Geum.ru

От редактора

Вид материалаКурс лекций
Подобный материал:
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   35
именно он сам, а не вы. Но вы в нем установилось - и вибрации его "тона"

(или "пластики", если взять другую метафору) производят гармонии, внутри

которых связывается и открывается только то, что допустимо и возможно по

собственным законам мысли. Но это и созидание, если вы следуете законам. В

восточном учении о "стрельбе из лука", например, в такой "инструмент"

превращены состояния самого человека. "Сартори" - это состояние, которое не

конструируется умственно и аналитически, а как бы стрела, выпущенная

человекам, которая точно летит в цель. Она летит, а не я двигаю ее к цели

своей шаговой мыслью. Но нужно "установиться" в этом, чтобы потом работало

само, "летело". Но для чего-то другого нужно будет уже другое

"установление", другая форма.

Так и в "Страстях" Декарт сначала на уровне чистой, как бы "физической"

физиологии показывает такие же сращения, поддерживаемые и закрепляемые

"животными духами", а потом говорит о переключениях. Например, тот же глаз -

сократить его зрачок прямо нельзя, а можно только глядя вдаль. Найди такой

предмет для глаза, если хочешь сократить зрачок. И в страстях, говорит

Декарт, то же самое. Вы печальны? Ну, с печалью так вы не справитесь. Она -

как сокращение зрачка. Если хотите перестать быть печальными, найдите другой

объект, переключите на него свое внимание, и что-то произойдет.

Но здесь необходимо одно предупреждение. Великолепие декартовского

изложения и в письмах, и в трактате "О страстях" обладает одним свойством -

у меня все время ощущение, что вообще существует что-то, вроде блестящей

поверхности мысли, как будто какие-то драгоценные камни, особенно темные, у

которых - блеск и в то же время какая-то непроницаемость, они как бы не

имеют глубины, взгляд соскальзывает с них. Это свойство блестящей

поверхности есть и в мысли Декарта. Конечно, некоторые поверхности бывают

более блестящими. Скажем, афоризмы Шопенгауэра могут показаться красивее,

чем мысль Декарта в трактате "О страстях", которая очень экономна, заземлена

и имеет тон дружеской беседы, а не производства эффектов, раз уж в данной

культуре принято производить афоризмы и ожидаются эффекты. В культуре

Шопенгауэра это принято, и от художника (в широком смысле этого слова)

ожидается, что он будет ослеплять собой. Один это удачно делает, а другой

менее удачно. Но за блестящей поверхностью мысли есть что-то, что иррадирует

блеск. Он рождается очень странным образом. Я приведу такой пример. Можно

сказать так: существует знание в смысле знания чего-то, и оно же - когда мы

еще и мыслим знаемое. Например, люди всегда знали, что душа не имеет частей,

но они этого не мыслили. А Декарт и знает, и мыслит. Умные люди понимали,

что душа не имеет частей: нечто нематериальное, духовное и т.д. не может

иметь частей, мы не можем наглядно представить себе их соприкосновение.

