Т. В. Игошева

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Указатель содержания, 1340.12kb.
• Управление качеством образования в уральском государственном педагогическом университете, 2616.28kb.
• Имени Ярослава Мудрого Филологический факультет Кафедра русской литературы и журналистики, 1826.99kb.

2

Для развертывания натурфилософской утопии Заболоцкому понадобилось выйти за пределы лирического рода – в эпос. Именно в эпических поэмах Заболоцкого разворачивается его мифопоэтическая идея, отразившая в наиболее полном виде его нравственные искания. «Торжество земледелия» – поэма, написанная Заболоцким в период с 1929 по 1930 годы, была первой попыткой построения такого жанра. Мы не ставим перед собой задачи целостного анализа, тем более, что попытки такого рода предпринимались уже неоднократно.

Поэма, созданная на материале событий “года великого перелома”, по существу, не отражала трагедийной действительности. Это тем более поразительно, что крестьянские поэты уже пропели реквием по погибающей деревне (достаточно вспомнить, что, незадолго до «Торжества земледелия», в 1928 г. написана «Погорельщина»Н.Клюева). Драматизм столкновения конкретных человеческих судеб и характеров с историей замещается в «Торжестве земледелия» отвлеченным (но чрезвычайно значимым для самого Заболоцкого) конфликтом различных форм мышления. Сюжет поэмы и развивается как столкновение несходных друг с другом типов сознаний: Солдата и животных, Солдата и Крестьян, Солдата и Предков, Ночи и Кулака, Тракториста и Сохи. В основе подобного столкновения лежит представление Заболоцкого о существовании старой и новой форм мышления (представление, возникшее еще в «столбцовский» период). Сознание крестьян тесно связано с «низшей» мифологией (чертей, домовых, демонов, русалок и т.д.), родившейся из одушевленного понимания природы. В главе «Беседа о душе» крестьяне пытаются определить, что же такое душа:

А душа пресветлой ручкой

Машет нам издалека.

. . . .

Она, как столбичек, плыла

С могилки прямо на меня

И, верю, на тот свет звала,

Тонкой ручкою маня.

Только я вбежал во двор,

Она на столбик налетела

И сгинула. Такое дело! (I, 120)

Такой образ души складывался из мифологического представления в той же мере, как и из непосредственного чувственного опыта. Взамен Солдат предлагает научное объяснение:

Теперь же я скажу иначе,

Предмета нашего касаясь:

Частицы фосфора маячат,

Из могилы испаряясь.

Влекомый воздуха теченьем,

Столбик фосфора несется

Повсюду, но за исключеньем

Того случая, когда о твердое разобьется.

Видите, как все это просто! (I, 121)

Для архаического сознания ночь также предстает в виде мифологического существа:

«Ночь! – кричал. Иди ты к шуту,

Отвяжись ты, Вельзевулша!» (I, 127)

Ночную бурю Солдат склонен объяснять также внемифологически:

Слышу бури страшный шум,

Слышу ветра дикий вой,

Но привычный знает ум:

Тут не черт, не домовой,

Тут не демон, не русалка,

Не бирюк, не лешачиха,

Но простых деревьев свалка.

После бури будет тихо. (I, 127)

Солдат – обладатель научного знания – опровергает «старую» мифологию, порожденную архаическим сознанием Крестьян. Сначала на словах – в беседе о душе; затем в деле уничтожения Сохи. Главное орудие крестьянина, соха – «царица жита», тоже оказывается втянутым в мифологизированные представления о мире. Недаром ее образ связан с эпическими представлениями о Добрыне и Святогоре, о чем в поэме напоминает Тракторист:

О богиня!

Ты погибла с давних пор!

За тобою шли Добрыня

Или даже Святогор. (I, 135)

Однако Солдат вместо «старого» мифа о домовых и ведьмах предлагает опять-таки миф. Но его мифология – это не столько фантастические представления, сколько научная гипотеза, долженствующая стать реализованной в жизни. Миф, наделенный подобной «проективностью», превращается в утопию, развернутое описание которой представляет глава «Начало науки»:

Там кони, химии друзья,

Хлебали щи из ста молекул,

Иные в воздухе вися,

Смотрели, кто с небес приехал.

Корова в формулах и лентах

Пекла пирог из элементов,

И перед нею в банке рос

Большой химический овес.

. . . .

Здесь учат бабочек труду,

Ужу дают урок науки

Как делать пряжу и слюду,

Как шить перчатки или брюки.

Здесь волк с железным микроскопом

Звезду вечернюю поет,

Здесь конь с редиской и укропом

Беседы длинные ведет.

И хоры стройные людей,

Покинув пастбища эфира,

Спускаются на стогны мира

Отведать пищи лебедей. (I, 131-133)

Таким представляется Солдату мир, достигший своего совершенства и идеала. Это мир, в котором вот-вот остановится время, потому что оказывается исчерпанной идея развития и потому, что в этом мире вот-вот будет преодолена смерть. Об этом говорит в поэме Конь: « И смерть – единая держава // Для тех, кто немощен и хил» (I, 133). А для тех, кто уже овладел высшими возможностями разума, смерть становится принципиально преодолимой, а значит, преодолимым представляется и неумолимый ход времени, приближающий жизнь к смерти.

Идея времени в период написания поэмы существенным образом изменяется: времени возвращаются его «временные» качества, которые были утрачены им в «Столбцах» 1929 г. Но при этом время в творчестве 30-х годов особенное  натурфилософское. Оно не только замкнуто в круг циклической повторяемостью, подчиняясь ритму времен года, но и не имеет дифференцированных частей, временных отрезков. Время здесь монументально: оно сразу – вечность. Такое время не процессуально. События в природе периодичны и предсказуемы; они привычны и ожидаемы. Сознанию, живущему категориями натурфилософии, время представляется не движением, а иллюзией движения. Поэтому такое условное движение может быть воспринято и как неподвижность.

В стихотворении 1926 года «Лицо коня», вошедшего в состав «Смешанных столбцов», мир предстает в таком условном движении. Замечателен в этом смысле образ коровы в стихотворении:

Рогами гладкими шумит в соломе

Покатая коровы голова.

Раздвинув скулы вековые,

Ее притиснул каменистый лоб... (I, 77)

Корова изображается как архаическое, доисторическое животное, не изменившее свой облик и пронесшее его сквозь века, – «скулы вековые».

