Geum.ru

Столбовой Марины Михайловны Миасское, 2010 год Введение Вряду духовных ценностей, созданных человеком, одно из ведущих мест занимает художественная литература

Вид материалаЛитература
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6

ИВАН БУНИН

(1870—1953)


* * *


И цветы, и шмели, и трава, и колосья,

И лазурь, и полуденный зной...

Срок настанет – Господь сына блудного спросит:

«Был ли счастлив ты в жизни земной?»

И забуду я все – вспомню только вот эти

Полевые пути меж колосьев и трав –

И от сладостных слез не успею ответить,

К милосердным коленам припав.


14.VII.1918


Бунина мы знаем преимущественно как прозаика, но он был и прекрасным поэтом – прочитанные вами строки лучшее тому подтверждение. Весьма знаменательно, что стихотворение, полное благодарной, всепрощающей любви к жизни и веры в милосердие Творца, написано в трагическом 1918 году. В том самом году, о котором с такой ненавистью, страстью, болью, отчаянием вспоминал Бунин в книге «Окаянные дни». Душа поэта как бы отдыхала на островке летнего поля, с такой любовью воссозданного в стихотворении.

Больше того. К 1918 году русская поэзия уже имела богатейший опыт и декадентов, и символистов, и акмеистов, и футуристов, и многих, многих других. А каждое слово Бунина пропитано классической традицией, окутано ореолом лирики XIX века – и в то же время это, конечно, век XX, с его импрессионистическим (отдельными точками и мазками) пейзажем, с его завораживающим ритмом (перед нами четырех- и трехстопный анапест, но как он непохож на анапест некрасовский!), с грозным пространством жизни, чувствующимся за каждой строчкой.

Начинающееся с союза «и» стихотворение явно относится к жанру «фрагмента», «отрывка», который вскоре станет, благодаря Ахматовой, чрезвычайно популярным. Летний русский пейзаж воссоздан простым перечислением обыденнейших деталей, зато поэтична льющаяся и плавная интонация; несколько наряднее окружающих слова «лазурь» и «полуденный» - они как бы подготавливают переход к достаточно (но в меру) возвышенной библейской лексике: «срок настанет», «Господь», «блудный сын», «земная жизнь», «милосердные колени». Еще одна небезынтересная деталь: цветы, трава, колосья – это все на земле, а потом взгляд как бы поднимается кверху – «и лазурь, и полуденный зной»… А небо – это уже обиталище Творца. Диалог поэта с Господом произойдет там, наверху, когда настанет срок. И там, в неизреченной высоте, когда всё забудется, поэт, опустив глаза вниз, вспомнит «полевые пути меж колосьев и трав» и благодарно благословит земную жизнь. Так легко и ненавязчиво, в восьми строках, дано противопоставление – и единство – Неба и Земли, Бога и Человека. Это давало надежду Бунину в том 1918-м, это дает надежду и нам.

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ

(1873—1924)


Грядущие гунны


Топчи их рай, Аттила.

Вяч. Иванов


Где вы, грядущие гунны,

Что тучей нависли над миром!

Слышу ваш топот чугунный

По еще не открытый Памирам.

На нас ордой опьянелой

Рухните с темных становий –

Оживить одряхлевшее тело

Волной пылающей крови.

Поставьте, невольники воли,

Шалаши у дворцов, как бывало,

Всколосите, веселое поле

На месте тронного зала.

Сложите книги кострами,

Пляшите в их радостном свете,

Творите мерзость во храме, -

Вы во всем неповинны, как дети!

А мы, мудрецы и поэты.

Хранители тайны и веры.

Унесем зажженные светы

В катакомбы, в пустыни, в пещеры.

И что, под бурей летучей

Под этой грозой разрушений

Сохранит играющий Случай

Из наших заветных творений?

Бесследно все сгибнет, быть может,

Что ведомо было одним нам,

Но вас, кто меня уничтожит,

Встречаю приветственным гимном.


