Geum.ru

Г20 Квантовая физика и квантовое сознание. Киев. 2011 300 с

Вид материалаДокументы

Содержание


Практика, «карты местности», парадигмальная наука
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   28

Практика, «карты местности», парадигмальная наука


Только один пример узости догматов старой науки. Практика, эмпирика не является критерием истинности, она никогда не выходит за общепринятый уровень реальности и, как женщина, не может дать больше того, что дает. По словам А. Эйнштейна, «только теория решает, что именно можно наблюдать [в эксперименте]». Кстати, А. Эйнштейн считал процесс познания «свободными изобретениями человеческого духа», но никак не построением догм или истин в последней инстанции.

Процитирую Эйнштейна далее: «Подлежащий наблюдению процесс вызывает определенные изменения в нашей измерительной аппаратуре. Как следствие, в этой аппаратуре развертываются дальнейшие процессы, которые в конце концов косвенным путем воздействуют на чувственное восприятие и на фиксацию результата в нашем сознании. На всем этом долгом пути от процесса к его фиксации в нашем сознании мы обязаны знать, как функционирует природа, должны быть хотя бы практически знакомы с ее законами, без чего вообще нельзя говорить, что мы что-то наблюдаем. Таким образом, только теория, то есть знание законов природы, позволяет нам логически заключать по чувственному восприятию о лежащем в его основе процессе».

По словам все того же Эйнштейна, «самые последние истины мышления нельзя вывести путем доказательств, их надо иметь в крови, ощущать нутром». «Нет логического пути, приводящего к созданию теории; существуют лишь осуществляемые на ощупь конструктивные попытки, контролируемые посредством тщательного анализа познанных фактов… На опыте можно проверить теорию, но нет пути от опыта к построению теории». И еще: «Чем примитивнее состояние науки, тем легче исследователю сохранять иллюзию по поводу того, что он является эмпириком» (А. Эйнштейн).

Творчество самого Эйнштейна наглядно иллюстрирует сказанное — «первичность» придуманной теории по отношению к эксперименту. Как говорит М. Полани, «каждая теория имеет свой опыт». Научная теория не основывается на опыте, а лишь поясняет его. Фридрих Ницше был прав, говоря, что нет фактов, есть только интерпретации.

Карнап и Рейхенбах считают, что существуют «эквивалентные описания» — разные теории, которые описывают те же самые факты и с теми же предсказаниями. Несводимость теории к опыту делает проблему множественно­сти описаний неустранимой, а сам познавательный процесс — вероятностным.

Каждая теория имеет свою среду обитания, собственную эмпирию. Фактов, которые она не ищет и не желает создать, для нее просто не существует. Прогресс начинается не с опыта, но с идеи. «Идея — не резюме, она скорее программа. Золотая пора идеи — не позади у человека, она впереди». Не опыт обобщается теорией, но теория стимулирует опыт. Не только великие эксперименты основаны на теории, но даже средства, которые позволяют их осуществить, являются не чем иным, как воплощенной теорией, заключает А. Койре. Поэтому не эксперимент — по­следняя инстанция, а все-таки идея!

Новейшая история науки куда больше история идей, чем история опытов. Это, конечно, не значит, что радиоактивный распад обязательно вначале предсказывают, а затем обнаруживают. Хотя фактически он был-таки сначала предсказан, а затем обнаружен.

Объектами теории все больше становятся не объекты мира, а квазиобъекты, удобные для математических описаний, типа обратного пространства. Карнап так и говорит: вопрос об объектах есть вопрос о выборе языковых каркасов. Вопросы формулируются не так, реальны ли они, а так: делает ли наш опыт употребление языковых форм целесообразным и плодотворным. Не реально или нереально, а полезно или бесполезно.

Претендующие на фундаментальность современные физические теории, такие как теории суперсимметрии и супергравитации, струн, «шнуровки», М-теории и т. д. связаны не с реальными физическими процессами или физическими экспериментами, но с великолепной игрой ума, математическими абстракциями, изящными построениями, весьма далекими от «здравого смысла» и от классической реальности.

Знание вначале организуется, а затем реализуется. Не просто опыт обобщается теорией, но теория порождает новый опыт. Объекты мысли становятся объектами технического опыта, пишет Г. Башляр. Результат измерения мыслится не просто в связи со способом измерения, но и — с глубоким смыслом теоретических умозаключений.

