Geum.ru

Т. В. Игошева

Вид материалаДокументы

Содержание


НАТУРФИЛОСОФСКАЯ ЛИРИКА И ПОЭМЫ КОНЦА 20-х -30-х ГОДОВ
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6
ГЛАВА ВТОРАЯ

НАТУРФИЛОСОФСКАЯ ЛИРИКА И ПОЭМЫ КОНЦА 20-х -30-х ГОДОВ

1

Одновременно со стихами «Столбцов» (1929 г.) у Заболоцкого возникали стихи, выходящие за пределы основного замысла его первого поэтического сборника. Ранние стихи такого рода датированы 1926 годом – «Лицо коня», «В жилищах наших».

В книгу, которая готовилась в 1932-1933 годах и осталась в корректуре, Заболоцкий включил «Столбцы» 1929 года, дополнив их несколькими стихотворениями, и выделил новый раздел, которого не было в книге 1929 года, – «Деревья», куда входили «Прогулка», «Змеи», «Меркнут знаки Зодиака», «Отдых», «Семейство художника» («Утренняя песня»), «Лодейников», «Осень», «Венчание плодами», «Битва слонов», «Искусство», «Школа жуков», и две поэмы – «Безумный волк» и «Торжество земледелия». В дальнейшей работе над составом книги Заболоцкий отказывается от названий разделов («Столбцы» и «Деревья»), сохранив, однако, принципиальное для него членение книги на две части. Двухчастный состав был сохранен и в своде 1936 года, и в своде 1948 года. В своде 1952 года вторая часть первоначально называлась «Книгой прогулок» . Наконец, в 1958 году приходит окончательное решение разделить «Столбцы» на «Городские» и «Смешанные» (I, 602-603).

Отличие стихов, вошедших во второй раздел книги, от «столбцовских» было очевидным: оно заключалось не только в натурфилософской проблематике (хотя и она поразительна по зрелости и драматизму), но и в том инструментарии, в том поэтическом методе, которым работал Заболоцкий, создавая собственную «гипотезу бытия».

В стихах, вошедших в раздел «Смешанных столбцов», поэт выходил за пределы замкнутости человеческого сознания, открывал мир объективных сущностей, ценный сам по себе, независимо от чьего-либо восприятия. Открывавшийся мир представал в грандиозной картине природного универсума. И это внимание к природе как к миру, живущему независимо от человека, стало для Заболоцкого одним из решающих моментов в его дальнейшем поэтическом развитии.

Но и в своем поэтическом интересе к объективному миру Заболоцкий остается исследователем, ощущая своим призванием не описание, а объяснение природы. Он отказывается воспринимать природу как источник чувственного наслаждения и эстетического созерцания, она для него – предмет анализа.

Здесь будет уместным вспомнить об отношении Заболоцкого к творчеству А.А.Фета, стихи которого и являются лирическим описанием природы, а его лирический герой, говоря словами самого Фета, выступает как «природы праздный соглядатай». Н.К.Чуковский свидетельствует: «Николай Алексеевич терпеть не мог Фета, как и многих других поэтов, с детства меня восхищавших. От этого между нами возникали постоянные споры, доходившие до настоящей ярости. Я отстаивал Фета с бешенством. Я читал ему фетовское описание бабочки:

Ты прав: одним воздушным очертаньем

Я так мила,

Весь бархат мой с его живым миганьем –

Лишь два крыла...

Выслушав, он спросил:

 Вы рассматривали когда-нибудь бабочку внимательно, вблизи? Неужели вы не заметили, какая у нее страшная морда и какое отвратительное тело?» 

В противоположность фетовскому лирический герой Заболоцкого становится прежде всего познающим субъектом, то есть воплощением самой родовой способности человека «познающего».