И вот косноязычные глаза

С трудом вращаются по кругу. (I, 77)

Как в архаические времена корова не обладала в полной мере сознанием, так и в настоящем сознание не отражено на ее «каменистом лбу» и в «косноязычных глазах». Автор стихотворения ощущает, что течение времени не является развитием, поэтому мир с его условным, «иллюзорным» движением воспринимается как неподвижный:

И лошадь в клетке из оглобель,

Повозку крытую влача,

Глядит покорными глазами

В таинственный и неподвижный мир. –

(выделено мной – Т.И.) (I, 78)

И часть мира – корова – неизменна и, таким образом, неподвижна, она – «вечная» корова; и мир в целом, с натурфилософских позиций, неизменен и, таким образом, неподвижен, он – вечный мир.

Понятие вечности в натурфилософии Заболоцкого приобретает в таком контексте значение непрерывной и статичной – в конечном счете – бесконечности. В создаваемой поэтической концепции Заболоцкий тяготеет к тому, чтобы время заменить вечностью, ибо только в таком мире возможно хранить то «нетленное бытие», к которому стремится поэт.

В стихотворении «В жилищах наших» итогом описываемого превращения человека в дерево является то, что время, прежде ощущаемое человеком, исчезает для него вместе с его человеческими чертами:

Глаза закрылись, времена отпали... (I, 80)

Время заменяется для него вечностью  истинным природным состоянием.

По мнению философа-Волка из «Поэмы дождя», в противовес мысли Змеи, именно в этой неподвижности мироустройства заключена истина:

Змея

Премудрый волк, уму непостижим

Тот мир, который неподвижен.

И так же просто мы бежим,

Как вылетает дым из хижин.

Волк

Понять не трудно твой ответ.

Куда как слаб рассудок змея!

Ты от себя бежишь, мой свет,

В движенье правду разумея. (I, 98)

В диалоге Змеи с Волком сталкиваются два разных взгляда на мир. Змея склонна понимать диалектическое движение в качестве реального положения вещей в природе, определенным законом бытия. Для Волка движение – это гибель:

Начало горьких преступлений

И долговечная тюрьма. (I, 608)

Истинный, абсолютный, гармонический мир должен быть неподвижен, то есть не иметь развития во времени. Развитие же, становление, в итоге с неизбежностью приводит к смерти.

Истинность природного движения, на котором зиждется вечность, получает подтверждение самим космическим устройством:

А на вершинах Зодиака,

Где слышен музыки орган,


Двенадцать люстр плывут из мрака,

Составив круглый караван. (I, 114)

Космическое движение звезд идет по кругу («круглый караван»), и поэтому подчинение человека этому закону есть лишь включение в нормальный, естественный ход событий:

И мы под ними, как малютки,

Сидим, считая день за днем,

И, в кучу складываем сутки,

Весь месяц в люстру отдаем. (I, 114)

Такого максимального включения в природное бытие человек и достигает в поэме «Торжество земледелия», когда все в мире трудится в одном общем разумном усилии.

«Торжество земледелия» – произведение, построенное в форме диалога, как написаны и последующие поэмы Заболоцкого. Но несмотря на эту особенность, автор не преследует цели сюжетной драматизации, а значит, и не нуждается в характерах, которых, по существу, и нет в поэме. Задача диалога здесь иная. В диалогической структуре текста автор стремится выразить динамику самого процесса познания – главного действующего лица поэм Заболоцкого. Диалектически сталкивая «старое» и «новое» сознание, «старый» и «новый» мифы, Заболоцкий ставит целью отыскать истину, которая открылась ему в утопически идеальном устройстве бытия. Диалог, таким ообразом, придает поэме Заболоцкого черты философской драмы.

Разные формы мышления, приходящие в диалогическое столкновение, заставляют интеллектуализированное действие двигаться вперед. Таким образом драма в специфической художественной, «поэмной» форме воспроизводит саму работу сознания. Образцом для подобного построения могли служить платоновские диалоги (по свидетельству Никиты Заболоцкого, в библиотеке отца среди других философских трудов находились и сочинения Платона)^, о которых А.Ф.Лосев, в частности, писал следующее: Платон «ограничивался большей частью изображением только диалектического искания истины, часто отказываясь от окончательных выводов. В смысле диалектического искания истины диалоги Платона являются непревзойденным образцом во всей мировой литературе».^ Впрочем, был еще один источник – философские образцы Г.С.Сковороды, выполняющие ту же функцию, что и платоновские диалоги.

И если Платона занимал сам процесс диалектического искания истины, необязательно заканчивающийся выводом, то для Заболоцкого важен как раз вывод, ответ на поставленный вопрос, решение проблемы. И в качестве истины, должной быть познанной, для поэта выступает утопически прекрасный мир. Однако утопическая организация жизни, как известно, в своей основе идеальна и потому – неподвижна. Поэтому поэма внутренне противоречива: диалог в качестве диалектической формы познания, в результате, создает не-диалектическую картину мира. Вот почему диалектика здесь еще не свойство самого бытия, но только форма мышления, которую стремится освоить поэт.

«Школа жуков», написанная в 1931 году, в корректуре 1933 года имела подзаголовок: «Отрывок из поэмы», раскрывающий ее эпическую ориентацию. Действительно, отрывок претендует на эпическое изображение идеального состояния бытия. Такое состояние связано с преодолением трагически-бессознательного положения природного мира. Работа по его преодолению ведется как бы в двух направлениях. В одном случае природа самостоятельно и постепенно приобретает сознание:

Мы не забудем 

Час, когда в ножке листа

Обозначился мускул.

В теле картошки

Зачаток мозгов появился

И кукурузы глазок

Открылся на кончике стебля. (I, 110)

Приобретение сознания здесь дано как результат процесса становления, как необходимая ступень эволюции. Жизнь, понимаемая таким образом, – «это подъем сознания».^ Становление как форма движения появляется у Заболоцкого впервые именно в натурфилософских стихах. В «Столбцах» он знал только механическую форму движения, отчего мир у него представал механическим и «кукольным», а не становящимся и развивающимся. Понимание бытия как становления тесно связано для Заболоцкого с именем Гете. Своими любимыми стихотворениями у Гете Заболоцкий называл «Метаморфозы растений», «Метаморфозы животных» и «Ефросинию». У Баратынского Заболоцкий любил стихотворение «На смерть Гете». В поэме «Безумный волк» в корректуре 1933 года был эпиграф из «Фауста» Гете. В.А.Каверин написал о «Торжестве земледелия»: «Положите рядом “Фауста” Гете и “Торжество земледелия” – и сразу станет видно, откуда идет это стремление взглянуть на мир глазами батрака, коня, предков кулаков, сохи, животных, солдата, тракториста. Духовный и материальный мир природы глубоко задет преображением, спором человека с природой, стремлением человека преобразить и подчинить ее».^

Для Гете становление есть развитие живого организма в каждое данное мгновение его существования, уловить которое невозможно при помощи дискурсивного рассудка. Поясняя этот момент гетевской философии природы, К.А.Свасьян пишет: «То, что при взгляде на растительный мир чувственно видится нами как форма, предстает в сверхчувственном опыте мысли как метаморфоз, превращение форм. Телесный глаз воспринимает формы еще до того, как они видоизменились, и уже после того, как они видоизменились. Переход ускользает от восприятия. (...) Формальный метод, бессильный постичь переход, вынужден прибегать к метафизическим измышлениям, либо вовсе отказываться от объяснения».^

Гете понимает становление как наличную, существующую, реально лежащую в основе вещей форму мирового движения:

Скромно сила спала в семенах; и прообраз начальный,

Замкнут в себе, лежал, под оболочкой согбен.

