок, ценностей, усвоенных мотивов, стремлений, эгозащитных ме- " ханизмов и сложившихся путем обучения способов выражения импульсов»3.

Эта многозначность сказывается и на литературе о национальном характере. Термин «национальный характер» не аналитический, а описательный; он появился первоначально в литературе о путешествиях с целью выразить специфику образа жизни того или иного народа. Один автор, говоря о национальном характере, подразумевает темперамент, особенности эмоциональных реакций народа. Другой же фиксирует внимание на социальных ориента-циях, нравственных принципах, отношении к власти, труду и т. п. А ведь это совершенно разные вещи.

Национальный характер подразумевает к тому же свойства не отдельного индивида, а целой человеческой группы, часто очень многочисленной. Эта группа имеет

305

общую культуру, символы, обычаи и т. п. Но можно ли из общности культуры делать вывод об общности (и специфичности) психического склада составляющих нацию (народность, этническую группу) индивидов? Если одни западные социологи сводят проблему национального характера к психическим свойствам индивидов, то другие, наоборот, целиком отрицают применимость к его изучению психологических методов. Например, Питирим Сорокин писал,что свойства разрозненных частей автомобиля не тождественны свойствам целого автомобиля как организованной системы; свойства человеческого организма как системы нельзя понять, изучая его отдельные органы или клетки. Точно так же и свойства социально-культурной системы нельзя понять, ограничив себя изучением отдельных членов общества. На этом основании Сорокин считал психологическое исследование национального характера принципиально невозможными

«Атомистический» (индивидуально-психологический) подход к социальным явлениям, в частности к национальному характеру, действительно несостоятелен; чтобы понять характер народа, нужно изучать прежде всего его историю, общественный строй и культуру; индивидуально-психологические методы здесь недостаточны. Но это не снимает вопроса о том, что свойства целого должны быть так или иначе интегрированы в психике индивида. Аналогии, проводимые Сорокиным, касаются взаимоотношений части и целого, элемента и структуры. Но отдельная личность не является элементом национального характера (элементами его могут быть частные социально-психологические комплексы, или синдромы). Отношение индивида к этнической группе есть отношение отдельного к общему, индивида к роду. Каждое дерево, принадлежащее к определенному виду, обладает своими неповторимыми ин-; дивидуальными особенностями, но оно вместе с тем несет в себе некоторые основные черты, характеризующие вид как целое. Это относится и к человеку. Разумеется, социально-психологические свойства «заданы» не столь жестко, как биологические, и здесь гораздо больше всякого рода вариаций. Но все-таки, когда мы говорим, например, что такому-то человеку (имеется в виду определенный социальный характер) свойственны такие-то и такие-то черты, это значит, что они действительно присутствуют, хотя и в

4

306

разной степени и в разных сочетаниях, у значительного числа индивидов, составляющих данный народ.

Располагает ли современное обществоведение сколько-нибудь'твердо установленными фактами такого рода или хотя бы приемлемыми методами их исследования? Если принимать за истину только то, что однозначно сформулировано, измерено, количественно выражено, то ответ будет скорее отрицательным. Но отсутствие или, точнее, недостаток строго установленных фактов не означает принципиально отрицательного ответа на содержательный вопрос. Задолго до того, как та или иная социальная проблема становится предметом научного исследования, она ставится и осмысливается людьми на уровне, так сказать, обыденного сознания. Представления, мнения, образы, существующие в обыденном сознании или по-своему обобщенные средствами искусства, конечно, не отличаются научной строгостью, и при ближайшем рассмотрении многие из них оказываются предрассудками. Многие, но не все.

В «донаучной» стадии своего мышления каждый знает, что люди, принадлежащие к разным народам и этническим группам, отличаются друг от друга своим темпераментом, культурой, нравами, обычаями. Пунктуальность, высоко ценимая немцами или голландцами, сравнительно мало значит в Испании и еще меньше — в странах Латинской Америки. Североамериканцы запросто зовут друг друга только по имени, но это вовсе не означает дружбы или интимной близости, которые такое обращение предполагало бы в Западной Европе. Национальные особенности ярко проявляются в искусстве, особенно народном. Не нужно быть тонким ценителем, чтобы отличить русскую мелодию от итальянской или узбекской, украинской орнамент от индийского, английский юмор от французского. Люди обычно без особых затруднений перечисляют черты, типичные, по их мнению, для их собственного и для чужих народов, и нередко (хотя далеко не всегда) подобные характеристики и самохарактеристики совпадают, принимаются без возражений. Но, с другой стороны, все или почти все подобные характеристики крайне расплывчаты, субъективны, а то и вовсе произвольны.

Именно эта расплывчатость оценок и описаний вызывает у многих исследователей возражения против самого понятия национального характера. «Как будто сказано что-то конкретное, а по сути ничего не сказано. Какими

307

словами можно определить русский национальный характер? Порывистый, горячий, добродушный, искренний, смелый, вспыльчивый, широкий, прямой?.. На все перечисленные, положительные и отрицательные, эпитеты имеют право претендовать все народы. Что, украинцы менее смелы и добродушны, чем русские? Укажут на склонность украинцев к юмору. Но кто станет отнимать склонность к юмору у русских или у казахов, у туркмен?.. И вот можно растратить всю свою выдумку и изобретательность и так и не определить в точных терминах национальный характер ни русского, ни грузина, ни украинца, ни казаха, ни туркмена, ни сотен и сотен других народов-братьев, детей единой человеческой семьи»5. ■

Трудность подобных характеристик связана не только с терминологической нечеткостью (все народы обладают чувством юмора, однако юмор их качественно различен, эти различия мы интуитивно схватываем, но выразить в строгих понятиях не всегда можем), но — и это особенно важно — с тем, что они являются частью того самого практического процесса социального взаимодействия, обобщением которого претендуют быть.

Еще сложнее обстоит дело в общественной психологии, где индивид часто вообще не может непосредственно проверить внушенные ему представления и где сказывается различие воспитания, культурной и социальной среды. Монтень писал по поводу распространенных в его время взглядов на «варварские» народы: «... я нахожу.-, что в этих народах, согласно тому, что мне рассказывали о них, нет ничего варварского и дикого, если только не считать варварством то, что нам непривычно. Ведь, говоря по правде, у нас, по-видимому, нет другого мерила истинного и разумного, как служащие нам примерами и образцами мнения и обычаи нашей страны»6.

Эта склонность рассматривать и оценивать явления и черты чужой культуры, чужого народа сквозь призму культурных традиций и ценностей своей собственной этнической группы называется в социологии и этнологии этноцентризмом.

Однако слово этноцентризм имеет не одно, а по крайней мере два самостоятельных значения. Во-первых, оно обозначает тот элементарный, всеобщий факт,.что отправным пунктом восприятия и оценки чужих обычаев, нравов и т. д. является опыт своей собственной этнической

*

308

группы; речь здесь идет не об определенной системе взглядов, а скорее о некотором неосознанном чувстве, которое окрашивает наши восприятия и представления.

Во втором значении этноцентризм обозначает предпочтение образа жизни собственной этнической группы всем остальным. Это — взгляд, что свое, «наше» является самым лучшим, превосходит все остальное. Такой взгляд, хотя он и часто встречается, отнюдь нельзя назвать всеобщим. Бывают случаи, когда люди не только не считают свою культуру, нравы, обычаи самыми лучшими, но, напротив, обнаруживают нечто вроде комплекса неполноценности, благоговея перед всем чужеземным.

В условиях развитого межнационального обмена преобладает система дифференцированных оценок, когда одни черты собственной этнической группы и ее культуры оцениваются положительно, а другие — отрицательно..Например, в 1959 г. Институт общественного мнения Гэллапа проводил обследование в Афинах, Хельсинки, Иоганнес-бурге, Копенгагене, Амстердаме, Дели, Нью-Йорке, Осло, Стокгольме, Торонто, Западном Берлине и Вене. Были поставлены вопросы: какой народ имеет самый высокий культурный уровень, у кого самая лучшая кухня, где самые красивые женщины, у какого народа сильнее всего развита национальная гордость?