Осень 1904, 30 июля — 10 августа 1905


Тема стихотворения Брюсова – гибель традиционной культуры. Гунны – древний кочевой народ – символизируют собой силу, которая несет эту гибель. Брюсов не выступает здесь прямым защитником культурных ценностей. Его отношение к «грядущим гуннам» двойственно: с одной стороны, он причисляет себя к тем «мудрецам и поэтам», что уходят «в катакомбы, в пустыни, в пещеры», спасая свои «заветные творения» от нашествия «орды опьянелой», творящей «мерзость во храме»; с другой же – чувствует необходимость «оживить одряхлевшее тело/Волной пылающей крови» и оправдывает разрушительный пафос гуннов бурлящим в них молодым задором: «Вы во всем неповинны, как дети!» Размытость авторской позиции как раз и составляет основной конфликт стихотворения, с особой силой проявляющийся в его последних строках:

...Ho вас, кто меня уничтожит.

Встречаю приветственным гимном.

В этих словах нет очистительного, «катарсического начала, по сути они достаточно противоестественны. Неясно, что позитивного принесут с собой «грядущие гунны» на смену «тайне и вере», взращенной веками кроме 6ессмысленной «грозы разрушений». Стоит ли ради этого жертвовать собой, да еще под аккомпанемент радостных «гимнов»? История показала, что спустя двенадцать лет после написания этого стихотворец «гунны» действительно пришли на русскую землю, и результат оказался плачевным.

Несмотря на смысловую неоднозначность, перед нами по-настоящему талантливые стихи. Яркие эпитеты («чугунный топот», «веселое поле», «летучая буря», метафоры (основной символический образ – это гунны, метафорической «тучей» нависшие над миром, обитающие в «темных становьях», т.е. стоянках, временных поселениях, и готовые обрушиться на мир «грозой разрушений»*), оксюморонное сочетание слов (гунны именуются «невольниками воли», т.е. они являются орудиями разрушительной стихии – воли помимо своего желания) и другие приметы стиля свидетельствуют об изощренном мастерстве автора. Стихотворение насыщено патетическими интонациями: призыв к гуннам, пронизанный глаголами в повелительном наклонении, напоминает экстатическое полубезумное заклинание. Риторические вопросы и восклицания также способствуют созданию высокого эмоционального накала. Неровный ритм (трехстопный дактиль свободно сменяется трехстопным анапестом и амфибрахием; иногда на одной из стоп возникает стяжение – тогда перед нами трехударный дольник) служит той же цели.

В заключение заметим, что тема «грядущих гуннов» впоследствии была иронически обыграна известным рок-поэтом Б. Гребенщиковым:

Где та молодая шпана,

Что сотрет вас с лица земли?..


КОНСТАНТИН БАЛЬМОНТ

(1867—1942)


* * *


Я мечтою ловил уходящие тени,

Уходящие тени погасавшего дня,

Я на башню всходил, и дрожали ступени,

И дрожали ступени под ногой у меня.

И чем выше я шел, тем ясней рисовались.

Тем ясней рисовались очертанья вдали,

И какие-то звуки вокруг раздавались,

Вкруг меня раздавались от Небес и Земли.

Чем я выше всходил, тем светлее сверкали,

Тем светлее сверкали выси дремлющих гор,

И сияньем прощальным как будто ласкали,

Словно нежно ласкали отуманенный взор.

А внизу подо мною уж ночь наступила.

Уже ночь наступила для уснувшей Земли,

Для меня же блистало дневное светило,

Огневое светило догорало вдали.

Я узнал, как ловить уходящие тени.

Уходящие теня потускневшего дня,

И всё выше я шел, и дрожали ступени,

И дрожали ступени под ногой у меня.


