Geum.ru

Составление и общая редакция игумена андроника (а с. Трубачева), П. В. Флоренского, М. С

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   55   56   57   58   59   60   61   62   ...   79

Раз, как мне было обидно за А. Н....И меня тогда еще поразила ее покорность перед матерью — она только заплакала, целуя ее руки.

Много удовольствия нам доставляли поездки в лес, когда только решалась на это А. Ф. Все было бы хорошо, если бы это было просто. Но, к сожалейю, и тут нас ждало разочарование. Подавалась нам дол­гуша. Усаживались в нее: я, крестная (Α. Φ.), Α. Η. и горничная. Ехали в лес. Там начиналось наше мученье — дальше 10 шагов мы с Α. Η. не имели право двинуться. Наконец крестная решалась углубиться в лес. Тогда вынимался шнурок. За одну руку привязывали А. Н., за другую — меня. Идем лесом. Видим землянику. Там ее так много. Господи, с каким удовольствием порвал бы и поел. Но зоркий глаз следит за нами.

Разрешается нам собирать, но только, Боже сохрани, есть! Конеч­но, я похитрее Α. Η. и сама слежу глазами; — как зоркий глаз отвер­нулся, так я десяток в рот. Но опять-таки и тогда меня поражала А. Η.: она ни одной ягоды не съела. Настолько была у нее честная натура. Мы больше чувствовали с ней удовольствия, когда крестная нас отпускала гулять вдвоем. Вот тогда я была очень рада побыть с А. Н. Сколько она мне рассказывала интересного.

Помню, рассказывала она тогда мне про какую-то волшебную сказку, и я удивлялась, как она может сочинять так хорошо. Раз слу­чайно застала я ее у себя в комнате с бумажкой и карандашом, она что-то писала. Она быстро спрятала бумагу в карман. Я просила ее прочесть мне; но она взяла с меня клятву, что я никогда не скажу крестной, что она что-то пишет. Я дала слово, и нас с ней это еще более сблизило. Я пускалась на все хитрости, чтобы ей была возмож­ность оставаться больше одной.

Осенью вернулись с дачи. И тут-то случился переворот в их жизни. Кто-то принес крестной анонимное письмо на ее мужа. Она не поверила. Но по прошествии месяца, когда нужно было получать деньги, которые муж ее высылал, она их не получила.

Прошло 2, 3, 4 месяца, деньги хотя и высылались, но очень не­много. В письмах писалось, чтобы пока заняли — он вышлет. И вот началось их мученье: долги в лавках, за квартиру. Наконец, дошло до того, что никто им не верил. У меня была бабушка, которая с родите­лями А. Ф. была знакома. Она вошла в их положение, стала давать им деньги. Набралость около 500 руб., но дальше и она не могла их выру­чать. Наконец А. Ф. и А. Н. решили ехать лично в Варшаву к мужу. Что там было — не помню; только бабушка получила вексель и пись­мо, чтобы она все распродала и взяла себе деньги. Потом было еще письмо от крестной. Она писала, что их постигло горе. Муж ее, чтобы достать денег больше, сделал подлог с сестрой А. Ф. Пользуясь тем, что та была слеповата и стара, заставил ее подписать все, что ему было нужно. Потом это открылось, его судили, но, благодаря хлопотам и протекции А. Ф., его сослали в Астрахань. Там Α. Η. поступила в редакцию газеты, давала уроки. Забывая себя, отдавалась родителям, но не забывала и других; вечно у нее были бедные, вечно она пристраивала, за всех хлопотала. После, по манифесту, им

разрешили жить в Нижнем. По приезде в Нижний А. Н. поступила в «Волгарь» и давала уроки, и все-таки мать ею распоряжалась, как ей хотелось. А. Н. было уже 45 лет, а она не смела, придя уставши, взять хлеба себе, пока мать не даст. И все это без ропота переносилось. Потом заболел отец ее, и вот она сидит у его постели ночь, ухаживает за ним, исполняет без ропота капризы матери, а день на работе. Умер отец, стали они жить вдвоем. Переехали сначала на Похвалинскую ул. После переехали за церковь Похвалы. Тут А. Н. заболела и умерла.

