Является родиной живущих здесь

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 22 23 24 25 26 27 28 29 ... 46

лежал на кровати одетый и правда - будто бы спал.

На островах Эстер и Левиатон власть трудовиков не утвердилась.

Присылаемые центральным правительством эмиссары куда-то беззвучно

исчезали, их отрядики разоружались - тоже беззвучно. Коменданты продолжали

исполнять свои обязанности. Постепенно и незаметно Форт-Эприл стал чем-то

вроде временной столицы "прежнего" Мерриленда. Лорд Тайберн, министр

финансов в правительстве Хоука - единственный оставшийся в живых преемник

убитого президента (по цепочке: президент - спикер парламента - министр

обороны - министр финансов...). - формировал правительство, армию, флот,

вел переговоры с Палладией. Военные действия как бы не касались этих

пограничных островов, и более того: огромное число меррилендцев, попавших

в плен, вдруг каким-то образом оказывалось на острове Эстер, где их

размещали в военных лагерях и обучали новым приемам боя. Приписанные к

Порт-Эстер быстроходные паровые корветы "Кастор", "Аякс" и "Поллукс" часто

появлялись у восточных берегов Острова. Тридцатого июня, незадолго до

одного такого визита (вялая стычка "Аякса" с парусным крейсером "Кей",

окончившаяся ничем), Глеб и получил ту телеграмму. Неделю она проблуждала

в поисках его... Осенью, отлеживаясь в госпитале маленького городка со

странным названием Вечер, он наткнулся на подшивку форт-эприлских газет и

прочел, что полковник Вильямс скончался от ран двадцать первого июня и

похоронен на Комендантском кладбище. Телеграмму он отправил двадцать

третьего, а шестнадцатого июля был вполне жив - хоть и измучен до полной

потери чувств...

От соляровой вони Турова вывернуло несколько раз подряд, и сейчас он

напоминал себе себя же лет двадцать назад - тогда, в бытность сопливым

мальчишкой-опером, он надышался дымом сжигаемой конопли неподалеку от

Фрунзе. Жара там была сокрушительная... Будто бы стало много-много

Туровых, вставленных один в другого, как матрешки. Когда наружный, самый

большой Туров двигался, шел куда-то - остальные немного отставали и

вытягивались за ним длинным шлейфом, причем каждый из этих отстающих

чувствовал и думал что-то одно: что чешется проросшая на шее щетина, что

слезятся глаза, что хочется спать и просто не знать ни о чем, что все

идет, тьфу-тьфу, по плану, что саперы молодцы, не ожидал, что завтра нужно

вернуться в Москву, идут большие перетряхи, как бы Вась-Вась не

напортачил, что штатники... Самый большой, наружный Туров - как бы не

чувствовал ничего. Он просто стоял и смотрел, как на расчищенный и

отсыпанный пятачок въезжают и строятся в линейку танки. Они выезжали

лоснящиеся, мокрые от дождя, хлещущего на той стороне, высвеченные сзади

прожекторами и потому ставшие чудовищно искореженными сгустками тьмы,

уползающими от огня. Дождь, пар, дым, перенасыщенные светом - пылали, как

вход в преисподнюю, как паровозная топка...

Туров ненавидел танки.

Он ненавидел их так, что с трудом мог сдерживать себя. Странно: он

вырос в военном городке под Читой, рядом с танкодромом. Уж можно было бы

привыкнуть и не замечать...

Впрочем, сейчас он лишь знал, что ненавидит их. Чтобы почувствовать

эту ненависть, следовало сделать несколько шагов - тогда наружу выступит и

тот маленький Туров, который эту ненависть испытывает - только ее, ничего

кроме...

Даже сыновьям своим игрушечные танки, все эти замечательные зеленые

пластмассовые тридцатьчетверки и КВ, он не покупал - чем заслужил немалое

их неодобрение, Которое пришлось преодолевать настоящими шпагами...

Оружейного двора "Ческидов", кстати. Поставщика Ее величества. Это

вам не хрен собачий...