Будем считать это блестящей поверхностью мысли. Но редко кто помыслил свое

собственное знание. Потому что если помыслить, а Декарт его мыслит, то

оказывается, что нельзя допустить, чтобы существовала какая-то "растительная

душа", "сенситивная душа", и что есть еще "разумная душа". Почему? Потому

что душа не имеет частей. Декарт мыслит и поэтому считает, что не может быть

сенситивной души. В точке чувственности, если мы обнаружили то, что мы с

полным правом называем "душой", то, уж простите, помыслить ее можно лишь как

свет, сразу охватывающий все. Душа! Поэтому люди и говорили, что душа не

может иметь частей, поскольку она не имеет протяжения, и это отвлеченная

(блестящая!) истина, но они ее не мыслили. А Декарт мыслит, и поэтому

правило нечастичности души, т.е. в том числе что она не состоит в свою

очередь из "душ", у него вдруг получает действительное приложение,

действительно позволяет ему идти вперед. И сейчас мы увидим, куда он

приходит с тем фактом, что он мыслит то, что знает и говорит, а не просто

знает и говорит. Но пока я хочу снова сказать, что за блестящей поверхностью

нас должно интересовать то, что рождает блеск этого таинственно мерцающего

агата мысли, каким представляется трактат "О страстях". И еще одно мы должны

помнить. У меня не случайно промелькнуло слово "культура". Мы должны

помнить, что трактат "О страстях" имеет адресата. Он написан другу. Движение

пера повиновалось диктату любви и дружбы, привязанности к конкретному лицу,

к принцессе Элизабет. Он писал не потому, следовательно, что его писание

ожидалось или так было принято (как если бы Декарту, имевшему интересные

мысли, сказали: это же интересно, важно для культуры - пиши, производи

культурные ценности). Декарту повезло, тогда еще не было культуры, была

только цивилизация, которая позволяла ему добиваться независимого досуга и

покоя души и иметь их. И если уж писать, то повинуясь диктату дружбы или

светского общения. Отсюда - тон рассказа другу о том, как обстоят дела

вообще, А как обстоят дела? - Вглядимся в трактат.

Сначала вглядимся в адресата, как в то, что изнутри образует структуру

трактата и мысли в нем. Декарт привязан к принцессе, и, кроме того, долг

дворянина - помочь ей, представителю злосчастного королевского дома. Он

замечает мимоходом, что на самом деле она переживает не столько свои

собственные несчастья, сколько несчастья своей семьи и своих родных. Кстати,

переживать несчастье и беды близких как свои - это, по Декарту, высшее

"аффексьон", высший вид привязанности и любви. И в том, что он ей советует,

мы и встречаем тот исторический "закон" в кавычках (ибо, ради Бога, не

думайте, что я действительно, вслед за Декартом, формулирую "законы"; он

избегал таких велеречивых слов), которым выражается конечность всяких форм.

Я говорю о "законе", просто поясняя этим общность структурных проблем,

касаются ли они нашей психологической жизни или жизни исторической.

Собственно, поэтому я и сказал, что если стал человеком, как стал, то уже не

станешь другим, если не развяжешь сам способ становления человека. Нельзя

было, например, немцу 30-х годов сказать, что, мол, перестаньте быть тем,

что вы есть, прямо. Поскольку эти люди жили именно в той форме, в какой они

стали людьми.

В "Страстях" такого рода поучения Декарт называет смешными. Я позволю

себе прочитать вам одну страницу. Начинается очень просто - с причины

болезни. Он пишет о том, что часто тот факт, что мы думаем о предметах

печальных, упираемся в них лучом внимания и не отвлекаемся, вызывает в нас

определенные изменения крови, определенного рода движения "животных духов" и

т.д., которые закрепляются, и мы можем заболеть от печальных мыслей и

физически. И в этой связи он пишет так, говорит очень просто, в спокойном

тоне, адресованном даме, к которой он привязан: "Самая обычная причина

медленной лихорадки есть печаль. И упорство судьбы, которая преследует Ваш

дом, доставляет Вам непрерывно сюжеты для раздражения, которые настолько

известны всем вокруг, что даже не нужно быть особенно умным и прибегать к

сравнениям, чтобы понять, что основная причина Вашего нездоровья состоит в

этих несчастьях. И я боюсь, что Вам нельзя будет от всего этого избавиться;

