Geum.ru

Столбовой Марины Михайловны Миасское, 2010 год Введение Вряду духовных ценностей, созданных человеком, одно из ведущих мест занимает художественная литература

Вид материалаЛитература
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН

(1895—1925)


Песнь о собаке


Утром в ржаном закуте,

Где златятся рогожи в ряд,

Семерых ощенят сука,

Рыжих семерых щенят.

До вечера она их ласкала.

Причесывая языком,

И струился снежок подталый

Под теплым ее животом.

А вечером, когда куры

Обсиживают шесток,

Вышел хозяин хмурый,

Семерых всех поклал в мешок.

По сугробам она бежала,

Поспевая за ним бежать...

И так долго, долго дрожала

Воды незамерзшея гладь.

А когда чуть плелась обратно.

Слизывая пот с боков,

Показался ей месяц над хатой

Одним из ее щенков.

В синюю высь звонко

Глядела она, скуля,

А месяц скользил тонкий

И скрылся за холм в полях.

И глухо, как от подачки,

Когда бросят ей камень в смех,

Покатились глаза собачьи

Золотыми звездами в снег.


1915


Перед нами – одно из самых пронзительных в русской поэзии стихотворений о животных. Обыденная, простая и грустная история о собаке, у которой утопили щенков, превращается под пером Сергея Есенина в песнь о сестре нашей младшей, в песнь о живом, страдающем и любящем существе, попавшем под власть непонятной и злой силы.

Первые две строфы рисуют ласковую и трогательную картину материнского счастья собаки, причем все вещи без малейшей сентиментальности названы своими именами: «семерых ощенила сука», причесывает собака щенят «языком», подтаявший снег струится под ее «животом». Теплое отношение к такому вроде бы рядовому эпизоду формируется нарядным глаголом «златятся» (по отношению к обыденнейшим рогожам), ласковым звуком «л», всё время повторяющимся, а также уменьшительным «снежок» и эпитетом «теплый». Единственная тревожная нотка – упоминание «до вечера»: матери удается повозиться со своими щенятами только в течение одного дня.

Что произошло вечером – об этом речь в следующей строфе. Чувство тревоги нарастает стремительно, чему помогает и ритмика (тактовик), и зловещее звуко-сочетание «ур» в рифме, и длинная строчка с «трудными» скоплениями согласных:

СемерыХ всееХ ПоКЛаЛ В Мешок.

Есенин прибегает к очень сильному приему фигуре умолчания. Самая страшная сцена опущена, она скрывается за многоточием (см. четвертую строфу). Мы только видим, вместе с собакой, как долго дрожит вода на месте падения мешка со щенками.

И опять никакой уступки «сантиментам», всё горло до натурализма: собака-мать плетется обратно, «слизывая пот с боков». Поэтому, кстати, таким убедительным, вовсе не метафоричным выглядит сообщение, что она принимает «месяц над хатой» за одного из своих щенков. И дальше пронзительные строки:

В синюю высь звонко

Глядела она, скуля...

В чем волшебство этих стихов? Kaк можно глядеть «звонко»? В том-то и дело, что можно, что в этом «звонко» (усиленном звуками «с» в словах «синяя высь») сливается ощущение тоски, пустоты, одиночества и пронзительного собачьего воя.

И опять – простое описание простого факта: месяц скрывается за холмом, уходит последнее напоминание о погибших щенятах. Вся жестокость совершившегося концентрируется в строках последнего четверостишия, с обыденным и символическим сравнением:

И глухо, как от подачки.

Когда бросят ей камень в смех...

И как реквием собачьему (и человеческому) страданию – потрясающая метонимия:

...Покатились глаза собачьи

Золотыми звездами в снег.

А.М. Горький, вспоминая о том, как Есенин читал ему «Песнь о собаке», записал: «После этих стихов невольно подумалось, что Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой «печали полей», любви ко всему живому в мире и милосердия, которое – более всего иного – заслужено человеком».

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН

(1895—1925)


* * *


Не жалею, не зову, не плачу.

Всё пройдет, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым.

Ты теперь не так уж будешь биться,

Сердце, тронутое холодком,

И страна березового ситца

Не заманит шляться босиком.

Дух бродяжий! ты всё реже, реже

Расшевеливаешь пламень уст.

О, моя утраченная свежесть,

Буйство глаз в половодье чувств.