Будь у этих один-единственный занюханный бомбардировщик... Туров даже

зажмурился от непонятного удовольствия. Двадцать танков, двадцать пять

БМД, четыре "шилки" - борт о борт с полусотней бензозаправщиков, двумя

десятками "уралов" с боеприпасами и взрывчаткой... И правда - далеко ли до

беды? Бросит кто-нибудь окурок не в ту бочку... На негнущихся ногах он

зашагал к штабному автобусу, кто-то - силуэтами на фоне огня - шел ему

навстречу, а череда маленьких пустотелых Туровых протянулась за ним и

покачивалась на весу, как гирлянда воздушных шариков...

В небе планеты Венера тоже плыл воздушный шарик. Серебристый,

маленький, он был здесь, в багровом мраке, чужероден и нелеп. Немного выше

начиналась пустота, внизу - ждала раскаленная докрасна бездна... Рано или

поздно он устанет сопротивляться и рухнет в нее. Но пока что он плыл -

бесконечно одинокий, обреченный на скорую гибель и забвение.

2

Она ненавидела себя - такую. Полагалось быть безутешной, горько

рыдающей, заламывающей руки... Она же вместо этого суетилась, искала для

поминок хотя бы пару кур (все устроили матросы Завитульки, но она все

равно суетилась), гуляла с Билли, читала ему короткие глупые стишки из

старой пухлой книги без переплета ("Три очень милых феечки присели на

скамеечке и, съев по булке с маслицем, успели так замаслиться, что мыли

этих феечек из трех садовых леечек", - и Билли хохотал во все горло, и его

мелкие мышиные зубки - но полный рот, полный рот зубов, восхищались

почему-то все, - зубки сияли. "Дедя?" - звал он, но и тогда Светлана не

плакала...), с кем-то встречалась и разговаривала спокойно и даже почти

весело... ах да, с кавторангом Ивановым, он тоже служил с папой, но в

мятеже не участвовал... это тогда он был кавторангом, а сейчас уже

контр-адмирал... Два события: смерть отца и приход своих, - сделались

ужасно неравноценными: первое казалось гораздо мельче второго. Она хорошо

знала, что на самом деле это не так, что придет время - и тогда она

почувствует все так, как должно... Ничего не помогало.

И - что-то произошло со временем. Дни тянулись и тянулись вязко и

податливо, как утреннее тесно - но каждый из них, закончившись,

превращался в тонкую чешуйку, которая отслаивалась и терялась среди

множества подобных ей и никому не нужных частичек мусора, измельченной

вечности, того, что принято считать самым ценным, неповторимым - но от

чего внутренне хотят поскорее избавиться... уснуть и проснуться

сорокалетней, с сединой и морщинами, с подувядшими страстями, устроенной,

обеспеченной, ленивой, бесполезной... Какое-то похожее, хоть и иное по

знакам, осталось у нее ощущение от последних полутора лет: несмотря на всю

огромность происходивших - да и длящихся - событий, на их ужас,

бессмысленность, на прямую опасность для жизни, на катастрофичность

изменений в повседневной жизни, на утрату - навсегда? - покоя и

надежности, на необходимость свершения каких-то диких, но ставших

обязательными поступков (например, мастера ввели обязательную "дележку":

приходили с понятыми и уносили половину имущества; потом можно было,

доказав свое право - скажем, ты жена офицера действующего флота, -

получить с общественного склада необходимые тебе вещи: коляску, одеяльце,

- которые у тебя же и забрали накануне; так вот, при "дележке", при

отнятии вещей полагалось присутствовать понятым: следить, чтобы не взяли

больше половины, чтобы ничего не осело по карманам, чтобы... смешно - но

ведь приходилось присутствовать, вот в чем дело...), на то, что за эти

полтора года узнали о людях окружающих столько плохого (и хорошего,

конечно, тоже... но плохого почему-то больше... да и не только об

окружающих - и о себе) - все равно эти годы казались прожитыми напрасно:

этот опыт не мог пригодиться в нормальной жизни, - и потому события,

уместившиеся в них, были как бы не важны и могли вообще не происходить...

и если кто-то сумеет поднести когда-нибудь к воспоминаниям этим спичку, то

все полтора года сгорят, как куча сухих листьев, а что было до... то

останется. Останется. Она и сейчас помнила лучше свой безумный побег с

Глебом (этого всего не могло быть, но - было же, было... Где ты, Глеб?),

чем... чем, скажем, последний май.

Не помню.

Правда, помню апрель. В апреле приезжал Сайрус.