разве только одной силой Вашей доблести (в тексте непереводимое "vertu". -

М.М.) Вы смогли бы сделать свою душу довольной вопреки несчастьям фортуны. Я

знаю, что было бы неблагоразумно уговаривать кого-нибудь быть веселым, когда

ежедневно судьба преподносит ему все новые неудовольствия, и я вовсе не

принадлежу к тем жестоким философам, которые хотели бы, чтобы их мудрость

была бесчувственной. Но я знаю, что Ваше высочество не столько затронуто

тем, что касается его лично, сколько тем, что касается интересов дома и лиц,

к которым Ваше высочество привязано, и это я считаю доблестью, самой

достойной из всех. Мне кажется, что разница, которая есть между великими

душами и низкими или вульгарными, состоит главным образом в том, что

вульгарные души позволяют себе отдаваться своим страстям и могут быть

счастливы или несчастны лишь в зависимости от того, приятны или неприятны те

вещи, которые с ними случаются, тогда как другие обладают столь сильным и

мощным размышлением, что, имея при этом страсти и, может быть, часто даже

более сильные, чем обычный человек, их разум всегда остается хозяином и

заставляет служить себе в том числе и огорчения, обращая их работу на пользу

совершенного счастья в жизни. Ибо, с одной стороны, считая себя бессмертными

и способными на получение высших удовлетворении, и, с другой стороны, зная,

что соединены со смертным и хрупким телом, которое подвержено множеству

всяких нездоровий и неминуемо погибнет, они делают хорошо (подчеркнуто мной.

- М.М.) все то, что в их власти, чтобы расположить судьбу в этой жизни, но

при этом они так мало ценят ее по сравнению с вечностью, что рассматривают

события в ней не иначе, как если бы мы смотрели на них, как смотрят комедии.

Подобно тому как печальные и жалобные истории, которые мы видим в театре,

развлекают нас, как и веселые, хотя и исторгают слезы из наших глаз, так и

великие души, о которых я говорю, имеют удовлетворение в самих себе от всех

вещей, которые с ними случаются, в том числе и от самых неприятных и

невыносимых. Например, чувствуя в своем теле страдание, они могут терпеливо

выносить его, и это испытание собственной силы им приятно; или, видя своих

друзей в большой беде, они сострадают их несчастью и делают все возможное,

чтобы помочь им в этом, и не боятся даже подставить себя смерти, если это

понадобится. Поскольку проявление сознания того, что они исполняют свой долг

и совершают похвальное и добродетельное действие, доставляет им счастье

большее, чем та печаль, которую приносит сострадание. И наконец, так же как

великие удачи судьбы никогда их не опьяняют и не делают более наглыми, точно

так же великие несчастья не могут их ни повергнуть наземь, ни сделать

настолько печальными, чтобы тело, с которым они соединены, стало от этого

больным"49. И Декарт заключает: "Я боюсь, что этот стиль может показаться

смешным, если бы я писал так кому-нибудь другому, но поскольку Ваше

высочество так благородно и возвышенно душой, то... счастье оно найдет в

своих собственных достояниях... и простит меня..."

Это поразительная вещь в Декарте. Она, мне кажется, испытывается любым

человеком в той мере, в какой человек именно так относится к своим страстям.

В смысле излечения они неотменимы - не только мои страсти, но и несчастья. Я

не могу ладошечкой от них отстраниться. Но есть одно испытание, проходящее

нитью через всё, - это испытание того особого состояния, в котором мы

находимся, когда страдаем. Я имею в виду способность испытания страдания в

его полноте, в одном-единственном числе, одном экземпляре (как смерть -

одна), не растаскиваемом на множество отдельных страданий, пробегаемых

истерикой нашей слепой проективной надежды, для которой страдание -

незаслуженная случайность, а будущее - дурная бесконечность, несущая нам

самих же себя, неизменных, таких, как сейчас, но живых и счастливых. Эта

полнота - очевидное состояние. Все его переживали, и я бы сказал, что это

состояние особой какой-то прозрачности и почти что звонкой ясности, которую

приобретают события, вещи, лица и суть дела и судьбы в момент высокого,

одного страдания. Когда мир выступает прозрачно и четко - как невозможная

возможность и "схождения всего как надо". И очевидно, это одна из самых

больших человеческих радостей. Ибо ты сам здесь - в точке, где "все

сойдется". Так это понимает Декарт, и, очевидно, так понимаем и мы. Только

часто, зная это, мы не мыслим это. И я не случайно с этого начал.