Что до эксперимента, то разве сама наука не изобилует множеством экспериментальных результатов, которые никто не может ни подтвердить, ни опровергнуть? Даже абсолютное соблюдение всех условий эксперимента весьма проблематично — я уже не говорю о множестве природных явлений, где невозможно четко отделить субъект от объекта, как это имеет место при изучении, скажем, психики человека или экстрасенсорного восприятия.

И. Кеплер был одним из первых ученых, доказавших, что голой эмпирии недостаточно для познания: чтобы знать надо придумывать! Всё творчество Эйнштейна, Бора и создателей квантовой теории построено именно на «придумывании» — вся физика (как и вся математика) «придумана» великими визионерами от науки! И, кстати, у единой теории поля или квантовой теории вообще почти не было эмпирической основы. Во всяком случае на стадии становления идеи здесь «весили» гораздо больше жалкой горстки «фактов».

Один из творцов квантовой механики Э. Шредингер, считал, что современная наука и, прежде всего, механика Ньютона возникла не столько из попыток объяснить результаты эксперимента, сколько из необходимости объяснить астрономические расчеты Кеплера.

Ссылки на сугубо экспериментальный характер науки как свидетельство ее истинности несостоятельны по многим причинам, прежде всего потому, что при обработке результатов эксперимента неизменно присутствуют модели, придуманные человеком и далекие от пресловутой «объективности». Выделение того или иного фактора в эксперименте всегда основано на предположениях. Даже самая строгая наука наук — математика — имеет свою аксиоматику и логику, вне которых ее результатами следует пользоваться с большой осторожностью.

Знание невозможно без интерпретации, а толкование неизбежно привносит в науку личностное начало, убедительность которого связана с харизмой и убедительностью теоретика. Глубинное понимание реальности нуждается не в практике, а в изменении принципов, уровней реальности, глубины понимания, в новой «карте местности». Практика в такой же мере предшествует пониманию, в какой новое понимание рождает новую, неведомую практику.

Научное понимание происходит не на уровне эмпирики, а на основе количественных описаний реальности, но такие описания невозможны без новых моделей и расчетов. Достаточно сказать, что даже одна физическая теория может иметь большое количество интерпретаций, скажем квантовая механика насчитывает около 10 интерпретаций, и даже небесная механика — 12 различных форм (самого Ньютона, Лагранжа, Гамильтона-Якоби, Гаусса, Мопертюи, Герца, Пуассона, Лиувилля и др. * (* См. E. T. Whittaker, A Treatise on the Analytical Dynamics of Particles and Rigid Bodies, Cambridge Univ. Press, 1937; М.А.Марков «О трёх интерпретациях квантовой механики», Наука, Москва, 1991).

Знание исторично, наука — «история рождения, жизни и гибели исследовательских программ», знание смерт­но, как бы ученым ни хотелось изобразить его в божественном виде. Современная философия науки, гносеология, эпистемология в лице Д. Дьюи, Ч. С. Пирса, А. Бергсона, А. Пуанкаре, Г. Башляра, Л. Флека, А. Койре, К. Поппера, И. Лакатоса, Т. Куна, М. Полани, П. Фейерабенда и многих, многих других (при всей несовместимости их взглядов) — тому яркое подтверждение.

Главное свойство науки — открытость изменениям, вечная изменчивость, вечное обновление, непрерывная перестройка стиля мышления и его содержания. Упреждая П. Фейерабенда, Ф. Ницше говорил, что всё самое главное рождается вопреки: новая истина возникает вопреки очевидности, новый опыт — вопреки старому. Любой научный метод, любая научная идея приедаются и теряют свою первоначальную плодотворность. Рано или поздно появляются ученые, отказывающиеся искать новшества на старых путях, будоражащие устоявшиеся формулировки законов природы, понуждающие научные понятия терять свою универсальность.

История познания, считает А. Койре, суть скачкообразная смена типов мышления, своеобразных мутаций человеческого интеллекта, коренных перестроек оснований мышления, в чем-то подобных катаклизмам Кювье.

В «Ценности науки» А. Пуанкаре приводит близкую аналогию: развитие знания сродни эволюции зоологиче­ских типов: они развиваются или скачкообразно меняются, становясь неузнаваемыми, но в них следы работы предшествовавших веков.

Действительно, наука в чем-то существенном подобна биологической эволюции. Тулмин даже использовал это сходство для построения знаменитой теории познания как эволюции «концептуальных популяций», одна из концепций которой звучит почти по-дарвиновски: «Выживают те концептуальные варианты, которые лучше других адаптировались к требованиям интеллектуального окружения».