Корень, лист и росток бесцветны и полуразвиты;

Так незаметную жизнь холит сухое зерно,

Пухнет, кверху стремясь, доверяясь благостной влаге,

Вот внезапно встает из окружающей тьмы.

С виду прост еще появленья первого облик ,

Так означает себя между растений дитя.

Вскоре затем пробившись, дальнейший побег обновляет,

Узел к узлу выводя, образ, возникший сперва.

(«Метаморфоза растений»)^

Понятие «прафеномена», введенное Гете, обозначает в его философско-поэтической системе наличие в мире некой идеи, некого совершенного образца – «прообраз начальный», – существующего в абстракции, согласно которому развивается все живое.^ Реально развивающийся организм может в большей или меньшей степени соответствовать своему прафеномену, может достичь и совершенства, или, по Гете, «достичь организованной полноты».^ Процесс становления и есть процесс достижения совершенства, результатом которого, в идеале, должно стать полное соответствие организма своему прафеномену: «Узел к узлу выводя, образ, возникший сперва».

Если Гете видит становление в каждом мгновении совершающейся жизни, то для Заболоцкого оно оказывается актуальным только в связи с реализацией его мысли о приобретении животными и растениями разума, приближающего их по своему развитию к человеку. Заболоцкий стремится и не может постигнуть картину мира как диалектически развивающегося универсума. Поэтому реализация идеи становления (понятие, принадлежащее диалектическому мировоззрению), отодвигается Заболоцким в будущее. И по-настоящему диалектика природы, по мысли автора «Торжества земледелия», будет действовать только тогда, когда природа начнет «вочеловечиваться». Возникновение и постепенное развитие сознания в природно-биологических организмах, по Заболоцкому, и есть процесс становления. Можно сказать, что Гете под идеей становления имеет ввиду становление природных форм, а Заболоцкий – становление сознания в природных формах. Такую картину становления собираются нарисовать живописцы из «Школы жуков». Как результат подобного становления Заболоцкому представляется, например растение, способное защищаться от убийцы-воробья:

Злаков войну нарисуем мы,

Битву овса с воробьями 

День, когда птица упала,

Сраженная листьев ударом. (I, 110-111)

Монолог каменщиков представляет другую картину, где разум природы возникает не в результате становления, а как акт жертвенности и добровольной расплаты человека за вековую эксплуатацию растений животных:

Сто наблюдателей жизни животных

Согласились отдать свой мозг

И переложить его

В черепные коробки ослов.

Чтобы сияло

Животных разумное царство.

Вот добровольная

Расплата человечества

Со своими рабами!

Лучшая жертва,

Которую видели звезды! (I, 111)

Заболоцкий как бы испытывает в рамках одного текста разные варианты одной и той же ситуации – «превращение». Животные превращаются в разумные существа путем эволюционного усовершенствования или в результате акта человеческой жертвенности. Растения становятся похожими на животных, жуки видятся «зародышами славных Сократов».

Исходя из того, что целокупный образ «превращение» подразумевает под собой множество конкретных его ходов, Заболоцкий в рамках одной мифопоэтической парадигмы разрабатывает различные варианты идеи превращения, исследуя при этом сам архетип превращения. О такой способности мифологической логики исчерпывать все возможные варианты какого-либо образа писал Я.Э.Голосовкер.^ При этом воображение служит «познавательным органом, выражая результаты этого познания в образах мифа».^

В деятельности воображения Гете видел возможности преодоления формального метода познания, неспособного постичь переход от одного состояния метаморфозы к другой. Поэтому воображение для него выполняет функцию того диалектического познавательного метода, который полностью адекватен диалектике, лежащей в основе природы вещей. Для Заболоцкого же в этот период творчества диалектика выступает, скорее, в качестве мифопоэтической диалектики.

«Школа жуков» так же, как «Торжество земледелия», построена на диалоге. Поэтическое повествование распадается на реплики персонажей: женщин, плотников, живописцев и каменщиков. По сравнению с «Торжеством земледелия» действующие лица здесь еще более типизированы. Женщины произносят свой монолог от лица коллективного «мы», символизирующие всех женщин, рожающих миру «толстых красных младенцев». Автору важна не сама физиологическая реальность, скрывающаяся за образом женщин и их словами, а понятие, «идея женщины» «толкачихи мира вперед». Единичное и особенное подменяется здесь всеобщим.

Вот почему диалог в «Школе жуков» превращен в серию монологов, объединенных единой авторской идеей. Ни в одном из высказываний нет антитезы, которая бы двигала мысль вперед, а каждая из последующих реплик-монологов , как правило, лишь развивает уже прозвучавшую мысль. Все участники этого квази-диалога рисуют одну и ту же картину. Диалог здесь не выполняет взятую на себя функцию диалектического метода познания, как это было в «Торжестве земледелия». Возможно, именно поэтому отрывок остался незавершенным.

В отличие от «Торжества земледелия», где картина приобретения сознания растительным и животным царством органично возникает из столкновения идущих вразрез друг с другом форм мышления действующих лиц поэмы, в «Школе жуков» она ощущается как заданная автором извне. В «Школе жуков» отсутствует не только диалектика бытия, как в «Торжестве земледелия», но и диалектика процесса познания. Диалог оказывается, таким образом, чисто формальным и не несущим какой-либо реальной нагрузки.

Если в «Торжестве земледелия» и «Школе жуков» утопия – только мечта персонажей произведений, их прозрение будущего, то в поэме «Безумный волк», – которую, по словам сына поэта, Заболоцкий считал «одним из своих серьезных достижений, чем-то вроде “Фауста”»^,  заглавный герой проводит дерзкие эксперименты по воплощению утопии в настоящее. Он форсирует эволюционный процесс при помощи науки и мечты, пытаясь волевым усилием привести природу к сознанию, то есть «вочеловечить» ее. В рамках развиваемых Заболоцким идей это означает, что Безумный волк пытается ввести идею становления в качестве действующего закона жизни. Таким образом он стремится одухотворить природу, сделать ее диалектичной.