Аналитическим усилием Заболоцкий проникает в живую природную плоть, потому что по-прежнему, как и в «столбцовский» период, не доверяет чувственному восприятию. Но функция аналитического инструментария здесь иная, нежели в «Столбцах», где аналитическому разъятию подвергался мир физических величин (пространство-время, причинно-следственные отношения), испытывался анализом мир логический, формы мышления и восприятия. В «Смешанных столбцах» интеллектуально расчленяются явления биологического, органического мира.

Автор пристально разглядывает живую жизнь в микроскоп. И микромир при этом превращается в очевидную, «видимую» картину:

Трава пред ним предстала

Стеной сосудов. И любой сосуд

Светился жилками и плотью. (I, 167)

Познавая природу, поэт открывает закон, которым живет природный мир в целом:

Жук ел траву, жука клевала птица,

Хорек пил мозг из птичьей головы,

И страхом перекошенные лица

Ночных существ смотрели из травы. (I, 169)

Но истина, открытая разумом, оказывается страшной для живого эмоционального восприятия. Поэтому этот аналитически добытый материал необходимо было «синтетически» организовать универсальной поэтической идеей, воплотившей бы стремления поэта дать монистическую картину мира. Такую «собирательную» энергию, не сумевшую аккумулироваться в игре, Заболоцкий был склонен открывать теперь в мифе. И Заболоцкий в 30-е годы обращается к опыту символистского мифотворчества: «Помню, – свидетельствует И.Синельников, – мы говорили, что если символисты бесплодно мечтали о создании мифов, то “Торжество земледелия” приближает осуществление этой идеи».

Мифотворчество символистов корнями уходит в романтическую философию творчества. Достаточно вспомнить «Философию искусства» Ф.Шеллинга с его мыслью о мифологии как фундаменте искусства и искусстве как продолжении мифологии. Символизм и пытался создать литературу, которая одновременно стала бы и новой, современной мифологией. Миф древних остался в прошлом; миф символистов, наделенный преобразовательной энергией, напротив, устремлен в будущее. Это придавало ему черты утопии.

Эпоха, распростившись с символизмом, оставляла, однако, в качестве главной цели утопический идеал. И поэтому сама идея мифотворчества сохраняла для искусства 20-30-х годов актуальность. Вот почему и в творчестве автора «Столбцов» возникала задача создания нового мифа, наделенного энергией, способной преобразить живую реальность. Кроме того, Заболоцкий не отказывается от гносеологического аспекта мифа, помня, что из него некогда вышли философия и наука. Но поэт стремится в данном случае проделать как бы обратный путь: индивидуальную философскую мысль оформить мифологически.

Для понимания логики освоения Заболоцким мифопоэтического мышления чрезвычайно значимым оказывается стихотворение 1929 г. «Меркнут знаки Зодиака». Оно наполнено непривычным для Заболоцкого периода «Столбцов» собраньем вымышленных, фантастических, сказочных существ – русалками, ведьмами, лешими и лешачихами, покойниками, колдунами и людоедами. Ничего подобного в стихотворениях «Столбцов» мы не наблюдали. Тогда задача была другая: взять привычнейшую ситуацию, знакомую любому горожанину, и показать ее внутренний алогизм. В качестве героев «Столбцов» возникают часовой, посетители вечернего бара, зеваки на празднике, футболист, мальчишки, маклаки, попы, городские калеки и т.д. Преображение этих, для того времени всем привычных, персонажей наступает в тот момент, когда они попадают в поле зрения поэта с определенной установкой восприятия действительности.

Но интерес заключен даже не в том, что в стихотворении меняется содержание образного ряда, а в том, что изменение образного ряда отражало ломку в самом подходе к принципу построения поэтического текста.

Появление образов-мифологем, столь нехарактерных для «Столбцов», свидетельствует о напряженном внимании со стороны автора к тому, насколько органично они могут войти в «чужое», по сути, для них поэтическое пространство. Ведь организующей силой здесь является уже знакомый по «Столбцам» игровой принцип:

Толстозадые русалки

Улетают прямо в небо,

Руки крепкие, как палки,

Груди круглые, как репа.