В «Структуре научных революций» Т. Кун развил идеи Койре и Пуанкаре, уподобив катаклизмы идей психологическому эффекту гештальт-переключения, причем столь резкому, что между старой и новой парадигмами не остается ничего общего.

Мы меняем парадигмы, негодуя на неувязки в старом знании, но переходя к новому мышлению, не хотим замечать, что ему тоже присущи те или иные неувязки. Любая теория гордится своими достижениями и много говорит о них, но мы так устроены, что не любим говорить о недостатках, то есть о главном, что делает теорию подверженной изменению, то есть научной.

Трудности, неизбежно возникающие при попытке заменить старые идеи новыми, свидетельствуют о том, что в развитии науки далеко не всё лежит в русле науки. Формальные доказательства и логика — только один слой смены идей, но имеется много других. Когда речь идет о смене парадигм, меняются уже не идеи, а строй мышления, качество сознания. Для того, чтобы система Птолемея уступила системе Коперника, потребовалась не логика его последователей, но изменение мировоззрения.

Свидетельствует И. Р. Пригожин: «Наука парадигмальна и ее движущей силой является преодоление консерватизма. Применение к природе одних и тех же методов и идей неизбежно кончается поражением: рано или поздно природа отказывается изъясняться на языке, предусмотренном данной парадигмой; кризис разражается с тем большей силой, чем более слепым было доверие к применяемому методу. Тогда все интеллектуальные силы бросают на поиски нового языка, чтобы исследовать тот «пучок» проблем, который объявляется решающим, поскольку он исходит как бы от самой при­роды».

Выражением плюрализма науки является фейерабендовский принцип пролиферации, стимулирующий конкуренцию идей и обеспечивающий быстрый прогресс знания. Чем больше конкурирующих теорий, тем выше качество науки. Смена парадигм — только первое приближение. На самом деле в науке подвижно все. Изменение психологии исследователей не менее важно, чем — изучаемых объектов.

Прогресс познания — не постепенное улучшение, но прорыв. Надо следовать принципу пролиферации — строить теории, несовместимые с общепринятыми и хорошо обоснованными. Только альтернативы предохраняют науку от застоя и рождают ту конкуренцию и критику, которые являются движущими силами научного развития.

П. Фейерабенд: «В то время как единодушие во мнениях годится для церкви или для послушных приверженцев тирании «выдающихся людей», разнообразие мнений является методологической необходимостью для науки и философии».

Уайтхеду принадлежит замечательная мысль, что «столкновение теорий — не бедствие, а благо, ибо открывает новые перспективы». Без разногласий невозможен рост знания. Столкновение теорий необходимо, потому что новое знание, как правило, возникает именно в процессе такого столкновения. «Столкновение теорий, конфликт между бытием и становлением свидетельствуют о том, что новый поворотный пункт уже достигнут и возникла настоятельная необходимость в новом синтезе».

Новые парадигмы в науке рождаются каждый раз, когда возникают противоречия старого и нового знания, и вынуждают ученых кардинально пересмотреть «основания» науки. Спор Эйнштейна и Бора, дискуссия Пуанкаре и Рассела, как бы ни оценивать позиции сторон, стимулировали развитие физики и философии. Ныне мы являемся свидетелями переоткрытия времени, рождения новой парадигмы, возникающей из столкновения двух разных миров — динамики и термодинамики, обратимости и необратимо­сти, порядка и хаоса, необходимости и случайности, причинности и акаузальности. Всё, что долгое время считалось несовместимыми противоположностями, оказывается лишь элементами всеобщности, взаимно дополняющими друг друга.

Развитие знания невозможно без смены парадигм, мировоззрений, новых идей, нового языка, глубины понимания. Надо только иметь в виду, что сама такая смена парадигм подчиняется обобщенному принципу дополнительности. Как социальные революции часто не затрагивают оснований социума, так при развитии науки смена парадигм сохраняет некие фундаментальные первоосновы знания, такие как законы механики, движения, простейшие взаимодействия, силы, виды энергии и т. п.

