Вселенная Учитель

Вид материала

Документы

Содержание Ухабина Мария Григорьевна Военно-полевой роман

Подобный материал:

• Приказ № от 2011 г. Рабочая программа учебного курса «Твоя Вселенная» для 5 класса, 169.25kb.
• Ю. В. Александров вселенная и человек, 542.86kb.
• Возвращение мастера, 1745.8kb.
• Происхождение жизни на Земле, как устроена Вселенная, и что ждёт «человека разумного», 449.86kb.
• Исследовательская работа Номинация «Человек-Земля-Вселенная» Тема: «Дорога в космос», 216.91kb.
• Расширяющаяся вселенная, 35.4kb.
• Романтика космоса, 1113.61kb.
• Камзеева Елена Евгеньевна, учитель физики и астрономии Общеобразовательная школа №987,, 85.29kb.
• Положение о городском фестивале детского творчества «Моя Вселенная», 92.6kb.
• Пара, капли воды достаточно, чтобы его умертвить. Но если бы даже вселенная, 1823.9kb.

Ухабина Мария Григорьевна

Учитель русского языка и литературы высшей категории, МОУ СОШ№6 г. Балтийска Калининградской области.

В свободное время люблю плавать, читать художественную литературу, театр.  

ВОЕННО-ПОЛЕВОЙ РОМАН

Она сидела на скамейке и плакала.

Скамейка была у самой танцевальной площадки, и ей казалось, заплакала она оттого, что там вдруг заиграли вальс, знакомый с детства, полный предчувствий радости, любви, а она одна, и в этих грубых, тяжелых деревяшках, на которых ходить-то трудно, не то что танцевать. Но это пролились, наконец, долго сдерживаемые слезы от несовместимости того, о чем напоминала и что рождала вновь музыка, со всем тем, что звалось войной.

В той, довоенной жизни она видела себя девочкой, стоящей, как и положено ученице балетной студии, у большого, во всю стену, зеркала, на пуантах, с грациозно изогнутыми пальцами рук. Теперь она никогда не смотрелась в зеркала. Только в стекла. Стекла жалостливо прятали ее неестественную блокадную худобу, мешковатые лыжные брюки, единственный ее наряд, и навеки совсем не грациозно изогнутый палец руки — в Ленинграде, во время обстрела, наивно прикрыла голову рукой, будто рука могла уберечь. Но вот ведь уберегла — осколок, перебив нерв, остался в ладони. Обстрел начался, когда хоронили папу. Она не плакала: не лицо слезами — сердце обливалось кровью, и страха от начавшегося во время похорон обстрела не испытала. Страх, панический, совсем по-детски дикий, она испытала там, под Лугой — рыли окопы, растянувшись длинной цепью у леса, вдруг цепь сломалась, появились какие-то люди в военной форме, форма была наша, но люди что-то кричали не по-нашему, а потом быстро и ловко повесили на дереве девушку-еврейку. Оказалось, немецкий десант. Все побежали, и она со всеми, как была, с ломом в руке, десятки километров, без остановки. А когда прибежала домой, увидела, что лом так и зажат в руке.

И отец, и та девушка, и мама, готовящаяся идти на фронт, и она сама, нынешняя, так не укладывались в эту полную обещаний музыку, что она заплакала. Ей было восемнадцать, и она жаждала не войны и смерти, а жизни и любви. И вдруг — в жизни некоторых людей счастливые «вдруг» следуют, как закономерность, — вдруг она почувствовала, что на скамье не одна. Она отняла руки от лица и увидела рядом черноволосого лейтенанта. Он, молча, смотрел на нее, похлопывая тонким прутиком по блестящему голенищу. «Красив, как бог», — скажет она потом маме, стараясь не смотреть на себя даже в стекла. Она не знала еще, как красиво все, на что смотришь с любовью. Почему он не пошел тогда танцевать? Почему остался с ней, заплаканной, худющей, в нелепом этом наряде? Как случилось, что ему, незнакомому человеку, она в тот вечер рассказала о себе все?.. Любовь — молния. Но на пустом небе молнии не сверкают.

В тот вечер и он рассказал ей о самом главном. Десятый рапорт с просьбой об отправке на фронт закончился тем же, что и предыдущие девять, — взысканием: «Командованию виднее».