Каким-то чудом он вырвался на три дня... таким она его не знала:

злой, жесткий, щетинистый, почти грубый... странно, но таким он показался

ближе, много ближе - что-то зазвенел в ней, отозвалось, и пробудь они

вместе не три дня, а... не знаю, подумала она, я не знаю, сколько нужно

времени, чтобы понять, наконец... но что-то сверкнуло тогда новое, чего не

было раньше... И вместо обычной его сводящей с ума корректности и

вежливости Светлана ощутила еще и горечь, и тоску, тоску по дому, по жене,

по ребенку..

Билли, даже крошечный, был точной копией Глеба.

На девятины (было совсем мало пришедших: уцелевшие и не разбежавшиеся

соседи, старички и старушки, да библиотекарша Делла... лишь сейчас,

присмотревшись к ней, Светлана поняла, что в библиотеке отец пропадал не

только из любви к ученым занятиям... и, конечно, домочадцы: доктор

Фицпатрик и Левушка) забежал на полчаса Завитулько. Он был с фронта и

опять на фронт, приезжал за пополнением: два десятка молодых матросов

разбрелись по заросшему саду; Светлана попросила разрешения налить им по

чарке водки, помянуть отца, и Завитулько, покрутив ус, разрешение такое

дал. Чуть позже, перед уходом. А пока...

- Светочка... да нет, теперь уж Светлана Борисовна, государыня... и я

на вас вот гляжу и чувствую, что сам-то - почти дед... Дело вот у меня к

вам какое: есть у меня сестрица Катерина. Вдовая, дети выросли, дочка

замуж вышла, сыны в армии. Именьице у нее небольшое, но крепкое - на

острове Вознесенском, невдалеке от Белой Крепости. Красота там

неописуемая!.. Дал я ей про вас телеграмму, вчера вот ответ получил: ждет

и вас, и дитенка, в радость будут, мол... Поезжайте, Светлана Борисовна,

от греха подальше, от войнищи этой дурной - поезжайте. Добраться легко:

военные транспорты до Неспящего каждый день идут, там по чугунке в

Пересвет, на паром - а в Ослябе она вас уже и встретит. Больно пустой тут

край, как бы голода не случилось...

- Спасибо, дядя Игнат. Что-то на фронте не так, да?

- На фронте? Ну, на фронте-то все нормально... - он опять покрутил

ус. - Хотя - из окопа-то плохо видать. Но вот езжу туда-сюда: три четверти

полей не засеяны, бурьяны все да крапива. Не знаю, что люди себе думают...

Глеб проснулся и резко сел. Была кромешная тьма. Он несся куда-то

вместе с этой тьмою, мерно покачиваясь. Били колеса, пол уходил из-под

ног... Он не помнил, где он есть и куда направляется.

Нет, это не колеса на стыках - это колокола громкого боя! И тут же

темень за окном - за круглым! иллюминатор! - распалась на част под ударом

огненного молота. Удар этот отдался во всем теле корабля, забило уши,

палуба исчезла на миг, потом вернулась и ударила по пяткам. Глеб протянул

руку, ухватил шнур выключателя, потянул с усилием. Сначала сомкнулись

шторы, потом - зарделась спираль лампочки. При этом красноватом свете он

моментально делся, натянул штормовые сапоги, накинул зюйдвестку. В

коридоре было пусто. Такой же красный свет, но ярче. Почему-то стало

жутко. Секунды растянулись, и между двумя биениями сердца он успел

представить себе корабль мертвецов, который ведет по пылающему морю

бледное чудовище. Таки приступы неразумного, самозаводящегося

страхотворчества стали уже довольно редкими - но, что беспокоило, начали

влиять на поведение. Раньше он только смеялся над этим... Теперь же другим

- чужим - знанием он очертил в себе этот страх - и понял, что это лишь

условный знак чего-то еще неоткрытого, неизвестного, но растущего

понемногу. Будто все полученные неизвестно откуда знания сложились в нем в

некую стену с нарисованной дверью, и вот эта дверь вдруг начала понемногу

отворяться... медленно, со скрежетом...