Я теперь скупее стал в желаньях,

Жизнь моя? иль ты приснилась мне?

Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне.

Все мы, все мы в этом мире тленны,

Тихо льется с кленов листьев медь...

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть в умереть.


1921


Это стихотворение недаром стало любимой и популярной песней. Щемящее чувство прощания с молодостью и благословения уходящей жизни знакомо всем. Есенин к тому же метафорически окрашивает свою «прощальную песнь» в тона всем нам знакомого и до страсти любимого средне-русского пейзажа – здесь и «дым белых яблонь», и «березовый ситец», и «половодье чувств и «весенняя гулкая рань», и медные листья кленов.

Неотразимо захватывает читателя уже первая строчка стихотворения с трехкратным повтором отрицательных. конструкций и усиливающимся семантическим оттенком прощания:

Не жалею, не зову, не плачу...

На фоне на редкость самобытных., неожиданных и в то же время понятных, близких и доступных метафор («золото увяданья», «буйство глаз и половодье чувств») достаточно свежо выглядит даже довольно-таки затасканный «пламень уст». Совершенно поразительно cpавнение молодости, да и самой жизни, с весенним всадником на «розовом коне» (вспомним, кстати, появившуюся в это же время картину К. Петрова-Водкина «Купание красного коня» - знаменательное сходство образов). В эпитете «розовый» соединились и цвет зари и радостные ожидания, свойственные юности («жизнь в розовом свете» и «розовые очки»), и оттенок нереальности происходящего, и многое, многое другое, как и всегда в подлинной поэтической находке. Этот розовый цвет в следующей строфе как бы переливается в «медиь» кленовых листьев, и такой переход тоже неисчерпаемо богат семантически (назовем хотя бы ассоциацию с «медными трубами», через которые многим из нас приходится проходить).

Знаменательно, что поэт благословляет не прошлое, не жизнь, не молодость, а неопределенное «что-то», пришедшее «процвесть и умереть». Это «что-то» вбирает в себя только самые лучшие и светлые жизненные краски, действительно достойные благословения, и как бы отбрасывает прочь всё недостойное.

Общая интонация стихотворения, на редкость удачно ложащаяся на пятистопный хорей с начальными пиррихиями, дважды взрывается восклицаниями («Дух бродяжий!..» и «Жизнь моя?»), в которых ударение падает на первый слог. Эти восклицания не дают «застояться» элегической интонации, избавляют ее от унылости. Важно и то, что центральные три строфы построены как разговор автора с самим собой: здесь три последовательных обращения – к сердцу, «тронутому холодком», к бродяжьему духу и к собственной жизни.

Незаметная на первый взгляд, но прочная кольцевая композиция обеспечивается повторами в первой и последней строфах (в первой это уже упоминавшиеся нами глаголы, а в последней – «все мы, все мы в этом мире тленны...»), лексической перекличкой «ВСЁ пройдет» в первой строфе и «ВСЕ мы» в последней, а также сходной семантической конструкцией строф: в первой строке – констатация факта, во второй – символическая деталь пейзажа, в третьей и четвертой – с одной стороны, формула прощания с молодостью, а с другой – формула благословения жизни:

Первая строфа

Не жалею, не зову, не плачу.

Всё пройдет, как с белых яблонь дым.

Увядавья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым.

Последняя строфа

Все мы, все мы в этом мире тленны.

Тихо льется с кленов листьев медь...

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

Остается сказать о редкостной звуковой гармонии стихотворения, о его нарядной песенности. Почти каждая строчка инструментована определенными согласными (присмотритесь – и увидите); из гласных в первой строфе преобладает «а», во второй – «и», в третьей – «е», потом опять «а» и «е». Все вместе и делает стихотворение Есенина незабываемым, частью душевной жизни любого человека, который хоть раз его услышал.

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

(1892—1941)


Попытка ревности


Как живется вам с другою, -

Проще ведь? – Удар весла! –

Линией береговою

Скоро ль память отошла

Обо мне, плавучем острове

(По небу – не по водам)!

Души, души! – быть вам сестрами.

Не любовницами – вам!

Как живется вам с простою

Женщиною? Без божеств?

Государыню с престола

Свергши (с оного сошед).

Как живется вам – хлопочется –

Ежится? Встается – как?

С пошлиной бессмертной пошлости

Как справляетесь, бедняк?