Ведьма, сев на треугольник,

Превращается в дымок. (I, 86)

В основе мифологических образов русалки, ведьмы, лешего лежит архаическое представление коллективного сознания, создавшего их. Для современного индивидуального сознания, не верящего больше в их существование, они – «вымысел и бред». Бывшие когда-то реальностью с закрепленными за ними смыслом и ценностью, теперь они – выдумка, пустая игрушка, предназначенная тешить сознание ребенка и вызывать ироническую насмешку взрослого. Они не способны выстроить нового мифологического сюжета, а старые сюжеты, в которых они прежде участвовали, больше не являются живым содержанием современного сознания. Фантастические образы здесь соединены по воле свободной случайности, по воле игровой прихоти автора, не образуя при этом связного логического повествования. По этой причине иронически сталкиваются создания воображения и реалии современной жизни:

С лешачихами покойник

Стройно пляшет кекуок... (I, 86)

Насмешливо соблазняет кого-то сирена:

Из-за облака сирена

Ножку выставила вниз... (I, 86)

И совсем уж иронично:

Людоед у джентельмена

Неприличное отгрыз. (I, 86)

Их «вымышленность», фантомность подчеркнута иллюзорностью, зыбкой призрачностью, неустойчивым присутствием в мире:

Ведьма, сев на треугольник,

Превращается в дымок. (I, 86)

Поэтическое воображение как бы произвольно играет логическими, рассудочными категориями – временем, пространством, качеством, количеством, причинно-следственными зависимостями и т.д. Сила воображения легко преодолевает незыблемые для разума законы. И созданные этой силой существа освобождены от логических цепей: их действия легки и не мотивированы, так же, как немотивированными остаются действия участников любой игры (т.к. в игре подчиняются правилам игры, а не законам логики или нравственным требованиям). Почему «толстозадые русалки улетают прямо в небо», а «леший вытащил бревешко из мохнатой бороды», автор не только не объясняет, но и не ставит перед собой подобной задачи объяснения, т.к. особая, сказочная, мифопоэтическая и одновременно игровая логика, принципиально не требует объяснения, будучи имманентной себе самой.

Проблематика стихотворения и разворачивается как драматическая коллизия между разумом с его строгими логическими построениями и работой воображения с его внерациональными созданиями:

Кандидат былых столетий,

Полководец новых лет,

Разум мой! Уродцы эти 

Только вымысел и бред.

Только вымысел, мечтанье,

Сонной мысли колыханье,

Безутешное страданье, -

То, чего на свете нет. (I, 87)

По мысли раннего Заболоцкого, максимальной возможностью свободы обладает именно разум – «царь свободы» (I, 608). Но возможности воображения, преодолевающего законы рационального, оказываются и богаче, и шире. Разум становится страдательной стороной: «бедный мой воитель», уделом которого является «безутешное страданье». Рассудок, не желающий примириться с внерациональной логикой воображения, оказывается в ситуации выбора: принимать или не принимать плоды воображения за реальность. И сам факт создавшейся ситуации выбора, перед лицом которого оказывается разум , ставит под сомнение его всемогущество . Эта коллизия осложнена еще и тем, что поэт эмоционально переживает мысль о смертности носителя разума:

День прошел, и мы с тобой 

Полузвери, полубоги 

Засыпаем на пороге

Новой жизни молодой. (I, 87)

Стихотворение, внешне звучащее иронически, обладает внутренним драматизмом. Выявившаяся необходимость разрешения драматической коллизии требовала примирения рассудка с воображением. Сделать это при помощи «игры» оказывалось невозможно: игровой метод «не срабатывал». Необходимо было искать иные – внеигровые – пути этого примирения, либо исключать мифопоэтический образ (как продукт воображения не согласующийся с логикой разума) из собственных стихов.