Помню, как урывками она писала без конца.

Потом, боясь, чтобы матери не попали ее писания, она мне при­несла целые пачки написанной бумаги, просила хранить их и молчать. Потом как-то раз пришла ко мне и взяла у меня все...

Вспоминается мне один рассказ А. Н. о своих похождениях к прокурору. Она хлопотала за одного студента, который был в чем-то замешан и ему не давали свидетельства. Первый раз прокурор ее не принял. Она пошла во 2-ой раз — тоже отказ, все его дома нет. Нако­нец она пришла утром рано. Он еще спал. Она дождалась, когда он проснется. И когда лакей вышел, она недолго думая вошла в комнату и застала его в халате. Она так смешно рассказывала, как смутился его превосходительство; но потом сам рассмеялся и говорит ей: «от вас не отвяжешься» и сделал для нее все, что она просила.

Она так увлекалась своими мыслями, что забывала обо всем. Ко­кетство она считала пороком. Она была религиозна, но как-то по-сво­ему. Помню, она долго рассказывала мне про вселенский собор, но я, откровенно говоря, по своей глупости, не понимала тогда многого.

Вспоминаются мне торжественные дни: это ее именины 3-го февр. и первые дни праздников Рождества и Пасхи. Если бы в эти дни я вздумала не прийти, то обиды большей нельзя было бы нанести. Бывало отдаст последнюю копейку и сама пойдет занимать.

Она так далека была от сего мира, что нам, маленьким людям, ка­залось смешно. Ей, напр., нет времени поесть. Она нисколько не по-стеснится, где бы ни была, взять хлеб и начать есть. Если у нее свали­ваются туфли, то она возьмет веревочку и привяжет их. Много над ней смеялось народу, но мне всегда было за нее обидно. Конечно, занятая своим делом, я не могла углубляться в ее разговоры, что и сожалею теперь.

Перед ее смертью я ночевала у них. Ночью она как будто бы при­шла в себя. Спросила, узнает ли меня. Сказала, что узнает, но через полчаса ей стало плохо. Я поехала к доктору Агапову. Это было часа 2 ночи. Привели доктора. Он сказал, что положение безнадежное. На другой день она умерла.

Вспоминается мне еще случай с А. Н. Ей нужно было экстренно ехать в Арзамас на какое-то собрание. Но т. к. дома она никого не застала, было заперто, то, придя ко мне, она взяла попавшийся ей под руку головной убор (капор) моей маленькой дочери и так уехала. По­сле она мне рассказывала, что идя по улицам Арзамаса обращала на себя внимание, и только когда на собрании ей сказали про ее костюм, то она поняла, что над ней смеялись.

Помню еще бал в консерватории у В. Ю. Валлуана. Было, кажется, 25 лет со дня открытия ее, и т. к. отец А. Н. был один из организаторов этого музыкального общества, то А. Н. была приглашена. Помню, как они собирались на этот бал. Сшила она себе коричневое платье, белый круглый воротничок, и т. к. ее всегда беспокоили башмаки, она одела туфли, но туфли спальные, самые простые, и как мы ее ни уговаривали одеться помоднее, никак не уговорили. Ей было все равно, что скажет толпа, она не могла изменить себе и тут. Всегда носила она костюм на булавках, говоря, что это ей удобнее: когда как захочешь, так и застегнешься.

Этот человек, несмотря на все чудачества свои, был великий человек. Сколько она добрых дел сделала. Она муху не убила, говоря мне, что все живущее должно жить. Благодаря ей, ее влиянию на меня, до сих пор много хорошего осталось в моей душе, и жизнь мне кажется хороша, только благодаря ее влиянию на мой характер.

Но чем она заслуживает поклонения, это отношением своим к матери — без ропота сносить ее капризы и заботиться так, как она...

Другие воспоминания содержат описание внешности и внешнего образа жизни А. Н. Шмидт в разные ее го­ды.