1894


Вся образная структура стихотворения Бальмонта построена на контрастах: между верхом («И чем выше я шел...») и низом («А внизу подо мною...»), небесами и землей (оба эти слова в тексте пишутся с большой буквы – значит, им придается исключительно весомое символическое значение), днем (светом) и тьмой (угасанием). Лирический сюжет заключается в движении героя, снижающем указанные контрасты. Восходя на башню, герой покидает привычный земной мир в погоне за новыми, никем не изведанными прежде ощущениями. Он мечтает («Я мечтою ловил...») остановить ход времени, приблизиться к вечности, в которой обитают уходящие тени». Это ему вполне удается: в то время как «для уснувшей Земли» наступает ночь – пора забвения и смерти (вспомним Тютчева!), для героя продолжает сиять «огневое светило», приносящее обновление и духовный подъем, а далекие очертания «выси дремлющих гор» становятся всё более зримыми. Наверху героя ждет неясная симфония звуков («И какие-то звуки вокруг раздавались...»), что знаменует его полное слияние с высшим миром. Позднее Ал. Скрябин, вдохновленный опытом символистской поэзии, пытался воплотить в своих музыкальных сочинениях эти космические звучания.

Величественная картина, воссозданная в стихотворении, уходит корнями в романтические представления о гордом одиночке (сравни у Лермонтова: «Выхожу один я на дорогу...»), бросающем вызов привычным земным установлениям. Но здесь лирический герой вступает в противоборство уже не с обществом, а со вселенскими, космическими законами и выходит победителем («Я узнал, как ловить уходящие тени...»). Тем самым Бальмонт косвенно намекает на богоизбранность своего героя (а в конечном счете и на свою собственную богоизбранность, ведь для старших символистов, к которым он принадлежал, была важна мысль о высоком, «жреческом» предназначении поэта).

Однако стихотворение покоряет сегодняшнего читателя главным образом не своей идеей, а чарующей пластикой, музыкальностью, которая создается волнообразным движением интонационных подъемов и спадов (вы, конечно же, обратили внимание на постоянные повторы фраз, точные и варьирующиеся), трепетными переливами звуковой структуры (особую нагрузку несут шипящие и свистящие согласные, а также сонорные «р» и «л»), наконец, завораживающим ритмом четырехстопного анапеста (в нечетных строках он утяжелен цезурным наращением).


АЛЕКСАНДР БЛОК

(1880—1921)


* * *


О доблестях, о подвигах, о славе

Я забывал на горестной земле,

Когда твое лидо в простой оправе

Передо мной сияло на столе.

Но час настал, и ты ушла из дому:

Я бросил в ночь заветное кольцо.

Ты отдала свою судьбу другому,

И я забыл прекрасное лицо.

Летели дни, крутясь проклятым роем...

Вино и страсть терзали жизнь мою...

И вспомнил я тебя пред аналоем,

И звал тебя, как молодость свою...

Я звал тебя, но ты не оглянулась,

Я слезы лил, но ты не снизошла.

Ты в синий плащ печально завернулась,

В сырую ночь ты из дому ушла.

Не знаю, где приют своей гордыне

Ты, милая, ты, нежная, нашла...

Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий,

В котором ты в сырую ночь ушла...

Уж не мечтать о нежности, о славе,

Всё миновалось, молодость прошла!

Твое лицо в его простой оправе

Своей рукой убрал я со стола.


30 декабря 1908


В чем волшебство этого стихотворения – пронзительного прощания с любовью и молодостью? В сущности, перед нами один из вечных сюжетов лирической поэзии: «он» (поэт) любит «ее» до самозабвения, но она уходит – и он смиряется, как будто забывает, крутясь в «проклятом рое» жизни, - и всё же вспоминает, зовет, но зовет напрасно. «Всё миновалось», и остается только убрать со стола заветный портрет.

Прочная и легкая кольцевая композиция раздумчивого и нежного монолога, обращенного к «ней», обеспечивается частичными повторами словесных конструкций в первой и последней строфах. Спокойная и печальная интонация первых двух строф сменяется взволнованными «летящими» многоточиями, за которыми так многое скрывается. Единственное на всё стихотворение восклицание в последней строфе:

Все миновалось, молодость прошла!