Что касается кухни, оказалось, все опрошенные предпочитают свою собственную национальную. Самые красивые женщины, по мнению западноберлинцев, — шведки, по мнению венцев, — итальянки, по мнению датчан, — немки; в остальных странах отдали предпочтение своим собственным женщинам. Греки, голландцы, индийцы, американцы, норвежцы, шведы, немцы и австрийцы сочли наиболее высоким культурным уровнем свой собственный. Финны, отвечая на этот вопрос, отдали предпочтение Соединенным Штатам и Дании, а жители Южно-Африканской Республики и Канады поставили выше себя Великобританию. Что касается национальной гордости, пальму первенства получила Англия, только греки, индийцы и американцы назвали сами себя, а финны — шведов7. Из результатов этого опроса для нас важен лишь один вывод: очевидно, что люди в принципе способны критически отнестись к своей национальной культуре и положительно оценить что-то чужое.

309

Но даже признание того, что чужой народ в каком-то отношении стоит выше своего собственного, предполагает наличие определенной шкалы ценностей, согласно которой и осуществляется это сравнение. Кроме того, важна не столько оценка отдельных качеств, сколько восприятие народа (культуры) как целого; даже признавая превосходство других этнических групп во многих конкретных отношениях, в целом люди обычно предпочитают все-таки свой собственный народ. И это вполне естественно. Как справедливо подчеркивает в этой связи Б.Ф. Поршнев, само осознание себя в качестве общности, как некоего «мы», уже предполагает соотнесение (и в этом смысле — противопоставление) этого «мы» какому-то «они»8. Это соотнесение не всегда означает враждебность (это зависит от исторических условий), но всегда предполагает фиксацию различий. Так обстояло дело не только в филогенезе (первобытный этноцентризм) . .

Социальные психологи Уоллес Э. Ламберт и Отто КлайнбергЭ провели большое межнациональное исследование об отношении детей 11 разных народов к иностранцам. Оказалось, что 6-летние дети десяти из этих народов склонны представлять себе иностранцев прежде всего по их отличиям (действительным или мнимым) от собственной этнической группы. Напротив, 10- и 14-летние дети улавливают у иностранцев не только различия, но и сходство с собой. Отчасти это связано с системой существующих в любом данном обществе стереотипов. Постулирование различий между «мы» и «они» является для ребенка необходимым средством этнической идентификации. Отчасти же эта тенденция соответствует общей закономерности интеллектуального развития ребенка. Ламберт и Клай-нберг ссылаются в этой связи на выдающегося советского ; психолога Л.С. Выготского, который считал что осознание сходства требует более развитой способности обобщений и концептуализации, чем осознание различия; осознание сходства предполагает обобщение или понятие, охватывающее ряд сходных объектов, тогда как осознание различий возможно и на чувственном уровне.

Трудность состоит не в том, чтобы оценить отдельный элемент чужой культуры или отдельную характерологическую черту, а в том, чтобы понять их символическое значение в рамках определенного социального целого. Именно здесь возникает больше всего недоразуменийЮ.

310

Шведский путешественник Эрик Лундквист рассказывает, как однажды на Новой Гвинее после удачной охоты он, обгрызая косточки дичи до половины, бросал их затем старому туземному вождю, который обгладывал их начисто, а затем разгрызал и сами кости. Присутствовавший при этом друг Лундквиста — европеец — возмутился: «Ты обращаешься с ним, как с собакой!.. Швырять ему кости! Это же унизительно для него! А еще сам постоянно проповедуешь, что мы должны обращаться с туземцами по-человечески, так, словно они белые»! 1. Однако у папуасов не. такие обычаи, как у европейцев. Поделиться своей едой считается у них высшим проявлением дружеских чувств; поэтому в том, что ему давали, как мы бы выразились, объедки, старый вождь усматривал не обиду, а знак дружеского расположения.

Европейца, впервые попавшего в Японию, поражает и даже шокирует, что японец улыбается не только тогда, когда ему весело, но и когда ему делают выговор или когда он сам сообщает вам печальную весть, например, известие о смерти ребенка. Неопытный человек расценивает это как проявление наглости, цинизма или бездушия. На самом же деле улыбка просто имеет здесь иное символическое значение: она призвана смягчить тяжелую ситуацию, подчеркнуть готовность справиться с ней и т. д. Понять это многообразие символов, жестов, реакций не так-то легко.

Иногда разные этнические группы приписывают друг Другу один и тот же обычай. Например, в нашей стране и во Франции, когда человек уходит из гостей не прощаясь, это называется «уходить по-английски». В Соединенных Штатах и Англии тот же самый обычай называется «to take French leave», т. е. «уйти по-французски».

Этнические стереотипы, воплощающие присущие обыденному сознанию представления о своем собственном и чужих народах, не просто суммируют определенные сведения, но и выражают эмоциональное отношение к объекту. В них своеобразно сконденсирована вся история межнациональных отношений. Уже простое описание тех или иных черт содержит в себе определенный оценочный элемент. То, что применительно к собственному народу называется разумной экономией, применительно к другим может именоваться скупостью. То, что у «себя» характеризуется как настойчивость, твердость характера, у «чужака» называется упрямством. Один и тот же психологический комп-

■

311

леке, в зависимости от отношения к его носителю, может называться и непосредственностью, и беззаботностью, и безответственностью. Здесь сказывается все, вплоть до текущей политической конъюнктуры. Вот характерный пример. В ФРГ дважды, в 1963 и 1965 гг., исследовалось отношение к Франции и французам, причем результаты заметно отличались друг от друга. Мнения о легкомыслии французов и их склонности к наслаждениям высказали в 1965 г. 28%

опрошенных, посравненниюс 14% в 1963 г., «национализм» признали типичным 19% (в 1963 г. — только 4%), положительные же качества, даже самые традиционные, например, шарм, любезность и т. п., наоборот, «уменьшились». Откуда такая перемена? Просто ухудшились франко-германские отношения, началась антифранцузская кампания в прессе ФРГ — «и вот вам результат!»!2

Наука о национальном характере (этнопсихология) никак не может основываться на подобных образах. Напротив, одной из главных ее задач является критический анализ представлений обыденного сознания.

Невозможно зафиксировать различия, не указывая при этом существенные сходства. Сравнение как индивидов, так и этнических групп проводится главным образом по степени выраженности у них тех или иных общих черт или качеств. Но чтобы сравнение было объективным, нужно постоянно учитывать его масштаб.

Отсюда важнейшее методологическое требование -учитывать относительность любых этнических характеристик. В работах, посвященных русскому национальному характеру, часто называется, например, такое качество, как эмоциональная сдержанность. Но по сравнению с кем русские кажутся эмоционально сдержанными? По сравнению с итальянцами? Согласен. Но не по сравнению с финнами или эстонцами. Утверждения относительно черт национального характера, высказанные в абсолютной форме, без указания того, с кем сравнивается данная группа, неизбежно порождают путаницу.

Не-будем брать сложных морально-психологических качеств, само определение которых может вызвать споры. Возьмем простейшее суждение: немцы — блондины. Правильно ли это суждение? И да, и нет. Если оно утверждает, что все немцы или хотя бы большинство немецкого народа являются блондинами, то это суждение ложно: блондины составляют меньше половины населения Германии. Одна-

312

-

ко в нем содержится доля истины в том смысле, что среди немцев блондинов гораздо больше, чем среди французов, итальянцев или испанцев; поэтому по сравнению с этими народами немцы кажутся блондинами. Это сравнение (чаще всего только подразумеваемое) присутствует в любых этнических стереотипах.

Американцам, с их быстрым ритмом жизни и отсутствием древних исторических традиций, англичане кажутся консервативными; эта черта почти всегда фигурирует в американском стереотипе англичанина. Но эта черта совершенно отсутствует в образе англичанина, распространенном в Латинской Америке; там подчеркиваются культурность, честность, практичность, интеллигентность англичан, а из отрицательных черт ■— «склонность к господству» и «эгоизм». Совершенно очевидно, что это различие оценок обусловлено различиями в перспективе, за которой в свою очередь стоит неодинаковость исторического опыта, включая сюда и опыт общения с представителями соответствующей этнической группы. Национальное самосознание всегда предполагает — осознанное или неосознанное — соотнесение собственных качеств с качествами кого-то другого; еще раз напомню, что «мы» имеет смысл только в сопоставлении с какими-то «они» и обратно.

До сих пор разговор у нас идет, так сказать, на уровне тривиальностей, без четкого осознания которых невозможно, однако, уяснить себе суть проблемы. Значительно сложнее понять другое — историчность национальной психологии.