«Я была в 6-м классе Нижегородской 1-й женской гимназии, а она была учительницей французского языка в нашем классе. Помню ее первый приход: вошла молодая девушка в светло-синем платье, прекрасные русые волосы венком обвивали ее голову. Вся розовая от смущения перед любопытными взорами нескольких десятков учениц, начала она урок... Встретила я ее спустя почти 20 лет в 1896 г. в трам­вае, с недоумением посмотрела на ее костюм и шляпу. Волосы на го­лове были также уложены как и 20 лет назад, но в них уже пробивалась седина» (Μ. М. Г.).

«Как сейчас вижу Α. Η.: небольшого роста, средней полноты, живое лицо, привлекавшее внимание своими серыми, вдумчивыми глазами. Она была некрасива, в обыденном понимании этого слова, но притягивала глаз той духовной работой, которая совершалась в Α. Η.— Торопливая, вечно озабоченная походка, внешняя небрежность в кос­тюме и неизбежная плетеная сумка с туго набитыми рукописями и другими материалами в руке, заставляло многих оглядываться и улы­баться при встрече с нею. Ее энергия не знала пределов. По своей специальности корреспондентки «Нижег. Листка» она проникала всюду, но и везде была желанной... Вечно в хлопотах по чужим делам, она совершенно забывала о себе. Я сам видел на ней худые башмаки с подвязанной мочалкой подметкой, и Α. Η. нередко заезжала ко мне погреться, потому что ее шуба была, что называется, на рыбьем меху» (Γ. Η. С).

«Она избрала в газете для себя главной специальностью театраль­ные рецензии, а также начала доставлять отчеты о заседаниях разных общественных и просветительных местных организаций. Говорят,

Α. Η. отличалась необыкновенной способностью схватывать и на лету почти стенографически записывать все, происходившее на разных заседаниях. С этих пор ее всегда можно было видеть по обыкновению странно и небрежно одетою, где-нибудь примостившеюся в театральном зрительном зале или в зале различных заседаний, сосредоточенно записывающею на клочках смятой бумаги. Во время театральных антрактов или перерывов заседания, не обращая внимания на окружающую публику, она нередко вынимала из кармана принесенную с собой из дома булку или бутерброд и преспокойно начинала есть, так как иногда, как корреспондентке, ей до самого вечера приходилось находиться на деле, ни на минуту не отлучаясь домой. Если ей что-нибудь было нужно, она нисколько не затруднялась поздним временем ночи, являясь к тому лицу, в котором она встречала надобность; получив необходимую справку, невозмутимо удалялась. Все ее знали за чудачку, никого это не удивляло и для А. Н. извинялось. Она была невысокого роста, худощавая, жидкие с легкой проседью светлые волосы свои она не­брежно завязывала каким-то узлом на затылке. С ее лица почти нико­гда не сходила жизнерадостная улыбка и выражение детской доверчи­вости, глаза ее были всегда устремлены куда-то в пространство, все в ней было как-то полно невозмутимого покоя, покоя не ищущей, а уже нашедшей» (А. П. М.).

«Думаю, что не будет с моей стороны дерзостью причислить по­койную А. Н. к близким кровным, так сказать, родственникам по духу «святого» доктора Гааза. Она делала в Нижнем то же, что делал в свое время знаменитый доктор в Москве: неутомимо помогала всем нуж­дающимся в помощи делом и словом. Она совершенно забывала о себе, работала через силу, вечно волновалась, вечно торопилась куда-нибудь по какому-нибудь делу и всегда по чужому делу. Ее можно было встретить и у архиерея, и у прокурора, и в жандармском управ­лении. Ей отказывали, над ней подшучивали, от нее иногда прятались, а она настойчиво всегда добивалась своего; много лишних слез не упало благодаря этой настойчивости... долго будут с теплой благодарностью вспоминать имя А. Н. Шмидт и говорить: «Эх, если бы жива была Анна Николаевна, она бы сделала, она бы похлопотала, она бы помогла, она бы рискнула на это ради нас» (из надгробной речи).