Они встретились на этой скамье еще раз — не могли уже не встретиться. Когда он пришел на третье свидание, скамейка оказалась пуста. И Он внезапно испытал такое ощущение потери, какое навалилось на него год назад, когда их эшелон шел мимо его родной, сибирской станции. На станции, он знал, стоит его старенький дед, а эшелон и не замедляет хода, дед заметался по перрону, искал его в мелькающих вагонах, наконец увидел, обрадовался и бросил в открытую дверь вагона заранее приготовленный кисет с махоркой. А кисет упал под колеса.

Волевой, сдержанный по натуре, он поднял лежащий здесь, у скамейки, на песке прут, стал яростно стегать себя по голенищу — и вдруг увидел написанные на песке слова: «Мой адрес: Уфа ...» Слова эти были первыми в длинной череде его и ее писем. Судьба одарила их главным, чем могла одарить в эти годы, — у них был один фронт. Она ушла из Уфы на фронт с мамой и младшим братом — тот спрятался под нары эшелона, который вез их госпиталь. Они воевали на одном фронте, он слал ей стихи, первые буквы слов складывались в их имена «Рита», «Саша», а первые буквы имен друзей, которым они посылали приветы, в названия мест, где останавливались ее госпиталь и его батальон. И вдруг поняли — они рядом! Каким чудом он вырвал у войны несколько часов? Как случилось, что первый встречный, которого он спросил о госпитале, оказался ее братом? Самое невероятное в чудесах то, что они случаются.

Брат и привел ей Сашу. И хотя в тот день шли занятия — не операции, и она, увидев его в окне, рванулась к двери, ее не отпустили. Когда прибежала домой, он лежал в постели, натянув простыню до подбородка, а мама что-то кипятила на плите. Оказалось, его одежду — по ней ползали вши. А она снова подумала, но уже с испугом: «Красив, как бог», и, мельком глянув в оконное стекло, сказала неожиданно для себя самой, при маме, у которой брови изумленно полезли вверх: «Я была замужем» — «Ну и что?» — «У меня ребенок». — «Твой ребенок — мой ребенок», — спокойно сказал он и, когда его гимнастерка высохла, ушел.

Любовь — самое бескорыстное из всех человеческих чувств.

Она сидела за длинным дощатым столом и смеялась, смеялась, смеялась. Еще час назад она шла по темному лесу, проваливаясь по пояс в мокрый снег, страха не испытывала, — такая война всему научит, — но на пути к нему эти последние километры показались ей самыми длинными. Они часто были рядом и никогда вместе. И вот сегодня, наконец, между ними расстояния нет. Всего на одну ночь. На целую длинную ночь.

Польская деревушка Буда Пшитоцка, маленькая избушка, дощатый стол, за столом его друзья, она в белой мужской нижней рубахе, рубаха одета задом наперед, чтоб не понять, что мужская, — такой свадебный наряд. Он молча смотрел на нее. Много лет спустя, вспоминая тот день, она спросит его: «Саша, а кто был тогда с нами, кто из друзей?» И он ответит: «Не знаю. Я видел только тебя».

С их первой встречи прошло немногим больше года. Но мог ли такой год вместиться в одну ночь, которую им предстояло провести вместе? Он уже водил свою роту в тыл врага и вывел ее назад всю — даже убитых они вынесли на себе. Он уже разминировал поле — 200 мин, сам, сапера в роте не было, а подвергать кого-либо другого смертельному риску он, командир, не посчитал возможным. Его уже дважды ранило, сначала легко, в ногу — помогла ложка, за­сунутая за голенище сапога, расплющилась, как и ее палец тогда, под обстрелом, а потом и тяжело, в пах, нога оказалась совсем неподвижной. Но из госпиталя он сбежал и долго ходил, переставляя ногу с помощью длинной шлеи. Он уже тонул, провалившись в ледяную полынью реки. «Плывите, плывите сюда!» — кричал ординарец, не зная, что плавать он не умеет — в поселке, где вырос, был один водоем, грязный, другие мальчишки барахтались в нем, он не мог — грязи не выносил органически. Он уже вступил в партию и научился командовать теми, кто воевал «до первой крови» — так говорили тогда. И только его, командира, и таких, как он, никакое количество пролитой крови не освобождало от их батальона.