Для следующих поколений волков деятельность Безумного волка – это «безумный вымысел души», пустые мечтанья. Председатель, оспаривая это мнение волков-студентов, в свою очередь рисует картину:

Стройные волки, одетые в легкие платья,

Преданы долгой научной беседе.

Вот отделился один,

Поднимает прозрачные лапы,

Плавно взлетает на воздух,

Ложится на спину,

Ветер его на восток над долинами гонит.

Волки внизу говорят:

«Удалился философ,

Чтоб лопухам преподать

Геометрию неба». (I, 148)

После чего задает вопрос:

Что это? Странные виденья,

Безумный вымысел души,

Или ума произведенье, 

Студент ученый, разреши! (I, 148)

В диалоге Волка-студента и Председателя, представительствующего здесь за образ мышления Безумного волка, Заболоцкий сталкивает разные стороны сознания. Однако между «Торжеством земледелия», «Школой жуков» и «Безумным волком» существует ощутимая разница. В «Торжестве земледелия» в столкновение приводятся эмпирическое мышление Крестьян и научное – Солдата, но при этом природа того и другого оказывалась единой – в основе лежало мифопоэтическое осмысление мира. В «Школе жуков» мышление персонажей вовсе не имеет антитетической природы и потому совсем не организует конфликта. И только в «Безумном волке» становится различной сама природа приходящих в конфликт форм сознаний. Волк-студент – это образ рационально познающего «я» и результата его деятельности:

Горит, как смерч, великая наука.

Волк ест пирог и пишет интеграл.

Волк гвозди бьет, и мир дрожит от стука,

И уж закончен техники квартал. (I, 146)

Образ Безумного волка – это образ воображающего познания, идущего к истине, если воспользоваться выражением Я.Э.Голосовкера, «от опыта воображения к научному эксперименту».^

А.Ф. Лосев еще в 1927 году в книге «Античный космос и современная наука» писал о том, что мифологическое сознание греков предвосхитило позднейшие крупнейшие открытия европейской науки.^ Мифопоэтическое сознание, с лежащим в его основе воображением, оказалось способным к познанию тех же законов мироустройства, которые позже были открыты дискурсивным рассудочным мышлением.

Делая ставку на мифопоэтическое мышление, Заболоцкий мечтал именно об этом. Утопическая картина мира, изображаемая им в натурфилософских стихах и особенно поэмах конца 20-х начала 30-х годов, должна была угадать и предвосхитить реальное состояние будущего мира.

Подводя черту вышесказанному, необходимо отметить, что в «Торжестве земледелия» мы наблюдали диалектику познания при отсутствии диалектики природы. В «Школе жуков», напротив, – наличие элементов диалектики бытия при отсутствии диалектики познания. В «Безумном волке» Заболоцкий впервые стремится сочетать диалектический метод познания (диалог) с диалектическим видением картины мира.

Коллизия воображения и рассудка остается центральной и в поэме «Деревья» 1933 года. Бомбеев мечтает об устроении «золотого века», в котором исчезнут «людоедства страшные черты»:

Клянусь: окончится разбой,

И правнук мой среди домов и грядок

Воздвигнет миру новый свой порядок. (I, 155)

Действительность для него лишь неразумно устроенная жизнь – «беспорядок». Лесничий не принимает утопической логики Бомбеева. Для Лесничего мир – это «порядок жизни мировой». Лесничий хочет увидеть в настоящем, а не в будущем, смысл и логику протекающей жизни. И находит их в логике эволюции:


Сквозь рты, желудки, пищеводы,

Через кишечную тюрьму

Лежит центральный путь природы

К благословенному уму.

Итак, да здравствуют сраженья,

И рев зверей, и ружей гром,

И всех живых преображенье

В одном сознанье мировом! (I, 156)

Лесничий видит гармонию в настоящем, Бомбеев – нет. В противовес бомбеевской идее «вочеловечивания» природы, то есть приобретения ею сознания, Лесничий выдвигает идею «сознанья мирового». Лесничий считает, что та несправедливость, которую осознает Бомбеев, преодолевается, в конце концов, в ходе эволюции. Понятие «сознанья мирового», употребленное Лесничим, можно соотнести с понятием «ноосферы», введенным в научный оборот В.И.Вернадским. Вернадский писал: «Ноосфера – биосфера, переработанная научной мыслью».^ Пьер Тейяр де Шарден, назвавший ноосферу «мыслящим пластом»^, отмечал: Ноосфера – «коллективный и суммированный продукт миллионов лет мышления».^

С точки зрения Бомбеева, сознание должно быть принадлежностью каждого отдельного природного организма; по мнению Лесничего, в этом нет необходимости. Природа и так – обладательница сознания. Но ее сознание – не принадлежность отдельного биологического индивида, а плод коллективной психической деятельности, возникший в ходе эволюции – некое «сознанье мировое». Оно имеет надындивидуальную природу и не расположено в каком-то конкретном теле, а образует «мыслящий пласт».

В поэме «Деревья» Заболоцкий впервые с такой остротой ставит вопрос о необходимости и оправданности утопической формы мышления. Ведь рационализм Лесничего здесь убедительней для самого автора, чем мифопоэтическая картина «золотого века» Бомбеева. В понимании Бомбеева, истина равна утопии, а познание равно делу. Поэтому для того, чтобы познать истину, которую символизирует для него мифологема «золотого века», ее нужно реализовать, преодолевая, а не познавая существующие законы реальности. Кроме того, главным в идее «золотого века» остается этический вопрос о справедливости и совершенстве устроения мира. Но поиск истины и конструирование картины «золотого века» – пути, ведущие в разные стороны потому, что утопия «ищет не истины, а совершенства»^, – по выражению Е.Шацкого, автора книги «Утопия и традиция». Тем самым задача познания, возложенная Заболоцким на миф, не могла быть реализована. Да, миф выстраивал образ бесконфликтного и разумного сосуществования человека и природы. Но при этом не мог выполнить функции познания существующих законов живой, а не сконструированной, жизни. Поэмы завершают и исчерпывают утопический период творчества Заболоцкого. Миф в утопическом варианте Заболоцкого оказался так же, как и «игра» «Столбцов», неспособным выполнить задачи познания. Тем более, что научная истина отнюдь не равна истине философской. Первая претендует на точность, вторая – на убедительность. Научная истина всеобща, философская – индивидуальна.

Преодоление взгляда, аналитически расчленяющего мир, привело Заболоцкого к необходимости создания синтетической картины бытия. Такой возможностью, казалось Заболоцкому, обладал миф. Миф Заболоцкого должен был соединять в себе черты собственно мифопоэтические, научные и философские. Синтез воображения, рационализма и философского обобщения, в результате, воплотился в развернутой утопической картине. Однако философско-поэтическая утопия не была результатом коллективного сознания, то есть не обладала всеобщностью, и в итоге, не оказалась убедительной для самого автора.