Из статьи А. Уманского в Нижегородском Листке (1905, № 64):

«Покойная А. Н. Шмидт была известна чуть ли не всему городу, но известна больше, как репортер, как оригинальный человек, чем как просто человек. И немногие, вероятно, сознавали, что она была не только оригинальный человек, но и человек необыкновенный,— потому что ей и не пришлось развернуть вполне своих дарований.

Убивала ее мелкая газетная работа, занимаясь которой, она приносила не мало пользы, обнаружила большие способности, но которая далеко не отражала ее духовного содержания.

Пишущий эти строки познакомился с А. Н. Шмидт в начале 1894 г., когда она приехала с семьей из Астрахани. В то время я заве­

довал редакцией «Волгаря» (в течение полугора лет), и А. Н. Шмидт обратилась ко мне, предлагая переводы с иностранных языков, пре­имущественно с французского, которым она владела в совершенстве, как родным языком.

Между прочим, она переводила и стихами из Виктора Гюго, и пе­реводы ее были умелы, близки к подлиннику, но в них недоставало поэзии. И А. Н. вскоре оставила переводы стихами, чувствуя, что это не ее область; да и Виктора Гюго она, вероятно, переводила потому, что во многих стихах его больше декламации, чем поэзии. Помню, что ею было переведено из сборника стихотворений Виктора Гюго: «L'annee ТеггіЫе» то стихотворение, в котором поэт обращается к рабочему, желающему поджечь библиотеку, указывая ему на сокровища, в ней заключенные, а рабочий отвечает: «я не умею читать».

Семейные обстоятельства заставили А. Н. стараться расширить свой литературный заработок; но так как в редакции решительно не имелось работы, а в разговоре с ней я указывал, что заработок она могла бы иметь в отделе «хроники», она выразила желание доставлять таковую.

Я сомневался, возможна ли для женщины эта работа, но тогда же должен был убедиться, что А. Н. прекрасный репортер.

К сожалению, моего высокого мнения о способностях А. Н. не разделял издатель, противившийся расширению ее участия в газете. Впрочем, вскоре я сам должен был оставить редакцию «Волгаря», где А. Н. продолжала уже работать не в качестве сотрудника, но коррек­тора, да и то недолго. В конце 1894 года, когда я сделался заведующим редакцией «Нижсг. Листка», она стала постоянным сотрудником этой газеты, в которой оставалась до самой своей кончины в течение десяти лет.

Тогда же она приняла на себя ведение земской хроники, отчетов о земских собраниях, отчетов о концертах, оперных спектаклях, отчасти отчетов о драматических спектаклях, которые впоследствии всецело перешли в ее руки. Лучших отчетов, чем те, какие составляла А. Н., и быть, кажется, не может.

Обладая большим умом, она быстро ориентировалась во всяком вопросе и в речи каждого всегда умела схватывать главную суть ее. По точности передачи, отчеты эти не уступали стенографическим, если не превосходили их, потому "что от них отметалось случайное и оставалось самое существенное.

Равно можно было не соглашаться с тем или другим в музыкаль­ных и театральных рецензиях А. Н., но несомненно, что они выделя­лись из общего уровня, потому что автор их обладал тонким вкусом и своеобразным художественным пониманием, и читались они поэтому всегда с большим интересом. Это была область, в которой А. Н. выхо­дила из своей сферы удивительного репортера, давая простор своему уму и вкусу.

Лично я вскоре должен был покинуть «Ниж. Листок» и даже затем уехать из Нижнего, но амплуа, занятое в газете А. Н., оставалось

за нею неизменным при всех переменах, происходивших в газете. Только репутация ее вполне упрочилась, да и известность ее в городе стала огромной.

Последнему много помогала внешность А. Н., ее странности, ко­торые заставляли много говорить о ней с улыбкой.

Она не придавала никакого значения внешности, ходила небрежно одетой, обедала тоже кое-как, иногда по пути в магазинах или у знакомых, не придавая никакого значения и внешним условностям общежития. Так, если нужно было для дела, она являлась к людям во всякое время дня (иногда и ночи) и не отставала до тех пор, пока не доставала нужного сведения».