И она уже научилась отдавать свою кровь тем, кто истекал кровью. А вечером плясала для них огневую цыганочку, да так, будто не она им, а они ей, наполняя силой, отдавали свою кровь. А утром снова склонялась над ранами. «Риту, только Риту», — требовал военный, которому предстояла трудная — три часа каждый раз — перевязка, и однажды она, не выдержав, обессиленная, спряталась в пустой церкви неподалеку от госпиталя — вряд ли, думалось ей, кому-нибудь придет в голову искать ее, комсомолку, в церкви. А потом душил стыд — мама никогда бы себе такого не позволила. Мама, терапевт, воевавшая еще в гражданскую, стала в эту войну хирургом, потому что хирурги были нужнее.

Завтра снова госпиталь. А пока они слушали крики «горько» и танцевали. Того вальса, который их познакомил, не оказалось, но была «Рио-Рита» — тоже из той, довоенной жизни, и они много, долго танцевали.

А утром она увидела, как плачут мужчины. «Почему, ну почему ты не сказала мне правду?» — «Разве ты не рад? — спросила она, испугавшись его слез больше, чем вида крови. — Разве ты не рад, что и замужество и ребенок — моя выдумка?» —

«Если бы я знал, что я у тебя — первый, никакой свадьбы не было бы до конца войны. Каково же тебе будет, если меня убьют! ..»

«Недавно был я на проводах в армию. Каждому новобранцу вручали гильзу с родной землей. Выступили ветераны Отечественной войны. А я вспомнил стихи, которые мне написал Саша, когда уходил в армию.

«Отец, я завтра тоже буду солдатом. Правда, мне не в бой. Но отдавая честь, я не забуду, что честь у нас одна с тобой. И что не зря погоны украшают по три звезды, и у меня ведь тоже есть звезда, одна, большая, на пряжке у солдатского ремня. Прости, полковник, не по форме рапорт. Но - все ж, позволь, сегодня доложу: Служу Советскому Союзу, папа, а это значит — и тебе служу».

Да. Со своими сыновьями я бы пошел в разведку. Думаю, что и внуки не подведут. У восьмилетней Кати любимая игрушка — медицинские инструменты, которые мы подарили ей на Новый год, — говорит, хочу быть хирургом, как мама бабушки. А Алеша дзюдо занимается, и недавно своего друга в секцию привел — его мальчишки дразнили, а он за себя постоять не мог. Любит друга, не терпит несправедливости. Когда человек что-то любит, тогда он сможет и ненавидеть. Ведь побеждают не только оружием — побеждают любовью и ненавистью. Вот мы свой ремень кирзовый, который, если намок, три дня набухшим носили, но никогда на немецкий, кожаный, легкий, не меняли. Мы умели любить так же сильно, как ненавидеть, потому и победили. Мать у меня стала старая, и Рита изменилась — что ж мне теперь, других искать? Это же моя жена, мой дом, моя Родина!»

Она сидела в столовой батальона, перед ней, как обычно, высиласРазместить горка селедки — ребята всегда теперь подкладывали ей свою, понимая, как хочется ей сейчас соленого, — и изо всех сил старалась не упасть. Не повалиться замертво. Когда спускалась сюда по лестнице, еще невидимая им всем, услышала голос Жоры Ражева, самого близкого Сашиного друга, с которым вчера поссорились; не хотела, не могла, как он ни просил, уступить ему последнее перед боем — на рассвете предстояло форсировать Одер — Сашино время. «Я видел очень хорошо — он упал лицом в воду. Погиб, погиб . . . Но как сказать ей об этом?» Только бы не упасть, не повалиться замертво, не зайтись в обычном, таком понятном в нормальной жизни и невозможном здесь бабьем вое. После свадьбы она так рвалась к нему, что начальник госпиталя дал, наконец, давно заслуженный ею отпуск. Две недели. Две недели прошли, но она, зная, что впереди штурм Берлина и то, каким отчаянным будет последнее сопротивление врага, понимая, какую роль предстоит выполнить его батальону, уехать не могла. Но не могла и остаться: был строжайший приказ — женщин в штрафные батальоны не брать. И вдруг приехал Рокоссовский. Вышел из машины, рослый, статный: «Это еще что такое? Откуда здесь женщина? Жена комроты? Ну и что? Немедленно вывести из батальона!» А в машине осталась женщина — лицо ее красивое, бледное, без улыбки, было хорошо известно по экрану, где она всегда улыбалась. И Рита решилась; она решилась бы на все, чтобы быть с ним в это трудное время: «Кроме меня, здесь еще одна женщина, товарищ маршал». И умоляюще, не по уставу, прижала руки к груди. И Рокоссовский, быстрым взглядом окинувший ее начинающую полнеть фигуру, вдруг махнул рукой: «Ладно, сержант».