«Судорог да перебоев –

Хватит! Дом себе найму».

Как живется вам с любою –

Избранному моему!

Свойственнее и съедобнее –

Снедь? Приестся – не пеняй...

Как живется вам с подобием –

Вам, поправшему Синай!

Как живется вам с чужою,

Здешнею? Ребром – люба?

Стыд Зевесовой вожжою

Не охлестывает лба?

Как живется вам – здоровится –

Можется? Поется – как?

С язвою бессмертной совести

Как справляетесь, бедняк?

Как живется вам с товаром

Рыночным? Оброк – крутой?

После мраморов Каррары

Как живется вам с трухой

Гипсовой? (Из глыбы высечен

Бог – и начисто разбит!)

Как живется вам с стотысячной –

Вам, познавшему Лилит!

Рыночною новизною

Сыты ли? К волшбам остыв.

Как живется вам с земною

Женщиною, без шестых

Чувств?..

Ну, за голову: счастливы?

Нет? В провале без глубин –

Как живется, милый? Тяжче ли,

Так же ли, как мне с другим?


19 ноября 1924


Хорошо известен гордый, независимый, мятущийся характер лирической героини Марины Цветаевой, ее верность незаемным, своим жизненным принципам и ценностям, неприемлемость для нее приземленного, «бестворческого» существования. Именно такой характер во весь рост встает за строками «Попытки ревности». Перед нами страстный монолог женщины, обращенный к покинувшему ее любимому. Причина их конфликта проста: «ему», не выдержавшему постоянного высокого душевного настроя отношений, захотелось обыкновенной, уютной, домашней и спокойной семейной жизни; «она» же – поэт и бунтарь – просто не способна к такому существованию и не верит, что ее возлюбленный сможет обрести на этих путях счастье. В сущности, перед нами вызов, который поэтическая душа бросает душе, обыкновенного, «земного» человека.

Композиционно стихотворение жестко организовано повторяющимся (12 раз – по числу строф) вопросом: как живется вам..., причем интонация этого «как живется» самая разнообразная: то спокойная (вначале), то гневная и обвиняющая (в середине), то все понимающая и прощающая (в конце, с обращением «милый»). «Другая» женщина постоянно сопоставляется с героиней, эта неразлучная пара образов по мере развертывания стихотворения-монолога неуклонно обогащается всё новыми смысловыми оттенками. «Другая» женщина – это женщина «простая», «без божеств», «любая», «чужая» «здешняя», «подобие», «труха гипсовая», «стотысячная», наконец, «земная». Лирическая же героиня – «плавучий остров по небу», «государыня на престоле», «мраморы Каррары» (Каррара – область в Италии, славящаяся мраморными залежами); наконец, Лилит, а также женщина с «шестыми чувствами». Кстати, по преданию Лилит была первой женой Адама; она улетела от него, т.к. не сумела убедить его в том, они равны – их обоих Бог сотворил из глины.

Пронзительно действует на читателя дважды повторенный ряд глаголов, варьирующих понятие «живется» и несколько лексически сниженных по сравнению с общим фоном стиха:

Как живется вам – хлопочется –

Ежится? Встается – как?

………………………………………

Как живется вам – здоровится –

Можется? Поется – как?

Интонация этих строк даже сочувственная, однако концовки приведенных четверостиший звучат подобно ударам бича (и этому особенно помогает «взлет» сниженной ранее лексики):


...С пошлиной БЕССМЕРТНОЙ ПОШЛОСТИ

Как справляетесь, бедняк?

………………………………………………………

...С язвою БЕССМЕРТНОЙ СОВЕСТИ

Как справляетесь, бедняк?

Очень важную роль играет развернутое сравнение в начале стихотворения, уподобляющее разлуку – «удару весла», память о любви – уходящей «береговой линии», а героиню – «плавучему острову», причем тут же выясняется, что остров-то плавает «по небу – не по водам». И уже логически оправдан переход в следующей строке к «неземной» тематике:

Души, души! – быть вам сестрами,

Не любовницами – вам!

Вообще логика развертывания образного строя стихотворения просто неотразима. Читателя завораживает страстное нагнетание вопросов-упреков со всё новой и новой поэтической семантикой, которое лишь один раз перебивается «чужим» голосом – голосом адресата, к которому обращен монолог:

Судорог да перебоев –

Хватит! Дом себе найму!