Драматизм отношений человека и природы оказался абсолютно разрешимым только при условии реализации утопии. Рассудок же отказывался подтвердить истинность той картины, которую создавало, желая предвосхитить научное знание, воображение. Конфликт оказался снятым не на личностном, а на сверхличностном уровне. Утопия как попытка создания непротиворечивой монистической картины мира не удалась, да и не могла удасться. И неудачу фиксировало уже само сознание творца этой утопии. Кроме того, диалектика бытия, становившаяся живым ощущением Заболоцкого (недаром он – активный читатель «Диалектики природы» Энгельса, впервые вышедшей на русском языке в 1925 году), не могла быть передана на языке статичной в своей основе утопии. Заболоцкому оказалось необходимым согласовать собственное мироощущение с его поэтическим воплощением. Но при этом отказ от утопии еще не означал преодоления мифопоэтического мышления в целом.


3

К 1932 -1934 годам все большей проблемой для Заболоцкого становился не столько драматизм отношений человека и «неразумной» природы, сколько драматизм самого процесса познания. Воображение и рационализм, которые для Заболоцкого должны были синтезироваться в мифе, в утопии, не давали единой, монистической картины мира.

Начало 30-х годов сам Заболоцкий считает переломным для своего творчества. В эти годы существенно меняется его поэтическая концепция. Мысль о внесении сознания в живую природу оставляет Заболоцкого. «Поэт приходил к философской концепции, согласно которой природа живет предощущением человека; тот, войдя в мир, гармонизирует природу»^:

Вращая круглыми глазами из-под век,

Летит внизу большая птица.

В ее движенье чувствуется человек.

По крайней мере он таится

В своем зародыше меж двух широких крыл. (I, 162)

Человеческое сознание теперь ощущается им как генетически заложенное в развертывающейся эволюционной пружине.

Существенно меняется и понимание Заболоцким процесса познания. Теперь он пытается взглянуть на природу исходя из непосредственных чувственных данных:

Жук домик между крыльев приоткрыл

И, рожки выставив, выглядывает,

Жук разных корешков себе нарыл

И в кучку складывает,

Потом трубит с свой маленький рожок

И вновь скрывается, как маленький божок. (I, 163)

Здесь ощутимо тяготение к непосредственному описанию природы, преодолеваемому прежде. Конкретные живые существа и предметы даны в их эмпирической непосредственности и неповторимом своеобразии:

Кленовый лист напоминает нам январь. (, 162)

Взгляд выхватывает цвет, прозрачность, фактуру природных деталей. Но такой взгляд не дается Заболоцкому в полной мере. Чувственно воспринятое тотчас же должно отыскать отвлеченное понятие, соответствующее эмпирической реальности:

Осенних листьев ссохлось вещество

И землю всю устлало. (I, 162)

Мысль мешает наблюдателю эстетически насладиться картиной осеннего листопада. Осенние листья это не просто опавшие древесные листья в своей чувственной конкретности, это некое абстрактное понятие – «вещество», материя. Поэтому даже солнце, воспринятое таким взглядом, это – «солнечная масса».

И если конкретные существа и предметы еще могут быть восприняты непосредственно, то те явления, которые невозможно воспринять посредством органов чувств, с неизбежностью рационализируются:

Архитектура Осени. Расположенье в ней

Воздушного пространства, рощи, речки... (I, 162)

Явление осени видится как разумно организованная архитектура. Эмпирически воспринятое тотчас же находит себе отвлеченное соответствие:

Лист клена, словно медь,

Звенит, ударившись о маленький сучок.

И мы должны понять, что это есть значок,

Который посылает нам природа,

Вступившая в другое время года. (I, 163)

Эмпирика в природе служит неким «значком», символом умозрению, которое эту эмпирику должно угадать и перевести в план понятий и идей.

Поэт словно учится теперь понимать законы природы, которые даны в реальности, а не заданы утопическим мышлением. Он как бы меняет способ мышления Бомбеева на точку зрения Лесничего. Согласно этой точке зрения, в постижении реальности должно участвовать чувственное познание в той же мере, как и рациональное. Однако из переписки с Циолковским видно, что, по Заболоцкому, «консервативное чувство» (III, с.310) мешает знанию. Их соотношение воспринимается им как антиномическое. И поэтому Заболоцкий пытается найти некий их синтез, пытается выстроить такую картину мира, в которой этот конфликт снят.

Это отчетливо видно в «Лодейникове», который создавался на протяжении двух десятилетий. По-видимому, «Лодейников» задумывался как поэма. Известно, что Заболоцкий делал попытки продолжить произведение. Поэтому «Лодейников», написанный в 1932 году и опубликованный (1-я и 2-я главы) в «Звезде» 1933 года, во многом строится по тем же принципам, что и поэмы «Торжество земледелия», «Безумный волк» и «Деревья». Это наблюдение сделал еще Г.В.Филиппов в статье «О “Лодейникове” Н.Заболоцкого (К проблеме эволюции творческих принципов)»: «Права была Е. Усиевич, утверждая относительно редакции 1933 года, что “в этом стихотворении противопоставлены друг другу два мировосприятия – самого Лодейникова и некоего Соколова”, тем самым делая упор именно на “мировосприятие”, на философскую основу. Но такому композиционно-смысловому принципу строились тогда поэмы “Безумный волк” и особенно “Деревья”. (...) Но в отличие от поэм, центральное место в “Лодейникове” заняла сама природа, раскрытая в ее коренных противоречиях».^

Но в большей мере «Лодейников» – это опыт развернутого описания конфликта между чувственным и рациональным постижением действительности внутри сознания одной личности. Непосредственное чувственное восприятие Лодейникова дает гармонически прекрасную картину мира:

Природа пела. Лес, подняв лицо,

Пел вместе с лугом. Речка чистым телом

Звенела вся, как звонкое кольцо. (I, 168)

Аналитическое зрение представляет картину совершенно иного рода:

Лодейников открыл лицо и поглядел

В траву. Трава пред ним предстала

Стеной сосудов. И любой сосуд

Светился жилками и плотью. Трепетала

Вся эта плоть и вверх росла, и гуд

Шел по земле. Прищелкивая по суставам,

Пришлепывая, странно шевелясь,

Огромный лес травы вытягивался вправо,

Туда, где солнце падало, светясь.

И то был бой травы, растений молчаливый бой.