Конечно, это состояние не поддается описанию. Поэтому я и говорю о нем в

тоне письма к другу, а не в тоне последующей культурной роковой фигуры,

скажем, больного художника начала XX века, когда болезнь как таковая и

страдание культивируются. Не об этом речь. Это культурная фигура. Когда

Декарт говорит о радости великого страдания, то он не имеет в виду, что

нужно страдать для того, чтобы была ясность и чтобы мы знали, что нужно быть

больным, хромым, косым, уродливым. Для Декарта это было бы культурным

цирком, знаками, какими авгуры друг друга узнают. В культуре так ожидается,

а Декарт против этого. Он не хочет сидеть в культурной нише, которая как бы

специально предназначена для того, чтобы он ее занял, и в которой было бы

уже все расписано: как выглядит гений, какая мысль интересная, а какая

неинтересная, чем нужно заниматься, и что нужно производить, и как нужно

страдать, - короче, как пчелке, сидеть в улье и, так сказать, выделять

"культурные ценности".

В этой связи я хотел бы сказать следующее, что, видимо, покажется

странным и, может быть, даже своего рода богохульством, но я прошу правильно

меня понять. В символе "распятия" есть один оттенок, который в понимании

людей набожных и церковно-религиозных исчезает, потому что культ и почитание

не позволяют это увидеть, а для философа (а я философ, а не теолог) эта

мысль может открываться. Символ "креста" ведь есть одновременно, кроме всего

прочего, ирония, Христос был распят еще и на образе самого себя. То есть на

том, как Его представляли себе окружающие, чего они ожидали от него и чего

требовали. А требовали они исцелений, чудес, спасения нации. Они наделили

Его собственными ожиданиями и ужасно обиделись, когда Он вышел за эти рамки.

Заперев Его в них, они и распяли Его на собственном образе. А если человек

подумал что-нибудь другое, чем думал до этого? Или пережил что-то и решил

поступить иначе? Да нет, не выходи из образа. Полили тебя драгоценнейшим

благовонием, как же ты можешь позволить, ты же "Христос", ты же бедных

должен спасать и лечить, а тратишь драгоценное масло. Но живое, очевидно,

тем и отличается от мертвого, что оно всегда может быть иным. То есть

выскакивать из образа, слезать с креста. Поэтому крест есть ироническое

напоминание нам о том, что не надо загонять людей в образ, поскольку этот

образ в наших головах и способен убивать. Но бывают такие культуры или такие

эпохи, когда больше всего любят именно мертвых, потому что они уже не могут

выйти из своего образа и говорят лишь то, что говорим мы.

Декарт рассуждает о том, что нужно делать переключения. Печали -

печалями, но можно их претворить и в радость, которая есть высшая ценность и

только в страдании, в опечаленном сердце возможна, но страдание не должно

повредить телу, потому что дурные физические состояния, ассоциированные с

дурными мыслями, могут закрепиться, и потом вы можете иметь радостные мысли,

а тело будет больным. Поэтому валено снять фиксации с объектов. Для Декарта

то, что он называет абсолютным владением страстями, есть не отсутствие

страстей. Владеть страстями - значит извлекать из них то, что, во-первых,

может быть только в страстях (а не в разуме или рассудке) и, во-вторых, что

может появиться, если мы пройдем опыт. Имеет значение не страсть сама по

себе, а пройденный опыт, познание того, что уже есть в душе; здесь тоже

проглядывает фундамент философии Декарта.

На уровне страстей его можно определить следующим образом. Фундамент, как

мы помним, - это подвес, подвешенность в интервале двух шагов, отсчитывающая

"часы" уже сделавшегося, где возникает эмпирическое априори или

метафизическое апостериори, форма мира. И на уровне страстей то же самое.

Декарт как бы спрашивает: разве надо избавляться от страстей? Да нет,

избавляться нужно от глупости. А страсти надо переживать. Даже самые

сильные, которые нас конвульсивно сотрясают и не позволяют, подобно пляске

св. Витта, вырваться из последовательности клеточек поля сцепления. Но что

значит разрешаться в страстях? Как разрешаются от бремени, от родовых мук.