В «Смешанных столбцах» есть еще два стихотворения, где Заболоцкий также работает с готовыми образами-мифологемами. Это стихотворения «Царица мух» и «Подводный город». В «Царице мух» поэт заимствует образ, отсылающий к преданию Агриппы Ноттингеймского о таинственной мухе, при помощи которой можно отыскивать драгоценные металлы и камни. Но вполне мифологическая муха Агриппы Ноттингеймского у Заболоцкого предстает в предельно конкретных очертаниях. Если в стихотворении «Меркнут знаки Зодиака» соединены в поэтическое целое миф и игра, то в «Царице мух» сочетается миф и анализ. Автор стихотворения ищет новые возможности, заключенные в традиционных мифологических образах. В «Царице мух» испытывается эффективность, продуктивность совмещения научно-аналитического, рационального метода, которым поэт «дробит» биологическую плоть, с воображением, лежащим в основе любого мифопоэтического мышления. В описании мифологической мухи используется «микроскопическое» зрение, позволяющее увидеть в ней живое существо:

Муха, вся стуча крылами,

Мускул грудки развернув,

Опускается кругами

На болота влажный туф. (I, 105)

Мифологическая муха здесь – обладательница натуралистических и даже анатомических деталей: «мускул грудки», «остов тела». Анатомируя таким образом муху, Заболоцкий стремится достичь точности в ее изображении, которая была бы подобна научной точности. Одновременно при помощи научного видения он стремится убедить читателя в абсолютной реальности мифологической мухи. Однако добивается неожиданного результата: он мистифицирует своего читателя. Потому что научная точность оборачивается «наукоподобной квазиточностью» – ведь на самом деле у мухи нет тех мускулов и скелета, какие есть у животных. Но зато наука предоставляет поэту возможность для пересоздания старого мифа на новой, научной основе.

Поэт стремится найти такой поворот мифа, который бы обладал познавательным потенциалом. Но традиционные мифологемы, заимствованные им из древних мифов, не могли, по-видимому, в полной мере выразить ту натурфилософскую концепцию, которую стремился выстроить Заболоцкий. Однако совершенно отказываться от мифа Заболоцкий не торопился. Как говорилось выше, утопия, внутренне ориентированная на собственную реализацию в действительности, была не столько индивидуальной особенностью философско-поэтического творчества Заболоцкого, сколько особенностью сознания той эпохи в целом. Эпоха, отменяя традиционную европейскую философию как отвлеченное умозрение, диктовала необходимость активного вмешательства как в социальное, так и в природно-биологическое устройство жизни. Или, как формулировал К.Маркс: «Философы до сих пор только объясняли мир, дело же заключается в том, чтобы изменить его». Та же самая мысль могла, однако, рождаться и совсем из других посылок: «Философия, понимаемая лишь как мышление, есть произведение еще младенствующего человечества... Но философия, понимаемая не как чистое мышление, а как проект дела, есть уже переход к делу».

Согласно этому взгляду, природа представлялась миром объективных закономерностей, «царством необходимости». Заболоцкий вслед за Н.Ф.Федоровым и К.Э.Циолковским ставил задачу отменить существующие природные закономерности – шагнуть из «царства необходимости» в «царство свободы». Но теперь не только условно, отменяя законы логики, как в «Столбцах», но и реально, вторгаясь в объективное мироустройство для устранения открывшейся ему мировой несправедливости.

То, что не удалось сделать в «Столбцах», где аналитически расчлененный мир не смог стать условием нового единства, Заболоцкий попытался осуществить средствами натурфилософской лирики, в которой естественнонаучный анализ должен быть условием нового синтеза, рождающего обращенный в будущее миф, то есть этико-биологическую утопию.

Однако пока Заболоцкий разрабатывает мотив неполноценности и нецелесообразности природной жизни (в таких стихотворениях, как «Лицо коня», «Прогулка», «Змеи», где природные твари предстают ущербными созданиями), рождения мифа у него не происходит. Он рождается тогда, когда поэт начинает нащупывать и поэтически разрабатывать варианты преодоления этой нравственной несправедливости.