Одни вытягиваясь жирною трубой

И распустив листы, других собою мяли,

И напряженные их сочлененья выделяли

Густую слизь. Другие лезли в щель

Между чужих листов. А третьи, как в постель,

Ложились на соседа и тянули

Его назад, чтоб выбился из сил. (I, 167-168)

Непосредственно увиденное не может прийти в соглашение с рационально-аналитически воспринятым:

Но мысль его, увы, играла в прятки

Сама с собой, рассудку вопреки. (I, 168)

Антиномия чувственного и рационального не может найти выход из создавшегося противоречия. Диалектике бытия не отыскано адекватного ему диалектического мышления:

Природы вековечная давильня

Соединяла смерть и бытие

В один клубок, но мысль была бессильна

Соединить два таинства ее. (I, 169)

Процесс познания, по Заболоцкому, оказался не менее сложным для понимания, и не менее драматическим для эмоционального переживания, чем законы природного бытия. Что заставляло усомниться в самом принципе познания мироустройства, в самих познавательных возможностях человеческого разума.

В стихотворении «Все, что было в душе...» Заболоцкий предполагает, что гармония в принципе возможна, потому что и человек, существо разумное, и природа, мир чувственный, обладают необходимым условием для возможного единства – потенциальным сознанием. Но это необходимое условие у Заболоцкого остается чисто рационалистической посылкой, недостаточность которой он не мог не ощущать.

Стихотворение открывается мотивом душевной, эмоциональной опустошенности:

Все, что было в душе, все как будто опять потерялось.

И лежал я в траве, и печалью и скукой томим... (I, 180)

Вернуть ему полноту существования призвана природа в ее телесности и чувственности, прекрасных самих по себе:

И прекрасное тело цветка надо мной поднималось,

И кузнечик, как маленький сторож, стоял перед ним. (I, 180)

Странное, на первый взгляд, сочетание «прекрасное тело цветка» создает впечатление материальности стебля, физической плотности его листьев. В этом восприятии цветка как «тела» есть уже сильный привкус аналитической мысли, сочетающей абстрактные свойства разнородных явлений. Но вместе с тем ощутимо, как Заболоцкий стремится от анализа выйти к синтезу. Он пытается примирить целостность чувственного восприятия (цветок) с аналитически добытой истиной. Реальное тело цветка автор пытается уподобить его чертежу:

И тогда я открыл свою книгу в большом переплете,

Где на первой странице растения виден чертеж.

И черна и мертва протянулась от книги к природе

То ли правда цветка, то ли в нем заключенная ложь. (I, 180)

Образ чертежа в стихотворении напоминает гетевскую идею прафеномена, который по отношению к реальному растению является его идеальным образцом, генетически заданной программой. Но у Гете прафеномен является созданием самой природы, выводящей из себя самой и «прообраз начальный», и его материальное воплощение. У Заболоцкого же чертеж является квинт-эссенцией рационального познания, его символическим выражением. И возможная «правда» (или, напротив, «ложь») это выражение должно выявить себя только в сопоставлении со своим живым, пластически-прекрасным образцом, иначе оно окажется мертво. У Гете реальное растение соответствует идеальному образцу, у Заболоцкого – чертеж должен соответствовать живому цветку, подтверждая тем самым собственную истинность.

Природное, считает Заболоцкий, является не только вместилищем материального, оно же генетически содержит в себе и «мысли движенье», то есть «чертеж»:

Трепетало в листах непривычное мысли движенье,

То усилие воли, которое не передать. (I, 180)

Целостный облик природы, который является результатом чувственного созерцания, у Заболоцкого таит в себе некий идеальный чертеж, который можно познать «умом» – так, чтобы в процессе анализа не разрушить, не разъять, но сохранить эту целостную оболочку. Подобное разрушение для рационалистически мыслящего поэта равно аналитическому разъятию на «атомы» бытия, но из атомов возможно сотворение нового целостного облика. А если учесть, что Заболоцкий был последователем Н.Федорова, то и явление бытия, распадаясь на элементы после смерти, может воскреснуть. Если возможен анализ (= распад), то почему бы не быть синтезу (=воскресению). Поэтому в стихотворении Заболоцкого цветок и его чертеж тянутся навстречу друг другу, и человек ощущает в цветке «непривычное мысли движенье». Рациональное и чувственное становятся взаимообратимы:

И кузнечик трубу свою поднял, и природа внезапно проснулась,

И запела печальная тварь славословье уму,

И подобье цветка в старой книге моей шевельнулось,

Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему. (I, 180)

Состояние гармонического соединения достигнуто. Но оно оказалось очень зыбким, непрочным, менее реальным, чем состояние «потерянности в душе». Заявка на слияние оказалась декларативной, мысль «взяла верх». Невозможность осуществления синтеза подтверждается тем, что состояние «разъединения» ближе самому Заболоцкому и выражением его является стихотворение, написанное в том же, 1936 году, что и стихотворение «Все, что было в душе...» – «Вчера, о смерти размышляя...» В нем воссоздано сложное переживание взаимоотношения человека и природы, характерное для самого автора.

Стихотворение открывается тезисом – бытие, замешенное на смерти, устроено несправедливо, от сознания чего и ожесточается человеческая душа:

Вчера, о смерти размышляя,

Ожесточилась вдруг душа моя. (I, 181)

Драматизм ситуации заключается в том, что человек обладает знанием о смерти, что его мысль является источником трагического переживания жизни в ее несправедливом устройстве. Реакцией на «несправедливость» смерти является «тоска разъединенья». Разъединение человека с природой – результат того, что будучи существом биологическим, он еще и обладатель разума, коренным образом отличающего его от природы. Человек знает о смерти, природа же не подозревает о ней. Для человека смерть – трагедия, для природы – закономерное явление.

В момент «тоски разъединенья», которое можно назвать и тоской по объединенью, мысль и чувство сливаются в своем восприятии окружающего мира:

И нестерпимая тоска разъединенья

Пронзила сердце мне, и в этот миг

Все, все услышал я – и трав вечерних пенье,

И речь воды, и камня мертвый крик. (I, 181)

Здесь дано особое восприятие мира в высшем поэтическом напряжении ума и сердца. Но и в момент эмоционального взлета поэт не избавляется от своего «рацио». Эту особенность хорошо понял еще А.А.Фет в творчестве другого философского поэта XIX века, Ф.И.Тютчева: «чувствуешь, что и в минуты наслаждения природой он ясно видит причину своего восторга».^ Такое восприятие характерно именно для «поэзии мысли». У Заболоцкого оно обновлено еще и индивидуальным философско-поэтическим мировоззрением:

И я, живой, скитался над полями,

Входил без страха в лес,

И мысли мертвецов прозрачными столбами

Вокруг меня вставали до небес.


И голос Пушкина был над листвою слышен,

И птицы Хлебникова пели у воды.