Почему, собственно говоря, так? А очень просто. Нас нет вообще. Вспомним

"великое безразличие" в нас и в Боге, когда ни мы неопределены, ни Бог

неопределен до некоторого "после". Хотя эмпирически мы, разумеется, наделены

мнением и самомнением и в мире наблюдаемы. Но нас нет "до", и нас нет без

страсти. Но такой страсти, какую мы действительно проходим, следуя движению,

собирающему точки пространства и времени, безразличные без нее. Мы есть -

после; именно страсти заполняют особым образом придержанный и длящийся зазор

"до", из которого появляется наше "я" в своих наблюдаемых "качествах" и

"свойствах". И мы знаем, находимся, следовательно, в реальности, в области

истинного или ложного, а не в области лишь возможного или словесного. Но это

значит, что сверхчувственный сдвиг в этот зазор есть волнение,

приподнятость, особый чувственный жар внимания и принятия уникальной (никому

другому не видимой) очевидности, имеющей особую чувственную ткань ("новое и

большее чувство", говоря словами Галилея). И новые творения из пустоты этого

нашего "до" могут быть только записью силы этого сдвига. Странно.

Но мы уже рассматривали раньше, в чем состоит бесконечность (т.е. не

специальная органичность) переживания, например, красоты цветка. В том, что

я могу ее определенно переживать, разрешая свое, волнующее и околдовывающее

меня впечатление, и самопознанием до-определяя восприятие цветка. Ибо само

по себе оно такое же, как другие цветки и восприятия: этот же объект -

цветок - отражен в миллионах других зрачков в мире. Поэтому, если во внешнем

сопоставлении брать предмет (скажем, толчок последнего ощущения) и отражение

(рисунок, "идею красоты" и т.п.), то нет полной определенности последнего

структурой предмета. Лишь вместе с "сотворением себя" мы получим полную

определенность, вполне и уникально (единственно) определим отражение этого

рода (поэтичность, красоту, волнующую желанность и т.п., что открывает,

конечно, бесконечность перед нами). Но это, по сути дела, и есть уже

известный нам Декартов принцип когито, принцип того, что определится вместе

с нами и на нас, - определится в особой "чистой", "феноменальной" материи,

"метафизической материи", как я уже говорил, - с упакованными в ней

утяжелениями: прежде имевшей место "истории", с памятью и т.д. В этом смысле

Декарт мог бы, вслед за Леонардо да Винчи, сказать, что поэзия, шарм,

красота, любовная страсть, печаль, радость, как и "война из-за Елены

Прекрасной", - все это "вещи ума", "cosa mentale" (Леонардо говорил это о

живописи, и притом подчеркивал именно слово "вещь"). Новым поворотом

декартовского принципа здесь является указание на необходимо страстный

характер этого исторического элемента, на чувствительность элемента-стихии,

квинтэссенции космического устройства.

Итак, нас нет без страсти, "нет" в метафизическом смысле, как я говорил.

И мы без нее не знаем. Да и знать нечего, ибо до движения и предметы пусты

(без "качеств") и мы пусты (без сил, без "возможностей"). Зная - не знаем.

Или не зная - знаем.

Следовательно (я опять замыкаю), мы понимаем, почему у Декарта все

оказывается в контексте освобождения. Освобождение означает - увидеть себя в

мире, а это чудовищно трудно. Увидеть и жить в настоящем - это невозможно. А

если случается, то это почти что богоподобно или богоравно. И теперь, выйдя

на этот вираж снова, я выражу свою мысль так (чтобы двинуться дальше): как

не может быть полиции мысли, а весь Декарт вопиет, т.е. вопиет - не то

слово, потому что такого пафоса у него, слава Богу, не было (он считал это

само собой разумеющимся, так же как для него само собой разумеющимся было

быть умным, а не глупым. Само собой разумелся тот факт, что в голову могут

приходить мысли и нечего приходить в безумный восторг от того, что подумал

умную мысль, и "пробивать ее", требовать, раз она пришла тебе в голову,

чтобы все остальные упали на колени и молились бы на тебя), так и не может

быть полиции страстей (духовности), или души в этой роли. И здесь у Декарта