Ударило сердце, и все понеслось с обычной скоростью. Корвет лег в

разворот, Глеба бросило на стену. Машина стучала: будто быстро-быстро

ведешь палкой по бесконечному штакетнику. Бурлила вода под днищем, пел

винт. Снова ударили орудия: теперь почему-то не так оглушительно. Глеб

поднялся на шканцы. По левому борту и уже позади сияли белые звезды

догорающих осветительных ракет. Потом под ними выхлестнули три огненных

полотнища, и корвет тут же лег в разворот. Глеб повис на леере. Брызги

из-под форштевня взлетали выше борта: корвет держал не меньше двадцати

узлов. Глухо ухнуло слева, потом еще, еще, еще... Снаряды чужого корабля

то ли не разорвались, то ли Глеб просто не увидел тусклых подводных

вспышек за надстройкам. Вновь было черно. Корвет несся, зарываясь во мрак.

Наконец, вой вентиляторов, втягивающих воздух для топок котлов, стал

тоном ниже. Корвет сбрасывал ход, щадя и без того поношенные машины.

Догоняющий ветер надвинул на корабль оставляемый им в воздухе угарный

шлейф: вонь залитого водой горящего угля. Капитан все еще держал открытыми

форсунки искрогасителей, не желая выдавать своего места факелом над

трубой. Глеб закашлялся и двинулся было вниз, но тут рядом оказался второй

штурман Вазгенян.

- Господин адъюнкт? Глеб Борисович? - он удивлено всмотрелся в лицо.

- А я иду будить вас. Капитан велел поднять...

- Он считает, что пушек для этого недостаточно? С кем это мы

перестреливались, Петр Иванович?

- Крейсер типа "Карнэйшн". Видимо, прайзхантер. Если разведка не

врет, то это может быть или "Санфлауэр", или "Кризантемум". Придется

заходить на Хаяси, делать сообщение...

- Разумеется. Это от меня и требовалось?

- Да.

- Крейсер, однако, далеко забрался.

- Далеко. Смелый крейз...

Крейзами называли капитанов каперов или крейсеров-охотников.

Происходило это, наверное, не столько от "крейсер", сколько от "крейзи" -

"чокнутый"... Однако произносилось слово это всегда с уважением.

На мостике было еще темнее, лишь колодец компаса светился ведьмачьим

зеленоватым светом.

- Вернулся, Петюня? - спросил невидимый капитан Стрыйковский. -

Извини, Глеб Борисович, потребовалось разбудить...

- Пальнув над ухом? - засмеялся Глеб.

- Надо делать заход на Хаяси. Знаю, что торопимся, но - надо.

- Идем на Хаяси, - сказал Глеб.

Эти слова будут занесены в бортовой журнал - мало ли что...

- Буруны по левому! Шесть по левому - буруны! - пронзительно закричал

марсовый.

- Право два, - не оглядываясь на рулевого, сказал Сайрус. Штурвал

масляно повернулся на два певучих щелчка.

- Ты это... капитан... Чего задумал? - из-за плеча высунулся, дыша

луком, Хаксон - корабельный "мастер" - который, в отличие от плотника или

парусного шваля, руками делать не умел ничего. С семнадцати лет он был

мелким функционером профсоюза угольщиков - и вот по мобилизации угодил на

флот. Он панически боялся плавать; скрип такелажа заставлял его бледнеть;

офицеры сразу заметили это и, вынужденные делить с ним кают-компанию,

развлекались тем, что объясняли друг другу, насколько хил, гнил и

ненадежен крейсер. При этом Хаксона абсолютно не укачивало, зрение он имел

стопроцентное - и Сайрус часто думал, что в иных условиях из него

получился бы прекрасный сигнальщик. - Ты это... давай назад. Задание какое

было?

- Задание накрылось, - сквозь зубы сказал Сайрус. - Мы обнаружены.

Утром здесь будет половина палладийского флота. Если нас прижмут к Долгому

Носу - все. Чертов корвет...

- Ты не просто так упустил его, капитан, - сказал Хаксон. - Я ведь

тебя насквозь вижу, капитан. Не хотел ты его топить...

- Утром поговорим. Сейчас уйди.

Хаксон все равно топтался рядом.

- Буруны прямо по носу! И право два - буруны! - крик марсового.

- Лево четыре, - скомандовал Сайрус. - Боцман, обрасопить паруса.

- Есть лево четыре... - штурвал защелкал.

- Ты что? - дошло, наконец, до Хаксона. - Ты в Западный пролив

уходишь?