Возьмем, например, оживленно обсуждающуюся сейчас проблему так называемого «африканского мышления» или «африканской личности»*3. Некоторые ученые и писатели, как африканцы, так и европейцы, утверждают, что мышление африканца качественно отличается от европейского мышления. По словам Леопольда Седара Сенгора, африканец не столько «видит» объект, сколько «чувствует» его. «Разум негра... это не дискурсивный разум Европы, «разум-глаз», а «разум-осязание», симпатизирующий интуитивный разум, который имеет больше общего с логосом, чем с ratio**. Европеец, прообразом которого является «эллин», стремится подчинить, преобразовать природу; «овладевая» ею путем анализа, он убивает ее. Негр-африканец, наоборот, сливается с природой, ощущает ее; его мышление субъективно, поэтично, художественно. Если

-

313

для Декарта доказательством существования является мышление («Я мыслю, следовательно, я существую»), то для негро-африканца такое доказательство не нужно, он схватывает реальность в непосредственном переживании: «Я танцую, я чувствую «другое», следовательно, я существую». Отсюда — целая серия отрицаний и противопоставлений негритюда: антирасовый «черный» расизм противопоставляется «белому» расизму колонизаторов, негритянская эмоция — дискурсивному разуму белого, поэтическая экспрессивность — холодному научному мышлению, субъективность — объективности, крестьянство — индустриальному пролетариату, сельско-патриархальный уклад — техницизму индустриального общества» африканский путь развития — европейскому.

Нетрудно понять, что происхождение негритюда связано с антиколониальными настроениями: европейская культура пришла в Африку в обличье колонизаторов, отсюда и глобальный протест против нее, утверждающий торжество своих, африканских начал. Столь же очевидна и ошибочность такого глобального противопоставления: «европеизм» — это не только буржуазная идеология, техницизм и прочее, но и современная техника, наука. Не менее противоречива и так называемая «африканская традиция»: тут и народная культура (кстати, весьма различная у разных народностей), и примитивные суеверия, и трибализм.

Но если даже мы не будем касаться идеологической стороны вопроса, то каков научный фундамент теории «африканского мышления»? Вообще говоря, из того, что человеческое мышление везде подчинено одним и тем же законам, вовсе не вытекает, что и стиль его у всех тождествен. Индивиды отличаются друг от друга не только по уровню, по степени развития своего интеллекта, но и по его направленности. И.П. Павлов, например, считал, что у одних людей («художественный» тип) превалирует первая сигнальная система, а у других («умственный» тип) — вторая. Для людей первого типа характерно живое, ярко эмоциональное восприятие действительности, для второго — отвлеченность, рассудочность. Преобладание того или иного стиля мышления проявляется и в поведении, и в выборе определенных форм жизнедеятельности. Может ли определенная социально-культурная среда благоприятствовать преимущественному развитию и проявлению одного или другого стиля мышления? В принципе это не невозможно,

* *

314

хотя и не доказано. Но и это — гипотетическое — преобладание одного стиля мышления над другими и, в особенности, противопоставление их — реальное — друг другу суть исторические факты. ш

По справедливому замечанию французского социолога Пьера Фужейрольяса, «ничто не позволяет нам связывать преобладание эмоциональности или рассудочности в человеческой группе с расовым основанием. Ибо если африканец кажется до такой степени человеком эмоции, как так называемый «негр», а европеец — до такой степени человеком разума, как так называемый «эллин», то это — следствие отношений между культурами Африки и Европы в первой половине XX в. Африканец, которого механизированный Запад насильственно приобщил к научно-технической деятельности, не имел другого убежища, кроме как в своих чувственно-эмоциональных связях с космической реальностью, а европеец, став жертвой «расколдования мира наукой», не имел другого оправдания, кроме рационализма, превращенного в верховную норму цивилизации». Этнический стереотип лишь возводит в абсолют фактическую односторонность жизнедеятельности разных человеческих групп, обусловленную разницей условий существования и наличным мировым разделением труда.

Недаром так называемое «конкретное мышление» (кстати сказать, понятие не слишком определенное) приписывается не только африканцам, но и народам других континентов, стоящим на определенной ступени общественного развития. Это не мешает их представителям, оказавшимся в другой социальной среде, успешно адаптироваться к ней. А

Между прочим, само противопоставление эмоциональ- I ности дискурсивному разуму первоначально возникло в европейской философии вне всякой связи с этническими проблемами, как ее собственное внутреннее противоречие (Ницше, Дильтей) и лишь затем было проецировано вовне. Идеализация «примитивов» в искусстве и литературе была прямым следствием кризиса «сциентистских» иллюзий, отражением реальных диспропорций и уродств буржуазного техницизма и «овеществления» человеческой личности. Иными словами, речь идет опять-таки об историческом противоречии, в котором этнические моменты являются производными.

315-

Но оставим вопрос о стиле мышления, где все слишком неопределенно. Возьмем различия ценностных ориентации разных народов, например, их отношение к труду. Можно ли сказать, что все народы одинаково трудолюбивы или же степень их трудолюбия различна? Такой вопрос часто встает при сравнении достоинств разных этнических групп. Однако при такой абстрактной постановке на него не может быть научного ответа. Трудолюбие, как к леность, — это моральное качество, которое можно понять и объяснить только в соотнесении с общей системой ценностей, принятой данным обществом, народом и зависящей от его социально-экономического строя и образа жизни. Народа, который бы не трудился, никогда не было и быть не может. Но так же, как различны виды трудовой деятельности, не одинаково место, занимаемое трудом в системе социальных ценностей.

В одних культурах производство материальных благ мыслится как важнейшая сфера жизнедеятельности, как главный способ самоутверждения и самореализации личности. В других оно занимает гораздо более скромное место. Например, папуасы, живущие в глубине Новой Гвинеи и сравнительно слабо затронутые европейским влиянием, работают только ради удовлетворения своих непосредственных потребностей. Они не делают больших запасов, не стремятся произвести больше, чем это им нужно сегодня, и вообще не особенно заботятся о завтрашнем дне. Отчасти, вероятно, это объясняется природными условиями. Давно уже замечено, что слишком щедрая природа как бы водит человека на помочах. Сравнительно легко удовлетворяя его первичные потребности, она не стимулирует его к дальнейшему развитию собственных усилий. Папуасам не нужно все время заботиться о завтрашнем дне, как это приходится делать людям, живущим в более суровых климатических условиях.

Еще более важны собственно социальные факторы. У папуасов отсутствуют частная собственность, дух соревнования, соперничество, конкуренция. Как пишет Эрик Лун-дквист, то, что на Западе называют способностями и инициативой, среди папуасов считается плохими качествами. Каждый, кто пытается выделиться, нажиться за счет других или работает слишком усердно, по мнению папуасов, — плохой человек. Идеалом здесь будет тот, кто ничуть не старается возвыситься, работает в меру, мягок и сдержан в

316

обращении, в меру услужлив по отношению к другим и доволен своим положением равноправного члена деревенской общины. Таким образом, индивидуальные стимулы трудовой активности, такие, как соревнование, конкуренция и т. п., здесь не развиты. Что же касается стимулов коллективных, то они могут быть эффективны, только если соответствующий коллектив, общество динамичны, устремлены вперед, ориентированы на растущие общественные и личные потребности. Папуасская же община застойна, консервативна, ее цели ограничены воспроизводством непосредственной жизни. Отсюда — и специфическое отношение к труду.

И степень напряженности, «ритм» труда, и его отношение к свободному времени, и его целостный смысл зависят от целого комплекса исторических условий. «Труд в традиционных сельских общинах отнюдь не свободен от неприятных сторон и даже от мучительных порой усилий. Но это коллективный труд, ритмы которого идут от природы, как ее переживает община. Он развертывается в неквантифи-цированном времени. Наоборот, труд в индустриальном обществе подчинен иным ритмам, чем природа. Прикрепленный к своей машине, подчиненный механическим ритмам промышленный наемный рабочий должен выполнять

индивидуальное и количественно определенное задание. Его производственное время квантифицировано»*б.