Одним из таких путей он видит в возвращении человека к природному состоянию. В своем желании увидеть человека составной частью природы Заболоцкий продолжает натурфилософскую традицию, не знающую исторического времени. Человек в этой концепции «доисторичен», «внеисторичен», помимо истории он вступает в непосредственные отношения с природными процессами, становясь ее живым элементом. Этот взгляд на человека подкреплялся и современными научными концепциями, в частности, работами В.И.Вернадского, и конкретно – «Биосферой» (1926 г.), которую хорошо знал поэт. Об этом свидетельствуют сохранившиеся «Примечания к поэме “Деревья”» Заболоцкого, включающие в себя выписки из этой работы (I, с.613). Вернадский, в частности писал: «биосфера» – заселенная «“живым веществом” оболочка земли»; человек «составляет неизбежное проявление большого природного процесса».

Желание представить человека составной частью биосферы, частью «живого вещества» заставляет Заболоцкого вообразить, пластически воссоздать сам процесс подобного вживания человека в природное единство. В центре стихотворения 1926 года «В жилищах наших» – описание превращения людей в деревья. Подобным превращением автор стремился символически высказать мысль о возможности осуществления желаемого единства природы и человека. При всей научной невероятности подобной метаморфозы аналогии ей мы найдем в трудах К.Э.Циолковского, мечтавшего о превращении животного в существо, живущее по растительным законам, в так называемое «совершенно изолированное особенное животное».

Метаморфоза в стихотворении выглядит так:

Вот мы нашли поляну молодую,

Мы встали в разные углы,

Мы стали тоньше. Головы растут,

И небо приближается навстречу.

Затвердевают мягкие тела,

Блаженно дервенеют вены,

И ног проросших больше не поднять,

Не опустить раскинутые руки. (I, 79-80)

Эта столь живо нарисованная картина постепенного умирания человеческого в человеке напоминает стихотворение О.Э.Мандельштама «Ламарк» с его описанием «нисхождения» человека по ступеням эволюции. Для Мандельштама подобное «нисхождение» человека в биологический мир подлинно трагично и означало разрыв со всем человеческим, разрыв с культурой прежде всего. Как отмечает В.В.Мусатов: «Свою уравненность с природой» Мандельштам сознает «как бедность». Для Заболоцкого подобная уравненность – желаемое состояние, отнюдь не «бедность», но, напротив, полнота бытия, поскольку она означает возврат в родное лоно, где сознание человеческое не исчезает, но как бы деперсонифицируется, становится разлитым в мире. Это ведет к утрате чисто человеческих чувств. У Мандельштама такая утрата в «Ламарке» (в данном случае  утрата зрения) дана в трагических тонах:

Мы прошли разряды насекомых

С наливными рюмочками глаз.

Он сказал: «Природа вся в разломах,

Зренья нет, – ты зришь в последний раз».

Заболоцкого же такой исход не пугает, для него в нем нет трагедии, поэтому у него картина утраченного зрения, завершающего превращение, дана как гармонический процесс:

Глаза закрылись, времена отпали,

И солнце ласково коснулось головы.

В ногах проходят влажные валы.

Уж влага поднимается, струится

И омывает лиственные лица:

Земля ласкает детище свое. (I, 80)

Лишь по окончании процесса превращения солнце и земля признают превращенного своим детищем. Это новое существо одновременно и человек (оно имеет голову, ноги, лицо), и дерево. И вместе с тем уже не человек и уже не дерево. Человеческие части тела перестают исполнять свое назначение, они теперь служат нуждам дерева. Ноги становятся аналогичны корням, тело – стволу, руки – ветвям, лицо и голова – кроне. Эта парадоксальная двуплановость передает идею слияния человека и природы. Тождественность их подчеркнута фонетически: «лиственные лица». При этом, как отмечает Г.В.Филиппов, звукописью у Заболоцкого «руководил не мелодический настрой (аллитерации, ассонансы в функции эмоциональной), но аналитическая цель».