- Не мешай, - сказал Сайрус. Его начинало трясти.

- Ты им сдаться решил, капитан, - с каким-то облегчением выдохнул

Хаксон. С облегчением и радостью: будто произошло что-то, давно и с

надеждой ожидаемое. - Ты им прямо в руки... А ну - поворачивай назад!!!

И Сайрус почувствовал, что в спину ему тычется тупой ствол

револьвера...

Быть может, она проснулась. Этого никак нельзя было проверить: до тех

пор, пока она не вынырнет из всего этого сна или не умрет окончательно.

Так уже происходило много раз, и даже смерть, наверное, приходила, но...

что-то у нее не получилось.

Олив подняла голову и осмотрелась. Она лежала под какой-то мятой

цветастой тряпкой на кожаной кушетке. Голое плечо касалось серого колючего

ковра, на котором в полном беспорядке висели сабли, пики, алебарды,

абордажные тесаки, кинжалы, пистолеты... Ковер резко пах пылью и

сукровицей. У изголовья кушетки стоял черный извитой стул, и в самом

центре его сиденья лежало круглое зеркальце в тусклой серебряной оправе.

На зеркальце была расставлена крошечная кукольная мебель: пухлый розовый

диванчик, зеркальный шкаф, ширмочка с изображением цветущей яблони,

туалетный столик, несколько пуфиков и стульчиков... Кукла, изломанная и

всклокоченная, валялась между диваном и шкафом. В ней было не больше дюйма

роста. Тем не менее Олив отлично знала, что эта кукла до малейших

подробностей, до родинки а паху, копирует ее самою. До малейших

отвратительных подробностей...

Закутавшись в тряпку, которой укрывалась, Олив встала. Было как-то

неопределенно: то ли холодно, то ли нет. Казалось почему-то, что воздух и

пол ледяные, но сквозь кожу этот холод не проходил. Пол и на вид был будто

из черного льда, и в нем отражалось что-то, чего не было по эту сторону. И

такой же была стена, внезапно возникшая перед нею. Внезапно увиденная...

Здесь должна быть маленькая дверь, сообразила Олив и тотчас же будто

вспомнила ее: низенькая такая, шершавая дверь... дерево и грубое железо.

Открывается медленно, со скрипом, со скрежетом... вот так, да. Потянуло

далеким морем. Ступеньки вели ее вниз, вниз, вниз и направо, крутая

спираль... почему-то это было особенно важно: вниз и направо. И правая

стена - колонна, вокруг которой шли ступени, становилась все прозрачнее и

прозрачнее: опал, обработанный рог, шпат, хрусталь...

Будто медленными снежинками была полна эта прозрачная колонна. Они

падали беспорядочно-плавно, уходя в далекое никуда. Вдруг замерло сердце.

Остановилось. Холод, наконец, коснулся глаз и губ.

На долгий миг снежинки сложились в фигуру Кита Вильямса: голого по

пояс, в дорожным мешком за плечами и винтовкой в руке. Лицо его было

измученное, рот черный и запекшийся.

Кит, позвала она.

Кит...

Хоть ты - спаси меня отсюда. Я не могу больше так. Я...

Но снежинки уже разлетелись, потом стала тускнеть и стена: шпат,

обработанный рог, опал... лед. Мутный непроницаемый лед.

Она коснулась пальцами глаз. Все лицо на ощупь было мраморной маской,

и глаза были особенно твердыми и холодными.

- Не просыпается - это неправильно вы говорите, - доктор Богушек

проводил Романа Венедиктовича в свой кабинет, усадил в гостевое кресло. -

Она просто постоянно остается в мире своих сновидений. Не могу сказать,

что это уникальный случай - но очень редкий. Синдром Галицкого - слышали

такое название? Поначалу это рассматривалось как вариант онейроидной формы

шизофрении...

- А в чем отличие? - поинтересовался Якоби.

- Шизофрения неизлечима, как вам известно. Здесь же - в любой момент

может произойти ремиссия, краткая или глубокая. Человек действительно -

будто просыпается...

- А как вы это определяете... э-э... до того, как она в первый раз

проснется?

- Есть тонкости, для неспециалистов трудноуловимые...

- Спасибо, доктор. И все-таки: насколько вы уверены, что это именно

Blog

Является родиной живущих здесь