Абстрактное понятие «трудолюбие» имеет совершенно разный социальный смысл в зависимости от того, понимается ли труд как простое средство к существованию, или как естественная потребность личности, или как средство обеспечения прогресса общества. Каждое отдельное значение связано с целой системой ценностных ориентации, за которой в свою очередь стоит определенная система общественных отношений. Для древнего греха физический труд — деятельность, недостойная свободного человека. Для средневекового ремесленника — это судьба, не вызывающая ни восторга, ни сожалений, которую надо просто принимать как нечто само собой разумеющееся. Протестантская этика поднимает труд до степени религиозного призвания и т. д. Так что все зависит от социально-исторических условий.

Свойственная людям склонность абсолютизировать собственные привычки рождает лишь взаимное непонимание. Латиноамериканец с ужасом смотрит на янки, который только и думает, как бы еще что-то заработать: зачем

317

это ему нужно, ведь он так порабощен своим трудом, что не может даже радоваться его результатам? А тот в.свою очередь недоумевает: можно ли плясать и петь на карнавале, когда не знаешь, как прожить завтрашний день; не лучше ли в это время что-то подработать? И оба не понимают, что их личный стиль жизни задан системой общественных потребностей и традиций.

Установки и ориентации, сложившиеся в одних исторических условиях, могут оказаться малопригодными в других. Недаром во многих развивающихся странах так остро стоит задача формирования трудовой морали и дисциплины, которые не выработаны в предшествующем развитии. Те или иные ценностные ориентации могут способствовать или, наоборот, препятствовать социальному успеху, в зависимости от того, насколько они соответствуют объективным потребностям.

Американские социологи заинтересовались, например, почему процент евреев-иммигрантов, получающих среднее и высшее образование, значительно выше, нежели процент итальянцев, хотя возможности получения образования у представителей большинства национальных меньшинств в Америке, за исключением негров, при прочих равных условиях, более или менее одинаковы. Группе мальчиков, итальянцев и евреев, был задан вопрос: какого рода профессиональные занятия планируют для них родители? Хотя в обеих группах цели были достаточно высокими, итальянские мальчики знали, что их родители будут удовлетворены и в том случае, если их дети не достигнут этих целей. Напротив, еврейские мальчики находились под впечатлением того, что их родители будут горько разочарованы, если поставленные цели не будут достигнуты, поэтому большинство еврейских мальчиков чувствовали себя обязанными преуспеть1?. Там, где индивидуальные способности ребенка не соответствуют этим притязаниям, психологическое давление рождает напряженность и, возможно, — невротизм, зато в других случаях оно, несомненно, способствует успеху,

Кроме того, выяснилось, что в этих двух группах по-разному относятся к самому образованию. Среди итальянских иммигрантов преобладали крестьяне из южных районов Италии. У себя на родине эти люди были очень далеки от образования, поэтому и в новых условиях они к нему не стремятся. Интеллектуальные интересы в этой среде рас-

*

318

сматриваются как проявление изнеженности. Напротив, еврейские семьи — преимущественно выходцы из городской, мелкобуржуазной среды, лучше подготовлены к условиям конкуренции и иначе относятся к образованию. Дело, следовательно, не в различии природных способностей, а в различии ценностных ориентации, сформировавшихся вследствие определенных исторических условий.

Таким образом, те черты, которые мы воспринимаем как специфические особенности национального характера, — это продукт определенных исторических условий и культурных влияний. Они производны от истории и изменяются вместе с нею. А затем, с известным отставанием, меняются и соответствующие стереотипы. Так, в начале XVIII в. в Европе многие считали, что англичане склонны к революции и перемене, тогда как французы казались весьма консервативным народом; 100 лет спустя мнение диаметрально изменилось. В начале XIX в. немцев считали (и они сами разделяли это мнение) непрактичным народом, склонным к философии, музыке и поэзии и малоспособным к технике и предпринимательству. Произошел промышленный переворот в Германии — и этот стереотип стал безнадежным анахронизмом.

Но история каждого народа, в особенности история больших современных наций, сложна и противоречива. По образному выражению одного исследователя, национальный характер каждой современной нации напоминает палимпсест, пергамент, на котором поверх старого, более древнего текста написан новый; стоит смыть верхний слой, и под ним появляется не видная вначале, иногда сильно поврежденная, но эсе-таки сохранившаяся древняя надпись. Так и в истории народа каждый этап исторического развития оставляет свои неизгладимые следы. Чем длиннее и сложнее путь, пройденный народом, чем больше качественно различных фаз он содержит, тем сложнее и противоречивее будет его национальный характер.

В рассуждениях о национальных особенностях психики часто нарушается логика исследования. Вместо того чтобы начинать с постановки четких содержательных вопросов и формулирования гипотез — существуют ли психологические различия между народами, в чем именно, каковы их индикаторы, возможные методы измерения и т. п., мы продолжаем старые споры об определении таких понятий, как национальный характер, психический склад, этническое

319

самосознание, и т. д. Разумеется, определение терминов весьма важно, но научные понятия имеют смысл только в рамках некоторой теории, ориентированной на определенную постановку вопросов. Многолетний опыт нашей науки показывает, что дискуссии, начинавшиеся с содержательных вопросов, всегда были более плодотворными, нежели те, которые вращались вокруг определений.

Далее следует сказать о проблемах соотношения описания и объяснения. Вместо того чтобы начинать с констатации фактов, проверки наличия тех или иных этнических различий, мы сплошь и рядом начинаем с теоретических споров о том, являются ли эти (предполагаемые, иногда даже мнимые!) различия и свойства природными или социально-историческими, постоянными или изменчивыми, полезными или вредными и т, д. Причем этим предположительным явлениям дается в основном генетическое объяснение, апеллирующее к их происхождению и истокам. Но, как известно, это вовсе не единственная и уж, во всяком случае, не самая простая форма научного объяснения.

Над учеными-непсихологами, занимающимися проблемами национального характера и т. п., часто господствует житейское представление, что народы, как и индивиды, обладают набором устойчивых качеств, «черт», которые можно измерять и сравнивать более или менее самостоятельно. Тайная «голубая» мечта — составить на каждый народ нечто вроде психологического паспорта-характеристики, который давал бы его индивидуальный портрет. Увы, это неосуществимо даже для отдельного индивида. Единственный индивидуальный элемент наших гражданских паспортов — фотокарточка. Что же касается всех характеристик, которые мы пишем или получаем, то они строго функциональны и отражают лишь степень нашей пригодности или непригодности к определенному виду деятельности.

В современной психологии проблема выглядит гораздо сложнее. Прежде всего устойчивые личностныечерты-диспозиции не всегда четко отличимы от временных, текучих психических состояний. Кроме того, даже достоверное знание личностных черт не позволяет предсказать социальное поведение личности без учета специфики тех ситуаций, в которых это поведение развертывается (и наоборот). Сильно усложнилась и проблема постоянства, устойчивости личности. Идет ли речь о тождестве, преемст-

320

венности, логической последовательности (все это — разные понятия) поведения человека, или его эмоциональных реакций, или стиля его мышления, или его установок, интересов, ценностных ориентации? Проявляется ли это постоянство в разных (каких именно?) ситуациях или на протяжении определенных (каких именно?) отрезков времени? Как варьирует эта предсказуемость в зависимости от индивидуальных свойств? и т. д. и т. п. Без уточнения этих вопросов невозможно корректно поставить проблему. В психологии народов (нарочно беру самый общий, неопределенный термин) дело, обстоит точно так же.

Главная трудность так называемых этнопсихологических исследований состоит в том, что они могут быть либо социокультурологическими, либо психологическими. Первые изучают свойства'общества» культуры, вторые — свойства индивидов, являющихся членами этого общества или группы. Хотя то и другое взаимосвязано, методология и техника этих исследований весьма различны.

Традиционной, классической этнографии методы историко-культурного исследования значительно ближе, чем экспериментально-психологические. Я хотел бы подчеркнуть, что, хотя такие исследования выглядят недостаточно строгими, «импрессионистическими», они дают ценнейшую информацию этнопсихологического свойства. Например, систематическое изучение образов своего и чужого народов, представленных в литературе и искусстве, может дать для понимания соответствующих этнических стереотипов и межнациональных отношений не меньше, а, возможно, даже больше, чем анкетный опрос. Сравнительное изучение мира детства и социализации детей у разных народов неизбежно подводит к проблемам этноспецифиче-ских ценностных ориентации, структуры личности, межпоколенной трансмиссии культуры и т. д. Массовые анкет-но-социологические исследования.также имеют смысл только в определенном историко-культурном контексте. Эта линия исследований у нас более или менее сложилась, речь идет главным образом о повышении их методического уровня, использовании новых семиотических методов, контент-анализа и т. д. . .