- это и попытка подвести окончательный итог, и рыдание о несостоявшемся счастье, рыдание, которое становится еще выразительнее на фоне заключительных торжественных и печальных строк.

Особая привлекательность лирического героя создается тем обстоятельством, что присутствие любимой женщины заставляет его забывать не о горестях и бедах, а о подвигах и славе (кстати, множественное число слова «доблесть» придает ему оттенок значения ратных заслуг, что очень существенно) – и это говорит нам о том, чем полна его душа. Прелесть женского образа – в отсутствии торжествующей победительности; сквозь всю ее непреклонность («не оглянулась», «не снизошла») просвечивает грусть и нежность («ты в синий плащ ПЕЧАЛЬНО завернулась»), и даже после слов о ее «гордыне» следует торопливо и робко проговариваемое признание:

Не знаю, где приют своей гордыне

Ты, МИЛАЯ, ты, НЕЖНАЯ, нашла...

Общий лексический фон стихотворения составляют слова с расплывчатым, неконкретным, «символическим» значением, что позволяет читателю полностью отдаться завораживающей музыке стиха. На этом фоне бросаются в глаза и приобретают особое значение три конкретные детали, повторенные – каждая – дважды: «простая оправа», «синий плащ» и «сырая ночь». Недаром этот синий плащ был до тоски любим всей Россией, по словам М. Цветаевой. Интересно, кстати, что в языке искусства позднего средневековья синий цвет обозначал измену, и Блок, с его рафинированной культурой, не мог об этом не знать. Может быть, отсюда его пристрастие к «синему» в стихах? «Синий, синий, синий взор...»

Волшебная музыкальность обычнейшего пятистопного ямба создается, в частности, тем, что несколько строк первой и последней строфы начинаются с пиррихия, и это обеспечивает «летящую» навстречу читателю звуковую волну. Большую роль играет также так любимый Блоком звук «л», который буквально пропитывает всё стихотворение, а также отсутствие жестких скоплений согласных (большинство слогов – открытые). По­вторяющееся «р» сопутствует изображению страданий героя:

Летели дни, кРутясь пРоклятым Роем...

Вино и стРасть теРзали жизнь мою...

А в общем, перед нами одно из тех редких произведений, чья загадка никогда не будет разгадана до конца – и в этом залог его вечного обаяния.

АЛЕКСАНДР БЛОК

(1880—1921)


* * *


Грешить бесстыдно, непробудно,

Счет потерять ночам и дням,

И, с головой от хмеля трудной,

Пройти сторонкой в Божий храм.

Три раза преклониться долу,

Семь – осенить себя крестом,

Тайком к заплеванному полу

Горячим прикоснуться лбом.

Кладя в тарелку грошик медный,

Три, да еще семь раз подряд

Поцеловать столетний, бедный

И зацелованный оклад.

А воротясь домой, обмерить

На тот же грош кого-нибудь,

И пса голодного от двери,

Икнув, ногою отпихнуть.

И под лампадой у иконы

Пить чай, отщелкивая счет,

Потом переслюнить купоны,

Пузатый отворив комод,

И на перины пуховые

В тяжелом завалиться сне...

Да, и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне.


26 августа 1914


Это, пожалуй, самое беспощадное блоковское стихотворение о России. Мощное обобщающее значение центрального образа создается отсутствием какого бы то ни было указания на действующее лицо, употреблением глаголов в неопределенной форме, относящихся к бесконечному множеству людей. Этот неизвестный обобщенный персонаж не отличается привлекательностью – даже самое светлое свое душевное движение посреди «бесстыдного и непробудного» греха он предпочитает осуществлять тайно:

...Пройти СТОРОНКОЙ в Божий храм...