И встретил камень я. Был камень неподвижен

И проступал в нем лик Сковороды. (I, 181)

Описание природных реалий дано как бы уже в его предварительном философском осмыслении, оно «очищено» разумом. Вопреки первоначальным выводам о смертности всего живого, о полном исчезновении индивидуума после смерти, в стихотворении утверждается, что отпечаток человеческого существования остается в природе и после его физического уничтожения. Именно здесь зарождается тема метаморфоз, как подлинного бессмертия. В таком понимании бессмертия самым важным оказывается духовное объединение человека и природы. Не исчезает не только материя, составляющая органическое тело: атомы «разбредутся по всей вселенной, вступят в другие, более совершенные ассоциации» (III, с.310), не исчезнет и духовное содержание, которое, по Заболоцкому, не существует отдельно от материи. Заболоцкий вслед за Циолковским^ считает, что они полностью слиты, то есть каждая частица материи является обладательницей духовных свойств.

Н.К.Чуковский вспоминал: Заболоцкий «утверждал, что все духовные и телесные свойства человека бессмертны, потому что в природе ничего не исчезает, а только меняет форму».^ В стихотворении выражено именно такое понимание Заболоцким круговорота жизни и смерти. В шелесте листьев, вобравших в себя атомы пушкиского тела, слышен его голос, потому, что каждый атом и несет духовные свойства, память о голосе Пушкина.

Финал стихотворения «Вчера, о смерти размышляя...» – это вывод о том, что ничего не исчезает бесследно:

И все существованья, все народы

Нетленное хранили бытие. (I, 181)

Найденная «гипотеза бытия» должна была бы удовлетворить Заболоцкого, так как он нашел и собственное место в этой цепи метаморфоз:

И сам я был не детище природы,

Но мысль ее! Но зыбкий ум ее! (I, 181)

Гармоническое единство человека и природы выражается теперь не в их фантастическом слиянии («В жилищах наших»), не в «базаровском» материализме («Искушение»), не в утопическом желании зародить и организовать сознание в каждом конкретном представителе природного царства. Природа теперь ощущается огромным, разумно устроенным организмом, где все имеет свою определенную функцию. И человеку в нем определено быть «умом» природы.

Теперь для поэтического сознания Заболоцкого важное значение приобретает мифологема метаморфоз, в противовес той мифологеме «золотого века», которая занимала его в конце 20- начале 30-х годов. Идея «золотого века» преследовала цель извечной справедливости природного бытия в целом. Идея метаморфоз была призвана решить проблему бессмертия, посмертного включения человеческой индивидуальности в природный универсум. Стремясь познать то, что не дано познать живому человеку, Заболоцкий создает модель посмертного бытия, которая при этом с неизбежностью мифологизируется.

Еще одной попыткой снять антиномию мысли и чувства является философская «дилогия» «Метаморфозы» и «Завещание». Строгие логические ходы, наблюдаемые в предыдущих стихотворениях, строящихся по формуле: тезис-антитезис-синтез (как, например, в стихотворении «Все, что было в душе...») сменяются здесь «вживлением» идеи в природный мир. Заболоцкий хочет одухотворить мир собственной философской идеей, наполнить его смыслом, идентично заменить абстрактную мысль пластическим ее выражением. Здесь Заболоцким как будто найден выход из «смертельного тупика», который увиден им в «цепи туманных превращений»:

Как все меняется! Что было раньше птицей,

Теперь лежит написанной страницей;

Мысль некогда была простым цветком;

Поэма шествовала медленным быком;

А то, что было мною, то, быть может,

Опять растет и мир растений множит.

Вот так, с трудом пытаясь развивать

Как бы клубок какой-то сложной пряжи,

Вдруг и увидишь то, что должно называть

Бессмертьем. О, суеверья наши! (I, 191)

Уходя из жизни, человек «рассыпается» как уникальное в своем роде соединение атомов, но тотчас же присоединяется к сумме таких же атомов, включаясь в их универсальное движение. Такую «включенность» Заболоцкий не только мыслит, он жаждет ее увидеть:

И если б только разум мой прозрел

И в землю устремил пронзительное око,

Он увидал бы там, среди могил, глубоко

Лежащего меня. Он показал бы мне

Меня, колеблемого на морской волне,

Меня, летящего по ветру в край незримый,

Мой бедный прах, когда-то так любимый. (I, 191)

Столь же зримо предстает перед нами и бессмертие духовное, которое, однако не теряет материального обличья:

Многовековый дуб мою живую душу

Корнями обовьет, печален и суров.

В его больших листах я дам приют уму,

Я с помощью ветвей взлелею мысли,

Чтоб над тобой они из тьмы повисли

И ты причастен был сознанью моему. (I, 223)

В «Завещании» и «Метаморфозах» философская идея Заболоцкого достигает ясности за счет логической доказательности и завершенности, находя утверждение всеобщего бессмертия в том, что человеческая жизнь – лишь часть общего бытия, растворяющаяся в нем после индивидуальной смерти. В обоих стихотворениях сделана попытка реализовать синтетическую мысль, которая позволила бы художественно воссоздать широкую панораму мира «во всей его живой архитектуре». Сквозная мысль, проходя через все стихотворение, в каждой новой строфе звучит на новом уровне. Возникают новые варианты одного мотива, которые служат для того, чтобы со всех сторон как бы разглядеть ту целостную картину, которая была создана им самим. Такой всеохватностью Заболоцкий словно заменяет эмоциональное переживание. Но открывшийся поэту «синтетический» взгляд оказался таким же рационалистическим, как и аналитический, а значит и столь же недостаточным по полноте переживания лирического поэта. И поэтому завершенная таким образом картина не дает удовлетворения Заболоцкому. Найденный им выход оказался иллюзорным. Попытка сделать переживаемое бытие одновременно и мыслимым, стремление к пластике при чрезвычайности интеллектуальной установки, оказалась невыполнимой.

Идея метаморфоз заменяет Заболоцкому идею бессмертия в традиционном христианском смысле. Понимание им бессмертия приближено, скорее, к пониманию древних греков, – созерцателей и натурфилософов, или древних восточных мыслителей. Созерцательным эллинским сознанием мир воспринимался эстетически, как завершенный и гармонический космос. При этом познавательный процесс древних греков происходил синтетическим образом, сливавшем в себе как чувственный, так и рациональный способы познания. Заболоцкому же воспринимать бытие гармонически мешал рационально-аналитический способ мышления человека Нового времени. Поэтому попытка возродить древнюю традицию заведомо была обречена на провал. Более того – она приводила к таким коллизиям, которые были еще неведомы древним грекам.