Значительно хуже обстоит дело с психологическими исследованиями, где этнографы полностью зависят от психологии как в том, что касается методов, так и в объяснительных теориях. Существуют две области таких исследо-

11. Кон И.С. 321

ваний. Так называемая кросс-культурна sx психология занимается сравнительным изучением того, как протекают одни и те же психические процессы у представителей разных обществ, культур и групп. Объем уже имеющихся данных этого рода огромен, и для этнографов они исключительно важны. К сожалению, хотя отечественная психология в лице Л.С. Выготского и А.Р. Лурии имеет безусловный приоритет в формулировании ряда важнейших принципов таких исследований, сегодня они занимают у нас весьма скромное место, и, поскольку речь идет о весьма специальных исследованиях, единственный выход — привлекать к участию в этнографических экспедициях психологов, как это было в кавказской геронтологической группе. Ибо эта работа — плоть от плоти соответствующих разделов когнитивной психологии, психологии эмоций, психофизиологии, психологии развития.

Второе направление, собственно этнопсихологическое, изучает психические процессы, непосредственно связан--ные с формированием, осознанием и поддержанием индивидами их этнической идентичности. При: этом в дентре внимания оказываются этнические установки, стереотипы, самосознание и т. д. Это и есть этнопсихология в узком смысле слова. К сожалению, наши психологи в этой области пока что дальше общетеоретических рассукдений не идут. Это заставляет этнографов и социологов действовать самостоятельно. Но «перепрыгнуть» через соотв етствующие специальные теории и методы социальной психологии невозможно. Д они далеко не элементарны. Например, этнические предубеждения можно изучать и как свойство личности, и в контексте теории установки, и в рамках психологии социальной перцепции, и в свете теории атрибуции. А в зависимости от выбранного угла зрения меняются: и методический аппарат, и предмет, и логика исследования,

Методологически неискушенному человеку кажется, что для изучения генезиса этнического самосознания достаточно простого вопросника и элементарных сведений из общей и возрастной психологии. На самом же деле для проведения таких исследований нужно хорошо знать психологические теории самосознания и методы его изучения. Чем отличается самосознание от познания других людей? Какие признаки и почему включаются или: не включаются в образ Я? Каковы плюсы и минусы метода свободного самоописания по сравнению с Q-сортировкой: или «Тестом из

322

20 предложений» М. Куна? Как сказываются на результатах опроса условия его проведения и образ жизни респондентов? Например, при свободном самоописании индивид, согласно психологическому принципу отличительности, осознает и включает в свой образ «я» не вес признаки, а преимущественно те, которые отличают его от других. Соответственно (это подтверждено эмпирически) и этническое самосознанье развивается у ребенка по мере того, как он оказывается в этнически смешанных ситуациях, делающих его этническую принадлежность отличительным признаком. Далее. Социальные психологи различают «утвердительный образ я», когда внимание индивида сосредоточено на самом себе, что заставляет его яснее видеть свои особенности, и «отрицательный образ я», когда внимание сосредоточено на свойствах других людей, которыми сам испытуемый не обладает, и он определяет себя через такое отрицание. По данным Уильяма и Клер Мак-Гайр, представители этнического большинства чаще определяют свою этническую принадлежность в «отрицательных», а представители этнических меньшинств — в «утвердительных» образах и т. п.

Если известно, что сравнительно-возрастные исследования не воспроизводят реального процесса развития индивида — для этого нужно так называемое «продольное» исследование, то это полностью относится и к изучению этнического самосознания.

Разумеется, этнограф не обязан выполнять работу психолога. Массовые этносоциальные данные неизбежно грубее экспериментальных, но без такого общего фона невозможно идти вглубь. Но все-таки этнопсихология — частный, прикладной аспект социальной психологии и должна подчиняться методологическим правилам и процедурам материнской науки. .

Я вовсе не хочу этим сказать, что право на существование имеют только аналитические исследования. Ни в косм случае! Нам очень нужны и социально-философские работы, и синкретические очерки, блестящим образцом которых может служить «О русском» Д.С. Лихачева или «Ветка сакуры» В. Овчинникова. Но для становления профессиональной этнопсихологии особенно нужна забота о качестве описательного материала и методологии его обработки. А здесь может помочь только междисциплинарная кооперация.

я

. t

И* 323

Примечания

1 Объединяет часть одноименной статьи в сборнике «История и психоло-

гия», — М., 1971,и выступление на круглом столе в журнале «Советская этнография», 1983, №3.

2 Философский словарь /Под ред. М.М. Розенталя, П.Ф. Юдина. — М.,

1968. —С. 390.

3 A Dictionary of the social sciences / Ed. by J. Gould, W.L. Kolb. N. Y., 1964.

P. 83.

4 Sorokin P. A. The essential characteristics of theRussian nation in the

twentieth century // The Annals of the American Academy of Political and Social Science. March 1967. V. 370.

5 СкосыревЛ. Наследство и поиски. — М., 1961. — С. 18.

6 Мотпень М. Опыты. Кн. 1. — М.—Л., 1954. — С. 265.

7 Von Stackclberg K.G. Alle Kreter liigen. Vorurtcile iibcr Menschen und

Volker. Dusseldorf; Wien, 1965. ■

8 См.: Поршпев Б.Ф. Социальная психология и история. — М., 1966. —

С. ПО. '

9 Lambert, W.E., Klineberg О. Children's views of foreign peoples. A cross-

national study. N. Y., 1967. P. 184—185.

10 Целый ряд примеров такого рода приводится в кн.: Klineberg О. The

human dimensions in international relations. N. Y., 1966. Ch. 13.

11 ЛундквистЭ. Дикари живут на Западе. — М., 1958. — С. 340.

12 Marandon S. Deux dtudes aUemandes sur les prdjugds nalionaux et les

moyens de les combattre // Revue de psychologic des peuples. Annee 22. Havre, 1967. №1. P. 108.

13 См. подробнее: Мосейко А.Н. Об одном из идейных направлений в

современной Африке // Вопросы философии. — 1968. — №3; см. также: Maistriaux R. Formes d'intelligence et cultures africaines // Revue de psychologie des peuples. 22 annee. Havre, 1967. №2.

14 Senghor L.S. Elements constructifs d' une civilisation negro-africaine //

Compte rendu du 2-me Congres des dcrivains et artistes noirs. V. 1. P. — 1959. P. 257—258.

15 Fougeyrollas P. Modernisation des hommes. L'exemple du Senegal. P.,

1967. P. 218—219.

16 Fougeyrollas P. Op. cil. P. 104.

17 Strodibeck F.L, McDonaldM.R., Rosen B.C. Evaluation of occupations: A

reflection of Jewish and Italian mobility differences // American Sociological Review. 1957. V. XXII.

18 Strodibeck F.L. Family interaction, values and achievement // McClelland

D.C., a.o. (eds.). Talent and society. Princeton, 1958; Staler M.K. My son the doctor: Aspects of mobility among American Jews // American Sociological Review. 1969. №3. V. 34.

*9. Virtanen R. French national character in the twentieth century // The Annals of the American Academy of Political and Social Science. March 1967. P. 89.

324

ДИАЛЕКТИКА РАЗВИТИЯ

НАЦИЙ1

1

Если судить по прессе последних лет, может создаться впечатление, что на земном шаре сместились центры основных национальных конфликтов. Бурный рост национализма, взрывы национальных чувств, борьба за национальное самоутверждение — все это еще совсем недавно происходило далеко от стран развитого капитализма. В Азии. В Африке. Во всяком случае именно там это было явно, зримо. Но вот ареной бурной схватки — вплоть до баррикадных боев — стали города Северной Ирландии. Противоречия между франкоязычным и англоязычным населением буквально раздирают Канаду. Взрыв национальных чувств фламандцев и валлонов, живущих бок о бок с незапамятных времен, ставит под угрозу единство Бельгии.

В Англии катастрофически усиливается враждебность к «цветным иммигрантам». Уэльская национальная партия, насчитывавшая в 1931 г. всего 500 членов, выросла к 1968 г. до 30 тыс. и активно выступала на парламентских выборах. Шотландские националисты, также одержавшие крупную избирательную победу, не только требуют создания собственного парламента, но в их среде раздаются даже голоса в пользу полной независимости Шотландии. Во всей внутренней жизни Соединенных Штатов Америки центральное место все прочнее занимает расовая проблема и борьба черных американцев за свои гражданские права.