А. Н. Шмидт на похоронах В. С. Соловьева.

«Когда несли тело Вл. С. Соловьева, около него было так мало народу, что я подумал, не ошибся ли я, даже спросил, чьи похороны. В храме (университетском) было тоже мало народу, что он так казался пустым. Лишь позади у гроба, у дверей и колонн, теснилась кучка людей, впереди же не было никого. Как-то не верилось смерти Вл. С. и все казалось, что он встанет. В средине обедни, когда я стоял впере­ди гроба, справа от него, в пустой части храма, прошла мимо меня со свечой немолодая женщина, невысокая, худощавая, в простой шляпе, в короткой юбке, некрасиво и бедно одетая, производившая впечатление бедной, живущей своим трудом, интеллигентной девушки. Хотя я был в слезах от скорби о Вл. С, однако невольно остановился вниманием на вошедшей, которая поставила свечу в подсвечник около гроба. В ее походке, выражении лица, насколько его можно было видеть сбоку, в том, как подошла она ко гробу и стала впереди меня, одна у гроба, сразу почувствовалось, что для нее смерть Вл. С. имела особенное, исключительное значение. Во время службы она не раз пристально вглядывалась в лицо покойного. Невольно в душе поднимался вопрос, что это за человек? Чем занимается, где и как живет? Выражения глаз ее поражало какой-то особенной э кстати чн остью, порождаемой не только волнением момента, но и постоянной внутренней напряженностью. Вспоминались невольно образы Достоевского,— людей, живущих своеобразной внутренней жизнью, охваченных одною идеей. К отпеванию собралось народу несколько больше, но все-таки немного. Время было летнее, и Москва была пуста. Когда вынесли гроб и поставили на колесницу, я пошел впереди гроба, несколько сбоку, позади же гроба шли близкие и родственники. А. Н. ЦІмидт шла передо мною, справа впереди гроба, отдельно от всех. Она плакала и время от времени смотрела на гроб каким-то особенным взглядом, который я иногда ловил, а иногда ощущал не видя. Несмотря на то, что и сам я не мог удерживаться от слез, мысль о покойном все время чередовалась у меня с мыслью об этой загадочной женщине. В это время брат Вл. С-ча — Михаил Сергеевич, шедший почти рядом со мной, видя нескрываемую мою скорбь, подошел ко мне и стал спрашивать о моих отношениях к Вл. С-чу; вскоре он также спросил меня, не знаю ли я эту женщину, идущую впереди; я отозвался

незнанием. Вопрос Μ. С-ча побудил меня удовлетворить и собственному любопьггству, я поравнялся с А. Н-ой и хотел спросить ее: «Вы, должно быть, очень любили его?» Но как-то сразу почувствовал, что это может быть понято в нежелательном смысле, и я только спросил ее: «Вам очень жаль его?» Она быстро взглянула на меня заплаканными глазами и, утвердительно кивнув головой, заплакала еще сильней. Я почувствовал, что продолжать разговор было неудобно. Помню ее стоящей над могилой в ту минуту, когда в землю опускали гроб, пристально смотрящей в могилу. Начались надгробные речи. Несколько слов сказал и я: обращаясь к покойному, я вспомнил тот завет, который он оставил в последнее мое свидание с ним. На мой вопрос: «что самое важное и нужное в жизни?» он тогда дал такой ответ: «быть возможно чаще с Господом», а потом подумав прибавил: «если можно, всегда быть с Ним». Когда я начинал свою речь, то почувствовал, как она, стоявшая рядом со мною, метнулась в меня глазами, а затем снова опустила их. Больше я ее уже не видал, хотя из этой встречи возникло некоторое заочное знакомство» * (Μ. А. Н.).