За этими вопросами, не требующими ответов, и любовь, и горечь, и гордое достоинство... Поразительна и неожиданность последней строки стихотворения: оказывается, не только «он» живет с «другою», но... и «она», героиня, тоже с «другим». И неизвестно, кому тяжелее.


МАРИНА ЦВЕТАЕВА

(1892—1941)


* * *


Тоска по родине! Давно

Разоблаченная морока!

Мне совершенно всё равно –

Где совершенно одинокой

Быть, по каким камня домой

Брести с кошелкою базарной

В дом, и не знающий, что – мой,

Как госпиталь или казарма.

Мне всё равно, каких среди

Лиц – ощетиниваться пленным

Львом, из какой людской среды

Быть вытесненной – непременно –

В себя, в единоличье чувств.

Камчатским медведем без льдины

Где не ужиться (и не тщусь!),

Где унижаться – мне едино.

Не обольщусь и языком

Родным, его призывом млечным.

Мне безразлично – на каком

Непонимаемой быть встречным!

(Читателем, газетных тонн

Глотателем, доильцем сплетен…)

Двадцатого столетья – он,

А я – до всякого столеться!

Остолбеневши, как бревно,

Оставшееся от аллеи,

Мне все – равны, мне всё – равно,

И, может быть, всего равнее –

Роднее бывшее – всего.

Все признаки с меня, все меты,

Все даты – как рукой сняло:

Душа, родившаяся – где-то.

Так край меня не уберег

Мой, что и самый зоркий сыщик

Вдоль все души, всей – поперек!

Родимого пятна не сыщет!

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И всё – равно, и всё – едино.

Но если по дороге куст

Встаёт, особенно – рябина…


1934

Это стихотворение написано Мариной Цветаевой через 12 лет после отъезда из России. Родина была далеко, как никогда. Всё более чуждой становилась советская действительность. Угнетало углубляющееся одиночество среди эмиграции. Перед нами исповедь человека, с равнодушием отчаяния не замечающего, где, среди кого, в каком времени он вынужден жить, на каком языке его не понимают окружающие. Одно из самых страшных признаний для поэта – потеря «обольщения» родным языком. Интонация, в начале стихотворения отстраненно-спокойная, обретает постепенно гневный и страстный накал, поднимаясь до пронзительной жалобы:

Так край меня не уберег

Мой…

Казалось бы, после таких опустошающих признаний о какой тоске по родине может идти речь? Действительно, это тоска – «разоблаченная морока»… И вдруг, ошеломляюще неожиданно, оборванное признание в конце:

Но если по дороге – куст

Встает, особенно – рябина…

То есть даже если случайно на глаза попадётся что-то, напоминающее оставленную Россию, - всё вернётся: и любовь, и тоска, и близость.

Одним из важнейших выразительных средств этого монолога-исповеди является варьирование выражения «мне совершенно всё равно…». Постоянные повторы и варианты накрепко спаивают строфы:

…Мне совершенно всё равно –

Где совершенно одинокой

Быть…

…Мне всё равно, каких среди

Лиц…

…Где унижаться – мне едино.

…Мне все – равны, мне всё – равно…

и так далее.

Поразительная свобода лирического высказывания достигается, в частности, сплавом разнородных лексических единиц: тут и обыденнейшая «базарная кошелка», «госпиталь» и «казарма», «бревно, оставшееся от аллеи», а с другой стороны – ощетинившийся «пленный лев», «камчатский медведь без льдины» (явно перекликающийся со знаменитым образом медведя из поэмы Маяковского «Про это»), «млечный призыв» родного языка, пустота храма… Изысканно обыграно словосочетание «родимое пятно» - это и родинка (с помощью этого значения как бы материализуется понятие души), и знак принадлежности родному краю.

Столь распространенный в русской поэзии четырехстопный ямб выглядит здесь непривычно – из-за того, что Цветаева часто использует спондеи (делает ударным первый слог строки). Это да еще многочисленные переносы создают дополнительное ощущение тяжести и мучительности вылившихся признаний.

Емкость поэтического слова и фразы здесь поистине бездонна. Внимательный читатель оценит и неологизмы Цветаевой («единоличье чувств», «глотатель газетных тонн», «доилец сплетен»); и эллипсисы со знаменитыми цветаевскими тире, так многое в себя вмещающими; и глубокие паузы внутри строф; и пропитывающую все стихотворение анафоричность. Полное же перечисление всех переливающихся оттенков формы и содержания этого цветаевсого шедевра попросту невозможно.