...ТАЙКОМ к заплеванному полу

Горячим прикоснуться лбом...

А после посещения Божьего храма все пойдет по-прежнему, причем понятие греха конкретизируется в отталкивающих действиях: кого-нибудь «обмерить», «отпихнуть» голодную собаку, «переслюнить» купоны (ценные бумаги)... И вдруг (так же, как в предыдущем стихотворении) – внезапное, вызывающее, гордое заявление поэта:

Да, и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне.

Трудно отыскать более убедительное выражение скорбного патриотического чувства.

Отметим великолепную точность блоковских эпитетов: голова «трудная от хмеля», пол «заплеванный», лоб «горячий» (это развивает образ гудящей от вина головы), грошик «медный», иконный оклад – «столетний, бедный, зацелованный», комод «пузатый»... Вся эта образная система полно и точно воссоздает быт купеческой России – той, чью душу особенно трудно расшевелить.

Наконец, существенно, что течение хорошо знакомого "четырехстопного ямба иногда перебивается первым ударным слогом строки – это создает некоторую тревожность интонации и подготавливает выпад неожиданного «да» в последней строфе. Что-то загадочное чудится также в повторении цифр «три» и «семь», по народным поверьям, наиболее магических. Может быть, действительно окажется спасением посещение Божьего храма – кто знает...


НИКОЛАЙ ГУМИЛЕВ

(1886—1921)


Жираф


Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далеко, далёко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,

И шкуру его украшает волшебный узор,

С которым равняться осмелится только луна,

Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,

И бег его плавен, как радостный птичий полет.

Я знаю, что много чудесного видит земля.

Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказка таинственных стран

Про черную деву, про страсть молодого вождя,

Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,

Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический: сад.

Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.

Ты плачешь? Послушай... далеко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.


1910


Николай Степанович Гумилев трижды (!) путешествовал по Африке – самостоятельно и в составе академических экспедиций. Поначалу его влекли туда только страсть к романтическим приключениям и презрение к налаженному европейскому быту, а потом и растущий профессиональный интерес к традиционной культуре африканских племен.

Стихотворение, прочитанное вами, всецело проникнуто волнующим ощущением сказочной прелести манящего «далёка», ощущением, скорее даже не юношеским, а детским: так непосредственны впечатления лирического героя. Экзотической романтике, им воспеваемой, противостоит «тяжелый туман», который окутал безмолвную собеседницу героя, погруженную в печальные думы. Тот восклицает: «Послушай!», но не находит сочувствия: не названная в тексте героиня обитает в реальном мире, полном своих невыдуманных забот, и уже не верит в сказки («Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя»).

Песенная интонация стихотворения, подернутая грустью и нежностью, поддерживается звучанием редкого пятистопного амфибрахия с перекрестной мужской рифмовкой (в первой и пятой строфах последняя строчка написана трехстопным амфибрахием, и эта укороченная фраза служит неким афористичным заключением). Почти буквальный повтор двух финальных строк в начале и конце текста создает комнозиционное обрамление, напоминающее песенный рефрен. Интересна изобразительная структура стихотворения. Сравнения вводятся не мимоходом, как сами собой разумеющиеся, - нет, автор специально сосредоточивает на них читательское внимание. В результате для нас важно не обнаружить признаки одного предмета в другом, а увидеть оба сравниваемых предмета одновременно и издали оценить их подобие – и в то же время раздельность: «...волшебный узор,/С которым равняться осмелится только луна,/Дробясь и качаясь на влаге широких озер»; «Вдали он подобен цветным парусам корабля...». Лунное отражение в озерной воде и корабельные паруса мы представляем себе не менее явственно; чем самого жирафа. Этот эффект приводит к тому, что образ «изысканного жирафа» с его «волшебным узором», не утрачивая своего прямого значения, приобретает и символический смысл: в нем олицетворено все культурно-географическое пространство тропической Африки (отметим, что местоположение «таинственным стран» не условно: оно точно указано в тексте – «озеро Чад»), столь близкое лирическому герою – и автору стихотворения.