Построение универсума, где индивид включается в природное существование как его органическая часть, приводит к тому, что из поэтической концепции Заболоцкого полностью исключается история как принцип человеческого существования. Человек становится частью биологической системы. Гармония же в этой системе достигается за счет декларируемого духовного объединения человека и природы.

Но итоговое, окончательное включение человека при его жизни в подобное природное движение, по-видимому, оказывается все-таки неубедительным для самого Заболоцкого. Для человека, силою исторических обстоятельств отделенного от природы, в современном мире уже отсутствуют реальные возможности слияния с «универсумом как природой».^ Они остались далеко в прошлом. Разум, возникнув на определенном этапе эволюционного движения, означал качественный скачок, после которого для человека начинается новое, историческое существование.

По-видимому, не видя возможностей для достижения единства существования природы и человека при его жизни, протекающей в истории, Заболоцкий вынужден искать их после смерти человека. А мыслить о смерти возможно лишь в плане мифологическом, но не утопическом, поэтому необходимость в утопии отпадает.

Заболоцкий, искавший удовлетворявшую бы его форму бессмертия, желает, чтобы это бессмертие было личностным. Об этом он пишет, например, в письме К.Э.Циолковскому в 1932 году: «... мне не ясно, почему моя жизнь возникает после смерти. Если атомы, составляющие мое тело, разбредутся по вселенной, вступят в другие, более совершенные организации, то ведь данная-то ассоциация их уже больше не возобновится и, следовательно, я уже не возникну снова. (...) Личное бессмертие возможно только в одной организации. Не бессмертны ни человек, ни атом, ни элемент. Бессмертна и все более блаженна лишь материя – тот таинственный материал, который мы никак не можем уловить в его окончательном и простейшем виде» (III, с.309-310).

Однако диалектическое движение бытия, в котором участвовала только материя, было неприемлемо для Заболоцкого. Поэтому найденная в стихотворениях «Вчера, о смерти размышляя», «Метаморфозы», «Завещание» идея метаморфоз – это возможность для Заболоцкого сохранить индивидуальность при растворении во внеиндивидуальном природном универсуме, личностного в безличном. В картине бытия, в котором действует закон метаморфоз, человек после смерти включается и в материальное, и в духовное «кругобытие»^, по слову Г. Сковороды, и оказывается включенным в вечное вневременное движение, обеспечивая таким образом бессмертие.

Однако попытка в тридцатые годы ХХ столетия создать натурфилософскую систему оказалась не только архаической, но и объективно невозможной. Поэтому и категория времени – исторического времени – осталась не реализованной Заболоцким в этот период. О подобном свойстве сознания писал А.Бергсон: «...для древних время представляет теоретически ненужную величину, так как длительность какой-либо вещи означает деградацию ее сущности».^ Наличие исторического времени в натурфилософии означало бы нарушение абсолютности и завершенности идеального состояния мира, то есть ее разрушения.

Поиск метода, поэтически адекватно отражавшего сущность философской проблематики, закономерно привел Заболоцкого к мифопоэтической утопии, создававшейся в рамках своеобразной натурфилософии. Однако сложные драматические коллизии разума и воображения, аналитического и чувственного познания, попытка завершить анализ неким синтетическим единством, соединяющим научное, мифопоэтическое и философское знания, – все это так и не вылилось в однозначном решении этих коллизий. Рационально мыслящий поэт не находил надежной опоры в процессе познания бытия ни в чем, кроме своего разума. И в то же время постоянно пытался преодолеть свой рационализм. Поиски выхода из творческого тупика были прекращены реальными историческими и биографическими событиями. В 1938 году поэт был арестован, после чего наступило поэтическое молчание – пауза, затянувшаяся на восемь лет.


Мусатов В.В. Художественные традиции в современной поэзии. Иваново, 1980. С.8.

^ Чуковский Н. Указ. соч. С. 224-225.

^ Синельников И. Указ. соч. С.106.

^ Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 42. С. 266.

^ Федоров Н.Ф. Сочинения. М., 1982. С. 19.

^ Вернадский В.И. Научная мысль как планетарное явление. М., 1991. С. 21.

^ Там же. С. 21.

^ Циолковский К.Э. Растение будущего. Животное космоса. Самозарождение. Калуга, 1929. С. 21.

^ Мусатов В.В. Пушкинские традиции в русской поэзии первой половины XX века. От Анненского до Пастернака. М., 1992. С.62.

^ Филиппов Г.В. Русская советская философская поэзия. С. 140.

^ Ростовцева И.И. Николай Заболоцкий. Литературный портрет. М., 1976. С. 33.

^ Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. М., 1992. С. 16.

^ Заболоцкий Никита. Московское десятилетие Н.А.Заболоцкого // Московский вестник. 1991. №1. С. 254.

^ Лосев А.Ф. История античной философии в конспективном изложении. М., 1989. С. 65.

^ Тейяр де Шарден П. Феномен человека. М., 1987. С. 127.

^ Синельников И. Указ. соч. С. 106.

^ Свасьян К.А. Философское мировоззрение Гете. Ереван, 1983. С. 112.

^ Гете И.В. Собр. соч. в 10-ти тт. М., 1975. Т.1. С. 458-460.

^ Свасьян К.А. Иоганн Вольфганг Гете. М., 1989. С. 106.

^ Свасьян К.А. Философское мировоззрение Гете. С. 38.

^ Голосовкер Я.Э. Логика мифа. М., 1987. С. 50-51.

^ Там же. С. 12.

^ Заболоцкий Никита. Московское десятилетие Н.А.Заболоцкого. С. 282.

^ Голосовкер Я.Э. Указ. соч. С. 71.

^ Лосев А.Ф. Античный космос и современная наука. М., 1927.

^ Вернадский В.И. Научная мысль как планетарное явление. С. 40.

^ Тейяр де Шарден П. Указ. соч. С. 149.

^ Там же. С. 224.

^ Шацкий Е. Утопия и традиция. М., 1990. С. 81.

^ Филиппов Г.В. Русская советская философская поэзия. С. 147.

^ Он же. О «Лодейникове» Н.Заболоцкого (К проблеме эволюции творческих принципов) // Проблемы мастерства. Советская поэзия. (Ученые записки Ленинградского пед. института. Т. 322). Л., 1968. С. 177-178.

^ Фет А.А. Стихотворения. Проза. Письма. М., 1988. С. 293.

^ Циолковский К.Э. Монизм вселенной. Калуга, 1931.

^ Чуковский Н. Указ. соч. С. 230.

^ Шеллинг Ф. Философия искусства. М.,1966. С.127.

^ Сковорода Г.С. Сочинения. Харьков, 1894. С. 32.

^ Бергсон А. Собр. соч. в 5-ти тт. СПб., 1913. Т.1. С.94.