Трудовая и хлопотливая жизнь А. Н. совершенно не оставляла ей возможности работать над своим образо­ванием, а постоянный недостаток средств не позволял приобретать книг (известен случай, что для того, чтобы иметь возможность познакомиться с интересовавшей ее книгой, она ходила к мало знакомому человеку по но­чам, за неимением другого времени). Достаточно ска­зать, что, по ее же собственным признаниям, она не знала даже о существовалии Вл. Соловьева, сыгравшего в ее жизни столь большую роль, до 1900 года. Все ее мистические созерцания являются поэтому делом ее личного творчества, или воздействием того таинствен­ного наития, которому сама она их приписывала. Начало их относится, по ее указанию, примерно к 1886 году. Следовательно, ей было около 35 лет, когда ей было первое явление «Возлюбленного» в церкви Знамения, известной также под названием жен Мироносиц. Так как она таила от матери, как и от большинства окру­жающих, свой духовный мир, то записывать свои от­кровения она могла только урывками, иногда ночью, при самых неблагоприятных условиях. Об этом свиде­тельствует и внешний вид ее рукописей,— эти полосы тонкой, пожелтевшей бумаги, исписанные беглым ка­рандашным почерком. Однако основная ее рукопись «Третий Завет», совершенно пожелтевшая, обветшавшая

А Одно из писем А. Н. Шмидт к автору настоящих воспомина­ний приведено и в настоящем томе, с. 277-279.

и выцветшая, очевидно, есть плод упорной работы, судя по тому, что существует несколько черновок отдельных ее частей, впрочем мало отличающихся между собою1. Гораздо новее другая основная ее рукопись «Из Дневни­ка», написанная уже после смерти Вл. Соловьева. По-видимому, в хаосе бумаг А. Н. эти обе рукописи суть са­мое важное и цельное, если не считать сделанного ею перевода французской книги Вл. Соловьева «La Russie et 1'Eglise universelle» и изложений его сочинений. В связи с влиянием Вл. Соловьева находится ее влечение к като­личеству, раньше, как видно из «Третьего Завета», у нее совершенно отсутствовавшее. Впрочем, здесь установить ее окончательное мнение затруднительно 2.

Конечно, вера А. Н. во Вл. Соловьева, как одно из воплощений Христа на земле, (в связи с ее собственным самосознанием,) есть наиболее странная, непонятная и соблазнительная черта во всем ее духовном облике, и без того столь загадочном. Мало того, этой чертой вообще ставится огромный вопросительный знак относительно природы и всех предыдущих ее «откровений». Ибо и склонные к принятию религиозных идей А. Н. едва ли не наибольшую трудность ощутят в той конкретности, с какою она приурочивает их — сначала только к своей личности, а позднее еще и ко Вл. Соловьеву. Однако нельзя отрицать и того, что именно эта конкретность придает учению А. Н. сугубое своеобразие и силу.

Биографически во всяком случае заслуживает вни­мания, что после встречи с Вл. Соловьевым, за которым

1 Nota bene. В рукописи «Третьего Завета» имеются карандашные пометки, очевидно, позднейшего происхождения,— подчеркнуты от­дельные слова и фразы; в настоящем издании подчеркнутые слова всюду набраны курсивом, хотя очевидно, что далеко не всегда эти отметки имеют в виду усилить значение подчеркнутого слова.

2 В письме к В. А. Т. 1903 г. она, напр., отдает решительное предпочтение Православию (275 с), между тем в «Дневнике» (с. 263) «новоизраильская вера» есть уже не дальнейшее развитие Правосла­вия, как в «Третьем Завете», но «преображенное католичество». Есть и другие свидетельства о колебаниях Α. Η. в вероисповедном вопросе после знакомства с Вл. Соловьевым и его сочинениями. Так, одна из ее приятельниц (уже умершая) передавала, что последние годы Α. Η. причащалась у католического священника, хотя до конца жизни оста­валась в православной церкви. В письме одного католического духов­ного лица, относящемся к 1901 году, ей дается такая рекомендация: «вы можете вполне доверять ей, так как она по духу вполне католич­ка, и очень ревностная, хотя по семейным обстоятельствам не сделала еще формального присоединения». Судя по ее заметкам, она рассчи­тывала, что «Третий Завет» и «новоизраильская вера» получат санк­цию папы.