НИКОЛАЙ ГУМИЛЕВ

(1886—1921)


Шестое чувство


Прекрасно в нас влюбленное вино

И добрый хлеб, что в печь для нас садится,

И женщина, которою дано,

Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарей

Над холодеющими небесами,

Где тишина и неземной покой.

Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.

Мгновение бежит неудержимо,

И мы ломаем руки, но опять

Осуждены идти всё мимо, мимо.

Как мальчик, игры позабыв свои,

Следит порой за девичьим купаньем

И, ничего не зная о любви,

Всё ж мучится таинственным желаньем;

Как некогда в разросшихся хвощах

Ревела от сознания бессилья

Тварь скользкая, почуя на плечах

Еще не появившиеся крылья, -

Так век за веком – скоро ли, Господь? –

Под скальпелем природы и искусства

Кричит наш дух, изнемогает плоть,

Рождая орган для шестого чувства.

I

1921


Стихотворение подводит итог размышлениям автора о природе человека. Оно полемически направлено против романтико-символистской идеи «двоемирия». В трех первых строфах вводится традиционный конфликт между прикованной к земным наслаждениям («хлеб», «вино», «женщина») плотской стороной человека и его духовным миром, устремленным к «небесам». Возможно ли здесь примирение? – как бы спрашивает автор. Заметим, что убежденному романтику сама возможность постановки подобного вопроса не пришла бы в голову. Два полюса романтического сознания – дух и плоть – непримиримы по своей сути. Так или иначе, к концу третьей строфы развитие лирического сюжета достигает наивысшей остроты: кажется, что «земное» начало в человеке одерживает верх над «небесным» («...И мы ломаем руки, но опять/Осуждены идти все мимо, мимо»). Безнадежность подчеркивается двойным повторением наречия «мимо» и интонационной паузой.

Но затем автор всё же находит путь к выходу из тупика. Он рисует нам фантастическую картину появления у человека нового органа, способного улавливать высшие, божественные импульсы. Таким образом, духовное и плотское начала становятся поистине неразделимы. «Орган для шестого чувства» - это, конечно, символ. Истинная тема стихотворения – внутренняя гармонизация каждой отдельной личности, гармонизация, которая дается постоянными усилиями над собой, настойчивым движением к трудно осуществимым целям.

Идея синтеза «земного» и «небесного» не сразу встает перед читателем во всей своей полноте. Сначала она подготавливается двумя развернутыми сравнениями в четвертой и пятой строфах. Эти сравнения – не простое «украшательство», они важны для развития лирического сюжета. Что, собственно, в них описывается? Мальчик, променявший свои незатейливые детские игры на едва осознанное «взрослое» любовное влечение, и некая «скользкая тварь», готовая вот-вот покинуть привычную среду обитания – «разросшиеся хвощи» - для того, чтобы подняться в небо. Эти образы несут в себе необходимый для понимания последней строфы мотив эволюции (вспомним биологию: онтогенез – эволюция отдельной особи и филогенез – эволюция вида).

Как видим, Гумилев – диалектик. По его мнению и духовное, и плотское начала свободно уживаются нашем сложном мире, и своими корнями дух прорастает именно в телесности.

Стихотворение строится по схеме «тезис – антитезис – синтез», известной еще с античности, причем вторая строфа представляет собой риторический вопрос. Это приемы ораторской речи. Благодаря их использованию читатель отчетливо воспринимает все этапы движений авторской мысли. Именно мысли, а не переживания! И именно движения, ведь мысль формируется на наших глазах. Мерная поступь пятистопного ямба, строго выверенный отбор образных средств, протяженность интонационно-синтаксических структур (в стихотворении всего пять предложений!) предельно сосредоточивают наше внимание на выражаемой мысли, чрезвычайно глубокой и звучащей весьма актуально в наши дни.