Представленная в стихотворении картина, несмотря на то, что имеет под собой научные представления, по сути дела, мифопоэтична (вспомним многочисленные примеры метаморфоз в древнегреческой мифологии, или восточную идею сансары). Данные научного знания лишь переосмысляются согласно поэтической идее, владевшей Заболоцким. Научное знание, слившееся, объединившееся в одно целое с мифопоэтическим воображением, направляется поэтом для создания идеальной картины мира, художественного образа бесконфликтного бытия.

Поиск снятия конфликтности земного существования ведется и в стихотворении «Искушение». Как справедливо отмечает И.Ростовцева, в основании стихотворения лежит мифопоэтические представления о приходе смерти к человеку. Но эти представления в стихотворении переосмысляются согласно поэтической идее Заболоцкого. Здесь очень силен привкус «материалистического», естественнонаучного взгляда на мир – чего, безусловно, не могло быть в древних представлениях. В фольклоре смерть носит персонифицированный облик. У Заболоцкого сохраняется подобная персонификация:

Смерть приходит к человеку,

Говорит ему...

. . . .

Смерть не плачет, не смеется,

В руки девицу берет

И, как полымя, несется,

И трава под нею гнется

От избушки до ворот. (I, 83)

Но вместе с тем смерть предстает актом чисто физического разложения:

И течет, течет бедняжка

В виде маленьких кишок.

Где была ее рубашка,

Там остался порошок.

Изо всех отверстий тела

Червяки глядят несмело,

Вроде маленьких малют

Жидкость розовую пьют. (I, 84)

Разрешить антиномию жизни-смерти призвано утверждаемое Заболоцким представление о бессмертии как своеобразной метаморфозе, перерастающей в воскресение:

Солнце встанет, глина треснет,

Мигом девица воскреснет. (I, 84)

Жизнь земная, которую проживает каждый человек, представляет собой жизнь индивидуальную и конечную. Однако, кроме мира, в котором протекает такая жизнь, есть другой:

Мир над миром существует. (I, 84)

В нем жизнь протекает вне индивидуальных, персонифицированных форм.

Воскресение девицы изображается как переход от жизни индивидуальной к общеприродной, от жизни в резких индивидуальных формах к жизни внеличностной и даже внеантропоморфной:

Была дева – стали щи. (I, 84)

Но такое аморфное состояние человека в природе не может удовлетворять Заболоцкого, желавшего отыскать индивидуальные формы бессмертия. И поэтому превращение продолжается:

Из берцовой из кости

Будет деревце расти,


Будет деревце шуметь,

Про девицу песни петь... (I, 85)

А это, по сути, новое возвращение к фольклорным представлениям о взаимоотношениях человека и природы, но как бы подкрепленное, удостоверенное естественнонаучным знанием. Наука, выросшая из разложения мифа, теперь снова начинает работать над созданием новой мифологии, как о том некогда мечтал Шеллинг.

Таким образом Заболоцкий в рамках одной проблемы нащупывает варианты реализации того мифопоэтического задания, в пределах которого развивается его творчество 30-х годов. Мифология, формируемая Заболоцким, стремится иметь под собой строгое научное основание, подкрепляя себя идеями Н.Ф.Федорова, К.Э.Циолковского, В.И.Вернадского и даже Фр.Энгельса. В то же время она ощутимо сохраняет связь с древнегреческой и древневосточной мифологиями, несущих в себе представления о совершающихся в универсуме метаморфозах. Впрочем, Заболоцкому важна еще и этическая сторона той поэтической философии, которую он создавал. В «столбцовский» период Заболоцкий скоро обнаруживает, что игра внеэтична. В ней «не заключено никакой моральной функции – ни добродетели, ни греха». Игра не способна участвовать в построении модели идеального эпического мира. Вот почему в своей натурфилософской лирике он тщательно прописывает этическую концепцию, в которой преодолена нравственная несправедливость в мире, но выводит ее не из социальных отношений, а непосредственно из взаимоотношений человека и природы.