Считать ли этот взрыв национальных чувств в развитых капиталистических странах рецидивом отмирающего прошлого, или отголоском гораздо более мощного национально-освободительного движения в развивающихся странах, или свидетельством того, что индустриальное развитие не ослабляет, как думали многие, национальных различий, а, напротив, усиливает тягу к обособлению?

На первый взгляд подъем национальных движений и чувств в развитых капиталистических странах противоре-

325

чит ленинской теории наций, поскольку Ленин связывал эту тенденцию с начальной фазой развития капитализма, тогда как «... зрелый и идущий к своему превращению в социалистическое общество капитализме, напротив, усиливает ассимиляцию наций. Но «противоречие» это возникает, только если ленинская мысль вырывается из ее общего контекста, берется вне связи с идеей о неравномерности развития капитализма. Неравномерность развития, наблюдающаяся не только в колониях, но и в метрополиях, затрагивает и формирование наций. Да и сама ломка национальных перегородок осуществляется при капитализме главным образом путем порабощения одних народов другими, а это по мере созревания необходимых предпосылок вызывает усиление первой тенденции — пробуждение национальной жизни.

Рассмотрим это на примере Бельгии, где столкнулись две почти равные по численности нации — франкоязычные валлоны и голландскоязычные фламандцы.

Хотя название «белги» встречается уже у Цезаря, население нынешней Бельгии никогда не было этнически однородным. Начало будущей лингвистической границе положили еще в V в. салические франки. В средние века разрозненные феодальные графства (Фландрия, Намюр, Брабант и другие) соединились в конце концов под властью герцогов Бургундских, а затем в качестве приданого Марии Бур-гунской перешли к Габсбургской монархии. При Карле V Нидерланды («Семнадцать провинций») получили относительную автономию. В итоге восстания против испанского владычества в конце XVI в. северные провинции страны приобрели независимость под именем Соединенных Провинций (будущая Голландия), тогда как южные оставались под властью Габсбургов и были предметом постоянной франко-испанско-австрийской борьбы, причем отдельные провинции то и дело переходили из рук в руки. С 1792 г. территория нынешней Бельгии двадцать два года находилась под французской оккупацией. После падения Наполеона она была отдана королю Голландии. В результате революции 1830 г. голландское владычество было свергнуто. Бельгия стала самостоятельным королевством,

Преобладающей силой в новом государстве стала валлонская буржуазия и земельная аристократия. Хотя фламандцев в Бельгии было больше, чем валлонов, государст-

326

венным языком был французский, которым пользовался весь господствующий класс. Фламандский язык трудящегося населения Фландрии считался мужицким и не употреблялся в официальных документах. В 1866 г. двоих рабочих, не знавших французского языка, франкоязычные судьи приговорили к смерти, даже не дав им оправдаться, и только после казни появились сомнения в их виновности. Не было у фламандцев и собственной интеллигенции, так как старая протестантская элита эмигрировала в Голландию, а новая интеллигенция еще не народилась.

Но вечно так продолжаться не могло. Социально-экономическое развитие Фландрии сопровождалось ростом фламандского национализма. В 1898 г. (68 лет спустя после получения независимости!) фламандский язык, унифицированный по образцу голландского, стал официально вторым языком Бельгии. В 1910 г. фламандцы получили право иметь собственные средние школы. Но только в 1930 г. был «фламандизирован» Гентский университет, и лишь в 1932 г. фламандский язык стал обязательным в начальных школах Северной Бельгии.

Надо ли говорить, что столь медленный прогресс вызывал растущее недовольство фламандского населения? К тому же в последние десятилетия произошло серьезное перераспределение экономических сил. Раньше Валлония была одним из самых богатых индустриальных районов Европы, сильно опережавшим Фландрию. Однако кризис угольной промышленности и некоторые другие обстоятельства затормозили ее развитие. Ныне, напротив, индустриализация Фландрии идет быстрее — тут оказывается более современная техническая база, обилие рабочей силы, близость моря, наличие крупных портов. Еще в 1955 г. доход на душу населения в Валлонии был выше, чем во Фландрии, сегодня дело обстоит наоборот. Неуклонно снижается и удельный вес валлонского населения. В XIX в. в Валлонии жило 3%,ав1961г. — только 33 % населения Бельгии (51,2% — на Брюссель и окружающие его общины со смешанным населением). Заметно уменьшилось и культурно-лингвистическое неравенство, хотя в этом отношении перевес остается на стороне валлонов.

Но именно это выравнивание сил вызывает усиление конкуренции и опасений у обеих сторон. Фламандцы жалуются, что их численное превосходство все еще не нашло

327

соответствующего признания и они по-прежнему дискриминируются в сфере языка и культуры. Валлоны жалуются на агрессивность и притеснения со стороны фламандцев. Конфликты и споры, доходящие до уличных баталий, охватывают буквально все районы страны и все сферы общественной и личной жизни.

Один только пример. В результате крайнего обострения отношений был принят принцип: все фламандское должно быть сосредоточено во Фландрии, все валлонское — в Вал-' лонии. Но на территории Фландрии находится основанный в 1426 г. знаменитый католический Лувснский университет, где когда-то преподавали Эразм Роттердамский, анатом Везалий, Корнелий Янсен и другие. Две секции этого университета — французская и фламандская — насчитывают больше студентов, чем три других бельгийских университета, вместе взятых. Но «Лейвен» (фламандское название Лувена) — фламандская община, и, следовательно, здесь не место франкоязычному университету. В течение нескольких лет фламандские националисты вели борьбу под лозунгами: «Лейвен фламандский!», «Вон валлонов!» В феврале 1968 г. напряжение достигло апогея. Раскололись по национально-лингвистическому признаку обе главные буржуазные партии и социалистическая партия Бельгия, ушло в отставку правительство, и даже католические епископы (университет-то католический) не смогли договориться друг с другом. В конце концов единственно возможным решением оказалось — вывезти франкоязычную часть университета в Валлонию. Формально университет остается единым, но фактически делится на две части: фламандский «Католический университет в Лейвене» и французский «Лувенский католический университет» где-то в Валлонии. А как делить лаборатории, оборудование, библиотеку?

Даже небольшие общины со смешанным населением нелегко разделить по языковому принципу. Но еще тяжелее проблема столицы — Брюсселя. Формально Брюссель двуязычен, языковое равенство доходит до смешного: на Северном вокзале информация по радио передается сначала по-фламандски, затем по-французски, а на Южном -наоборот, сначала по-французски, потом по-фламандски. Но фактически это город франкоязычный, причем распространение французского языка усиливается. В 1947 г.

328

75,8% брюссельцев были франкоязычными, а в 1968 г. это соотношение стало уже 82,3 против 17,7% (в абсолютных цифрах — 886 тыс. против 100 тыс. человек). Если так пойдет дальше, то к 1990 г. число людей, считающих своим языком фламандский, не превысит 13%. Для самих брюссельцев это не создаст особых трудностей: 70% опрошенных сказали, что они лично не испытывают напряженности- из-за языковых проблем, а половина считает сами эти проблемы искусственно созданными. Но фламандцы, приезжающие в Брюссель, нередко чувствуют себя в нем иностранцами. Недовольство и ревность, вызванные сосредоточением в столице материальных богатств и культурных ценностей, неизбежно принимают при этом националистическую окраску,

Как среди фламандцев, так и среди валлонов растут экстремистские организации. В Шотене (недалеко от Антверпена) владелец одного ресторана развесил по стенам виньетки, на которых фламандский лев и валлонский петух пожимают друг другу руки. Этого оказалось достаточно, чтобы толпа шовинистов учинила набег на ресторан, перебила посуду и переломала мебель.

Разные страны — разные проблемы. В Бельгии и Канаде центральным идеологическим символом служит язык, в Северной Ирландии — религия. Но языковые, религиозные, культурные различия, как ни важны они сами по себе, никогда не вызывают массового национального движения, если за ними не стоят более глубокие социально-экономические противоречия, затрагивающие коренные интересы населения. В Северной Ирландии, как показал В.И.Ленин еще на опыте событий весны 1914 г., за религиозным делением (католическое меньшинство, в котором преобладают ирландцы, и протестантское большинство — выходцы из Англии) стоит глубокая социальная проблема: угнетение католического меньшинства протестантскими помещиками и буржуазией. Языковой барьер в Канаде отражает историческое отставание франкоязычной провинции Квебек и глубоко укоренившееся экономическое, социальное и культурное неравенство англо— и франкоканадцев.