АННА АХМАТОВА

(1889-1966)


Родная земля


И в мире нет людей бесслезней,

Надменнее и проще нас.

1922


В заветных ладанках не носим на груди,

О ней стихи навзрыд не сочиняем.

Наш горький сов она не бередит.

Не кажется обетованным раем,

Не делаем ее в душе своей

Предметом купли и продажи,

Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,

О ней не вспоминаем даже.

Да, для нас это грязь на калошах.

Да, для нас это хруст на зубах.

И мы мелем, и месим, и крошим

Тот ни в чем не замешанный прах.

Но ложимся в нее и становимся ею,

Оттого и зовем так свободно – своею.


1961

Ленинград. Больница в Гавани


В эпиграф вынесены две финальные строчки из стихотворения, сочиненного самой Ахматовой в послереволюционные годы. А начиналось оно так: «Не с теми я, кто бросил землю/На растерзание врагам». Анна Андреевна не пожелала тогда примкнуть к числу эмигрантов, хотя многие из ее друзей оказались за границей. Решение остаться в Советской России не было ни компромиссом с новой властью, ни согласием с избранным ею курсом. Дело в другом. Ахматова чувствовала, что только разделив собственную судьбу состоим народом, она сможет сохраниться как личность и как поэт. И это предчувствие оказалось вещим: в 30-60-е гг. ее поэтический голос обрел неожиданную силу и мощь. Вобрав в себя всю боль своего времени, ее стихи возвысились над ним и стали выражением общечеловеческого страдания. Но не только страдания – еще и мужества, противостоящего ему. Стихотворение «Родная земля», написанное Ахматовой уже в преклонном возрасте, подводит своеобразный поэтический итог отношению поэта к своей родине.

Само название имеет двойной смысл. «Земля» - это и страна с населяющими её людьми и со своей историей, и просто почва, по которой ходят эти люди. Впрочем, оба значения связаны друг с другом по смежности (первое из них является метонимией). Ахматова как бы возвращает раздвоенному значению утраченное единство. Это позволяет ей ввести в стихотворение замечательные образы «грязь на калошах», «хруст на зубах», получающие метафорическую нагрузку.

В отношении Ахматовой к родной земле нет ни грана сентиментальности. Первое четверостишие построено на отрицании тех действий, которые принято связывать с проявлением патриотического чувства. Эти действия кажутся ей недостойными: в них нет трезвого мужественного взгляда на Россию. Ахматова не воспринимает свою страну как «обетованный рай» - слишком многое в отечественной истории свидетельствует о трагических сторонах русской жизни. Но нет здесь и обиды за те бедствия, которые «родная земля» приносит живущим на ней. Есть гордая покорность той доле, которую она нам предоставляет. В этой покорности, однако, нет никакого вызова. Более того, в ней нет и осознанного выбора. И в этом – особость патриотизма Ахматовой. Любовь к России для нее не является итогом пройденного духовного пути, как это было у Лермонтова или Блока; эта любовь дана ей изначально. Ее патриотическое чувство впитано с материнским молоком и потому не может быть подвергнуто никаким рационалистическим коррективам. Связь с родной землей ощущается даже не на духовном, а на физическом уровне: земля представляет собой неотъемлемую часть нашей личности, потому что всем нам предначертало телесно слиться с нею – после смерти.

В стихотворении выделяются три раздела, что подчеркнуто и графически. Первые восемь строк построены как цепь параллельных отрицательных конструкций. Границы фраз совпадают с концами строк, что создает мерную, «настойчивую» интонацию, которая подчеркнута ритмикой пятистопного ямба. После этого следует четырехстишие, написанное трехстопным анапестом. Смена размеров на протяжении одного стихотворения – явление достаточно редкое в поэзии. В данном случае этот ритмический «перебой» служит для противопоставления потоку отрицаний заявления о том, как же все-таки воспринимается коллективным лирическим героем «родная земля». Заявление это носит достаточно сниженный характер, что усиливается анафорическим повтором: «Да, для нас это...». И наконец, в финале трехстопный анапест сменяется четырехстопным. Такой перебой метра придает двум последним строкам широту поэтического дыхания, которая находит опору в бесконечной глубине заключенного в них смысла.