Она была не просто Ритой, она была сержантом и потому изо всех сил старалась, выходя из столовой, ступать твердо и ровно. Она вышла из столовой и вдруг увидела, что в машину грузится пополнение, а с ним — новый ком - роты. На передовую. Вместо ее убитого Саши. И тогда она! подбежала к машине и, лихорадочно цепляясь за борт, стала просить: «Миленькие, родные мои, хорошие, возьмите меня, спрячьте. Я должна его увидеть в последний раз». И они подняли ее на руки и поставили в середину, в самый центр кузова и прикрывали ее своими телами, когда машина, летящая к Одеру, проезжала мимо КП.

На Одере все горело. И тот берег, куда, она знала, уже! перебрался все же ее Саша, хотя так и не научился плавать, ас ним двенадцать бойцов — все, что осталось от роты, и этот, где вся земля на ее глазах покрывалась воронками от снарядов. У самой воды она увидела Путрю, старика, которого так жалел — попал в батальон за два провороненных ящика! мыла — ее Саша, всегда оставляя в обозе. Путря плакал: «Дочка, все: я видел сам, он упал в воду, его потащило за лодкой». Потащило за лодкой? Чего же он плачет? Это! ведь была уже хоть какая-то надежда! И она стала ползти! под градом непрекращающегося огня, от воронки к воронке! и всех, кто попадался ей на пути, спрашивала: «Вы не видели красивого, высокого, с черными усами майора?» Она провела в этих воронках три дня и три ночи. Она могла бы двигаться быстрее, пули, разрывы ее уже не пугали, но в каждой воронке, завидев ее, стонали: «Сестричка, сестричка, перевяжи». И она перевязывала, и ползла, и спрашивала, и перевязывала, перевязывала и искала, и спрашивала, и, наконец, услышала: «Высокий, красивый, с черными усами? Увезли в медсанбат. Только вряд ли успеешь - он тяжело ранен в голову». И тогда она побежала, встав во весь рост, к машине, в которую собирали раненых. Но в эту машину проситься она не могла. Раненые, истекая кровью, стояли даже на подножках, а сколько еще их, истекающих кровью, оставалось лежать на земле . . . Но и идти пешком значило не успеть. И тогда она вцепилась в борт машины своими тонкими руками бывшей ученицы балетной студии, худенькими руками блокадной ленинградской девочки. Сильными руками любви. И провисела так три длинных километра.

На этих руках она выносила для него с поля боя не только себя — их будущего сына, который уже несколько месяцев жил в ней, чтобы родиться вскоре после Победы, и того дня, когда они расписались на рейхстаге — «Александр и Маргарита Пыльцины». Он родится раньше срока и весом в 1 килограмм 100 граммов — война не лучшая из повитух, — но вырастет крепким, плечистым, надежным, и она назовет его Сергеем, в честь своего погибшего в блокаду отца, а потом родится еще сын, и его назовут Сашей, а потом пойдут внуки, и станет в их семье три Александра, и все они в канун 60-летия Победы соберутся на 60-летие свадьбы, и вспомнят ту скамейку, и ту польскую деревушку, и эту, самую страшную дорогу. Ну, а то, за что они сражались, с ними будет всегда — потому что любовь можно сохранить лишь во имя чего-то, что выше даже любви.

Она искала его в медсанбате долго, потому что красивого, черноусого там не было. Если б она посмотрела на себя хотя бы в стекло, она б увидела, что и ее узнать невозможно: неожиданная седина неузнаваемо меняет даже двадцатилетних. Она узнала его забинтованного, как мумия, по губам. Губы эти не ответили на ее поцелуй — он был без сознания. Две недели провела она в медсанбате. Они слились для нее в один длинный, изнурительный, без лиц, штрихов и деталей день. Но именно за эти две недели она получила свой орден Красной Звезды. Запомнилось одно: как отдавала кому-то кровь. Прямое переливание. Только тут, на столе, »она потеряла сознание. А вечером в сознание пришел он. И совсем не удивился, что она рядом.