Там, где подобных проблем нет, частные культурно-лингвистические трения не перерастают в серьезный конфликт.

329

Характерный пример — Швейцария, которую Ленин считал образцом максимально демократического решения национального вопроса, насколько это вообще возможно при капитализме.

Во-первых, швейцарское государство всегда строилось как многонациональное, и многоязычие было узаконено здесь задолго до того, как язык стал идеологическим символом формирующейся нации. Уже в средневековой Швейцарской лиге, официальным языком которой был немецкий, свободно употреблялись также французский и итальянский языки. Конституция 1848 г., преобразовавшая конфедерацию суверенных государств в современное федеральное государство, формально установила равенство немецкого, французского и итальянского языков, к которым позже был добавлен ретороманский.

Во-вторых — и это не менее важно, — языковые барьеры не совпадают в Швейцарии с культурными, религиозны-; ми и административными границами. Швейцарские кантоны очень разнообразны по своим условиям, и чувство региональной принадлежности («местный патриотизм») развито у швейцарцев значительно сильнее, чем у французов или немцев. Но поскольку все школьные, религиозные, культурные вопросы подведомственны кантональному, а не федеральному законодательству, это уменьшает вероятность культурно-лингвистических конфликтов. Еще важнее, что экономические различия также не совпадают с лингвистическими границами. Из пяти крупнейших швейцарских городов, насчитывающих свыше 100 тыс. населения, два (Женева и Лозанна) — франкоязычные, три (Цюрих, Базель и Берн) — немецкоязычные. Деление на аграрные и индустриальные районы также не связано с языковым и религиозным. Одна этнолингивистическая группа не пользуется здесь привилегиями в ущерб другой, и это объясняет сравнительно «мирное» развитие Швейцарии..

Стоит этим условиям измениться — и картина становится иной. «Благополучная» Швейцария «славится» дискриминацией иностранных рабочих, составляющих почти треть ее рабочей силы и лишенных элементарных гражданских прав; в последние годы у швейцарцев отмечается сильный рост шовинизма и враждебности к рабочим-иностранцам, особенно итальянского происхождения.

щ

ш

*

330

Вторая проблема Швейцарии — Юра: франкоязычное католическое население этого горного района, еще в 1815 г. присоединенного к немецкоязычному протестантскому кантону Берн, уже много лет требует автономии. Но в горах Юры уже имеется значительное немецкоязычное население/тогда как часть франкоязычных юрасцев живет в других районах. Даже проведение референдума в этих условиях затруднительно.

В национальных отношениях социально-экономические проблемы всегда переплетены с психологическими и имеют много трудноуловимых нюансов. Однако этнические предубеждения и стереотипы не вытекают из личного опыта отдельных людей, это не индивидуально-психологический, в социально-исторический факт. Шовинизм, в . форме смутных общественных настроений и тем более в виде разработанных идеологических систем, распространяется не сам по себе, не просто вследствие неразвитости массового сознания. Его умышленно и целенаправленно насаждают реакционные классы, используя для этого всю мощную систему средств массовой информации.

Тем более нельзя считать только психологическим феноменом расовую и национальную дискриминацию. В своем социальном поведении люди руководствуются не только и даже не столько своими собственными мнениями, сколько требованиями и ожиданиями окружающих. Человек, ведающий подбором кадров в капиталистической корпорации, может сам не иметь национальных и расовых предубеждений, он может даже сочувствовать угнетенным. Но если он знает, что его корпорация, т.е. ее руководство, относится к этой этнической группе враждебно, он никого из них на работу не возьмет. А для спасения своего душевного равновесия он найдет тысячу причин, объясняющих, почему подобная практика необходима и целесообразна. Дискриминация, продолжающаяся длительное время и в массовых масштабах, постепенно становится настолько привычной, что удивляет уже не то, что, скажем, в США пуэрториканцев мало на высоких постах, а то, что кто-то из них туда вообще попадет.

Охватывая самые различные стороны жизни, дискриминация не позволяет угнетаемым меньшинствам сколько-нибудь существенно улучшить свое положение. Сосредоточение «цветного» населения США в гетто порождает

331

там жилищную скученность, в результате черный американец за гораздо худшую квартиру платит значительно дороже, чем белый. Он лишен возможности отдать своих детей в хорошую школу, а это закрепляет ходячее представление о неспособности негров к образованию. Черных американцев последними нанимают на работу и первыми с нее увольняют. Один американский автор подсчитал, что только прямые убытки, связанные с жилищной сегрегацией, школьными трудностями и профессиональной дискриминацией, обходятся каждому черному американцу приблизительно в тысячу долларов ежегодно. А можно ли выразить в долларах общий социальный ущерб?

Кому выгодна эта система?

Непосредственную выгоду из существования негритянского гетто извлекает незначительное меньшинство белых американцев — домовладельцы, люди, монополизировавшие торговлю в гетто, владельцы земельных участков в этом районе и т.д. Но есть и другие обстоятельства. Комиссия Кернера, изучавшая по поручению президента Джонсона положение американских негров, констатировала, что для того, чтобы ликвидировать расовое неравенство в сфере труда, приблизительно 1300 тыс. «цветных» должны получить более высокооплачиваемую и «престижную» работу. А это значит, что соответствующее число белых рабочих должно лишиться своих нынешних привилегий, разделив с неграми выполнение «грязной» работы. А что будут делать многочисленные белые специалисты, опекающие и I изучающие негров? И ведь так обстоит дело не только в £США и не только с неграми. В обществе, основанном на конкуренции, дискриминация любого меньшинства приносит кому-то прямую, а кому-то косвенную выгоду (отстранение потенциальных конкурентов, получение каких-то привилегий, наконец, просто сознание собственного превосходства над другими). Это создает своеобразную круговую поруку, делает фактическими соучастниками дискриминации даже те социальные слои, которые, казалось бы, не имеют к ней прямого отношения.

Ленин часто повторял слова Энгельса, что не может быть свободным народ, угнетающий другие народы. Каждый, пользующийся выгодами, этого положения, оказывается «... в положении хуже чем раба, в положении хама, помогающего держать в рабстве других»з. Дискриминация

332

национальных меньшинств по самой сути своей не может быть локальным, изолированным фактом. Создаваемая ею атмосфера шовинизма и враждебности перечеркивает все и всяческие конституционные «гарантии». Недаром фашистские партии всегда выступают под шовинистическими лозунгами. Дело не только в том, что разочарование и гнев трудящихся масс направляются против ни в чем не повинных меньшинств. Еще страшнее привычка, равнодушие к национальному гнету. Человек, которого не трогает угнетение национальных меньшинств, не поднимает голос протеста и против других видов социальной несправедливости, разве что они затрагивают его собственные интересы. Но тут он сталкивается с таким же равнодушием окружающих — неизбежная расплата за вольное или невольное соучастие. ■ •*

Западные социологи, исследуя степень распространенности этнических предубеждений в разных слоях общества, нередко приходят к выводу, что «низы» заражены шовинизмом больше, чем «верхи», и что все дело в уровне образования. Однако нельзя смешивать два разных вопроса: где больше всего распространены те или иные стереотипы и кто заинтересован в их распространении. Известно, что германский фашизм пришел к власти, опираясь на массовую поддержку мелкой буржуазии, и что фашистская идеология специально приспособлена к способу мышления этого класса. Но объективно фашизм выражал и защищал интересы крупного монополистического капитала. Так и тут. Носителями шовинистических настроений могут быть, в зависимости от конкретных исторических условий, разные социальные слои, но дирижирует их распространением и извлекает из них выгоду господствующий класс, стремящийся, говоря словами Ленина, «... засорить глаза рабочего, чтобы отвлечь их взоры от настоящего врага трудящихся — от капитала»**.