Но в любом случае только смена парадигмы, мировоззрения, теории, «карты местности» открывает новые грани мира, всё более тонкие уровни или грани бытия. Л. Бриллюэн писал по этому поводу: «Физические модели отличаются от мира так же, как географическая карта от поверхности земли» (Л. Бриллюэн. Научная неопределенность и информация. — М.: Мир, 1966) В лучшем случае практика дает исходные данные для создания новых представлений, и только после этого открываются возможности новой, неведомой, «запредельной» практики. Принцип пролиферации знаний П. Фейерабенда как раз исходит из сказанного: необходимы новые нестандартные идеи для того, чтобы прорваться к «новым практикам» и соответствующим им реальностям.

Даже люди с сильно развитым мистическим чувством, видящие «невидимое», потому не могут связно и четко описать увиденное, что их «сверхзрение» не вооружено адекватными «картами местности», отвечающими новым мирам. По существу они видят, но не знают — это адекватно зрению дикарей, орудующих палками в неведомом, таинственном и загадочном мире. Мир подменяется мифами и сказками с разной степенью проницательности.

Без принципиально новых подходов, без открытия новых уровней реальности и аппарата их описания нельзя выйти за пределы эмпирики и очередной сказки (хотя результаты науки в какой-то мере можно также назвать очередной «оцифрованной сказкой»).

Хотя наука развивается в лабораториях, оснащенных суперсовременными приборами, крупные прорывы в науке не требуют ничего сверх карандаша и бумаги, в лучшем случае — компьютера. Движение науки вперед происходит в сознании наблюдателя, еще раз подтверждая квантовую теорию возможности отрыва мысли от мыслящего и образования новой информационной сущности, теряющей локальную связь со своим источником. Возможно, приблизительно таким образом Бог творил мир, оторвавшийся от Него и ставший самостоятельным бытием.

Важно понимать, что наука описывает наши знания об объектах, а не сами объекты, то есть является картой местности, а не самой местностью: местность разнообразна, изменчива, многопланова, пробуждает бурю чувств, очищает душу, карта — путеводитель, схема, алгоритм. Местность — божественна, карта — наша! Любая физическая теория представляет собой некую формализованную модель реальности и сопутствующий ей математический аппарат описания (уравнения, операторы, матрицы и т. п.). Научные теории — только способы описания реальности, поэтому говорить о физической реальности обратной решетки, дислокации или волновой функции могут только люди, плохо понимающие «внутреннее устройство» науки.

Скажем, многочисленные претензии к квантовой теории, связанные с тем, что она является лишь средством описания реальности, а не самой реальностью, относятся к любым научным теориям, и в этом отношении квантовая механика отличается разве что большей последовательностью и точностью.

Увы, многие ученые постсоветского периода все еще отказываются признать, что наука не является «истинным» описанием реальности, а представляет собой символическую систему, выстроенную на «реалистических» моделях, аналогиях, уподоблениях, выдаваемых за «реальность».

Хотя наука действительно носит творческий характер, создавая правдоподобные «карты реальности», нередко нужно быть сухарем, дабы получать удовольствие от топографического процесса преобразования местности в карту — процесса, именуемого наукой.

Символ карты, придуманной для описания местности, очень глубок: карты непрерывно совершенствуются, уточняются, нуждаются для своего построения во все более точных инструментах, требуют проникновения под землю и в небеса… Но карта — при любом ее усовершенствовании — никогда не заменит полноту и богатство окружающего нас мира, не станет многоуровневой или многомерной структурой — Космосом, Землей, Жизнью, конкретным человеком. Впрочем, никому и не приходит в голову мысль подменять ландшафт картой. Но наука, которая по своему существу — та же карта, всегда претендовала на адекватность, на объективность, на точность воспроизведения. Это, естественно, ее право, но дает ли оно основания для декларации объективности, однозначности, единственности, завершенности?..

Ф. Хайек в «Претензиях знания» предостерегал о некритических подходах и видимостях научности: «Поэтому чрезмерно доверять науке — или осуществлять контроль в соответствии с научными принципами за границами того, что собственно достигается научными методами — означает получить плачевные результаты».

Надо отдавать себе отчет в том, что наука — это игра, и без игрового фона она вырождается в тривиальную человеческую спесь. Но игровой или забавный характер науки сознают лишь крупные ученые, творящие то, что воспринимается людьми меньшего калибра как «истины в последней инстанции». Высшую науку нельзя назвать даже «работой». Дэвид Дойч назвал эту деятельность «делать то, что хочется», а древние индусы придумали для этого понятие «Лила», которое переводится с санскрита как «забава» или «игра». В индуистской философии так называют разворачивающийся процесс познания Абсолютом самого себя.