В последние годы, говоря об угнетении национальных I меньшинств в развитых капиталистических странах, ъсеЩ чаще используют термин «внутренний колониализм». Это — больше, чем простая аналогия. Положение многих угнетенных меньшинств действительно мало чем отличается от положения жителей колоний (что такое семьдесят семь лет английского господства в Кении по сравнению с двухсотпя-тидесятилетним рабством и последующей столетней диск-

333

риминацией черных американцев?), и их протест идет в русле общей антиимпериалистической борьбы. Пока меньшинства были социально и экономически слабы, они волей-неволей должны были терпеть зависимый статус. Но в последние годы во многих (конечно, не во всех) интересующих нас районах происходит сравнительно быстрый экономический и культурный рост (Квебек, Шотландия, Фландрия). Однако темпы этого прогресса, столь умиляющие либералов господствующих наций, оказываются совершенно недостаточными по сравнению с запросами самих меньшинств. Раньше им и в голову не приходило сравнивать свое положение с положением господствующих наций, они довольствовались частными уступками. Теперь же любые, даже «незначительные» (сточки зрения господствующего национализма) формы дискриминации стали совершенно невыносимы. Отсюда — обострение борьбы за гражданские права и связанная с этим перегруппировка классовых сил. С одной стороны, растет натиск низов. С другой стороны, консолидируется напуганный этим великодержавный шовинизм.

Особую роль приобретает при этом центральная власть.

Демократические институты — необходимая, но далеко недостаточная предпосылка устранения национального гнета. В некоторых случаях демократические механизмы даже развязывают руки шовинистическим организациям, позволяя им использовать в качестве ширмы «волеизъявление» заранее обработанного «большинства». Именно расистски настроенное белое население южных штатов и его «свободно избранные» местные власти на протяжении многих лет саботировали (и продолжают это делать) законодательство об отмене сегрегации в школах, доводя черных американцев до полного отчаяния.

Выражая общие интересы господствующего класса, буржуазное государство, как правило, пытается лавировать между существующими крайностями и добиваться «умиротворения» посредством частичных реформ. Однако оно по самой сути своей великодержавно. «Национальные интересы», «национальная политика» для него тождественны интересам господствующего класса, а то и интересам самой администрации. Лавирование властей выражается в том, что они проводят кое-какие либеральные реформы и «одергивают»

334

великодержавных экстремистов. Но эта политика непоследовательна и в значительной мере лицемерна.

Национализм — сложная идеологическая система, имеющая множество оттенков и вариантов. Торгово-промышленная буржуазия озабочена прежде всего сохранением или приобретением экономических привилегий в своей конкурентной борьбе. Крестьянство благодаря устойчивости сравнительной консервативности своего жизненного уклада является главным носителем патриархальных обычаев и традиций. Интеллигенция же, особенно художественная, выступает, если можно так выразиться, как носитель национального самосознания. Но интеллигенция бывает разная.

И по роду своей деятельности, и в силу полученного образования интеллигенты меньше всего склонны к патриархальности, их образ жизни наиболее интернационален. Кроме того, повышая социальный престиж человека, образование освобождает его, если он принадлежит к угнетенному меньшинству, от многих тягот и трудностей, с которыми приходится сталкиваться его менее удачливому соплеменнику. Шире и свободнее общаясь с представителями других национальностей, многие интеллигенты склонны недооценивать остроту национального вопроса и преувеличивать достигнутую степень сближения культур. Интернационализация культуры, особенно заметная в сфере науки, и оторванность от жизни других слоев общества порождают у некоторых представителей буржуазной интеллигенции высокомерно-пренебрежительное отношение к национальным традициям, как к своего рода «местной ограниченности».

Однако полученное образование одновременно повышает уровень социальных притязаний личности и делает ее более чувствительной к любым формам дискриминации. А как раз в высших сферах общества больше всего «закрытых» кружков, клубов и так далее, доступ в которые дает только «хорошее происхождение». Открытие, что ни профессиональные достижения, ни слава, ни богатство не сни-

335

мают клейма «второсортности», нередко вызывает взрыв крайнего национализма.

Но важнее всего — общий духовный климат. Безличность и бездушность капиталистического города, стандартизация духовного производства, неуверенность в завтрашнем дне, бессилие индивида перед лицом громадных бюрократических организаций — все это вызывает у многих настроения ностальгии, скорбь о погибшем патриархальном прошлом, которое чаще всего представляется в совершенно идеализированном виде. Такой романтизм и традиционализм особенно распространены среди гуманитарной интеллигенции. Писатели, художники, философы профессионально заняты осмыслением наличной исторической ситуации, и, если настоящее кажется бесперспективным, им только и остается черпать вдохновение в прошлом.

Нет ничего удивительного, что у многих представителей интеллигенции, особенно у выходцев из сравнительно патриархальной среды (не обязательно крестьянской — такие чувства типичны и для отпрысков сельского дворянства, духовенства, мелкой буржуазии), это вызывает повышенный интерес и симпатию к прошлому..

Эта тенденция, весьма распространенная в литературе, философии и социологии (бесчисленные теории «массового общества», «массовой культуры», глобального отчуждения и т.п.), нередко несет в себе острую критику капиталистического общества. Но критика этого рода, сколь бы ни была она справедлива в частностях, объективно остается критикой справа. Здесь как нельзя более уместно вспомнить ленинскую оценку народничества: «Увлеченный желанием задержать и прекратить ломку вековых устоев капитализмом, народник впадает в поразительную историческую бестактность, забывает о том, что позади этого капитализма нет ничего, кроме такой же эксплуатации в соединении с бесконечными формами кабалы и личной зависимости, отягчавшей положение трудящегося, ничего, кроме рутины и застоя в общественном производстве, а следовательно, и во всех сферах социальной жизни. Сражаясь со своей романтической, мелкобуржуазной точки зрения против капитализма, народник выбрасывает за борт всякий исторический реализм, сопоставляя всегда действительность капитализма с вымыслом докапиталистических порядков».

336

Любые «истоки» прекрасны, если брать их лучшие проявления. Но историческое прошлое — это не только нетленные химеры Нотр-Дам, романские базилики и мрамор Тадж-Ма-хала. Это и вонючие лачуги, в которых жили строители этих прекрасных сооружений, и религиозные войны, во имя которых гибли люди и разрушались памятники.

Идеологи национал-романтизма зачастую сами имеют весьма смутное представление о воспеваемых ими «погибших и поруганных» ценностях. Получи они возможность вернуться в это «прекрасное прошлое» *— они с ужасом бежали бы из него, как это случилось о героем сказки Андерсена «Волшебные калоши», попавшем в любезное его душе средневековье. Эти настроения не диагноз, а лишь симптом социальной и идеологической болезни.

«Романтическая» критика современного общества не случайно, при всей ее «антибуржуазной» направленности, с готовностью воспринимается, перелицовывается и используется — с куда большей экспрессией! — идеологами фашизма. Критика «плоского рационализма» превращается при этом в культ иррационального, стремление восстановить духовную связь с предками становится «голосом крови» и «мистическим единством народного духа», а лишенная всякого шовинизма любовь к своему народу оборачивается жгучей ненавистью к «чужакам». Но там, где романтик господствующей нации видит всеобщее поглощение деревни городом, разрушение природы, дегуманизацию человеческих отношений вообще, там представитель угнетенной нации усматривает сверх того потерю своей национальной самобытности. Рост городов, миграции населения, разрушение патриархальных связей, выравнивание условий быта — все эти объективные и интернациональные по своей сути процессы кажутся ему направленными в первую очередь против его собственной этнической группы. Почему именно наша национальная культура ослабевает, наш язык теряет свое былое значение, наши традиции уступают место чужим? Эти и подобные вопросы задают себе представители любых национальных меньшинств, затронутых процессом ассимиляции. И чем выше волна великодержавности, тем сильнее «местный» национализм.

Из песни слова не выкинешь, национальные традиции не вырвешь из их исторического контекста. Прошлое лю-

337

бой великой нации включает в себя как неотъемлемую-часть историю завоевания и покорения нынешних национальных меньшинств. Надо ли удивляться, что апология этого прошлого, каковы бы ни были ее намерения, болезненно воспринимается меньшинствами, переживается как направленная против них?

. Отсюда рост крайних форм национализма у национальных меньшинств. Выступая против всякого сближения наций, экстремисты пытаются превратить весь мир в систему изолированных гетто, их не смущает колючая проволока, лишь бы колючки торчали в другую сторону! Неудивительно, что они во многом практически смыкаются с великодержавными черносотенцами и что среди них также сильны фашистские настроения.

■•■■