Geum.ru

Н. А. Богомолов Русская литература начала XX века и оккультизм

Вид материалаЛитература

Содержание


Из комментария к стихотворениям ходасевича
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   ...   29

ИЗ КОММЕНТАРИЯ К СТИХОТВОРЕНИЯМ ХОДАСЕВИЧА


«Эпизод» — одно из центральных стихотворений сборника Вл. Ходасевича «Путем зерна» — хорошо известно, не раз воспроизводился и автокомментарий к нему, сделанный Ходасевичем для Η. Η. Берберовой. Но все же напомним этот текст: «Впервые читал на вечере у Цетлиных под «бурные» восторги Вяч. Иванова (с воздеванием рук). Потом с этими стихами ко мне приставали антропософы. Это по-ихнему называется отделением эфирного тела. Со мной это случилось в конце <19>17, днем или утром, в кабинете. 25 янв<аря> написал целиком, днем, и тотчас за ним — «К Анюте». Один из самых напряженных дней в моей жизни. 28-го только отделал».

Казалось бы, обстоятельства описаны совершенно ясно, и остается только прояснить некоторые темноватые для нынешнего читателя моменты (что и было нами сделано в соответствующих комментариях 2). Однако при внимательном перечитывании записей Андрея Белого о собственной жизни обнаружились некоторые подробности, которые, видимо, могут расширить наши представления о месте и значении этого стихотворения Ходасевича для русской поэзии.

Но прежде всего — о том, что такое на жаргоне оккультистов «эфирное тело» и как происходит его отделение. Выразительно описала это Анни Безант, с трудами которой был хорошо знаком (и даже ссылался на них) Андрей Белый. Правда, у нее идет речь о теле не «эфирном», а «астральном», но для наших целей это пока что безразлично: «Астральная сфера представляет собою космическую область, ближайшую к физической, если слово «ближайшая» возможно допустить в этом смысле. <- > Кроме того населения астрального мира, которое можно было бы назвать нормальным, есть там и проходящие путники, привлеченные туда различными задачами <...> Некоторые из этих временных посетителей появляются из нашего же земного мира, тогда как другие спускаются из высших миров. Из числа первых многие принадлежат к Посвященным разных степеней, причем некоторые из них — члены Великой Белой Ложи гималайского или тибетского Братства, как его часто называют, тогда как другие состоят членами различных оккультных лож, рассеянных по миру <...> Все эти люди, живущие в физическом мире, которые научились покидать физическую оболочку по своему желанию и действовать с полным сознанием в астральном теле. <...> Сознание, заключенное в свою астральную оболочку, ускользает из физического тела, когда последнее впадает в сон, и переходит затем в астральную сферу; но сознание остается закрытым для окружающего, пока астральное тело не достигнет достаточного развития, чтобы проявляться независимо от физического тела»3.

Подробное описание астрального тела у людей разного уровня подготовленности, дающееся далее, нас уже не слишком интересует, поскольку в стихотворении Ходасевича, с точки зрения адепта «тайных наук» (к чему сам автор относится откровенно иронически, на что указывает форма «по-ихнему»), описывается непроизвольное отделение астрального тела, характерное для человека с неразвитыми оккультными способностями.

Приведем выдержку из статьи в оккультном журнале, касающуюся интересующего нас явления: «Выделение астрального тела может быть двух родов: произвольное и непроизвольное. <...> Непроизвольное и бессознательное выделение — факт, гораздо чаще встречающийся <...> чем этого бы можно было ожидать. Оно часто происходит под влиянием сильного потрясения, во сне или при различного рода заболеваниях, особенно нервных. <...> Удалось неопровержимо доказать столь давно проповедуемую оккультистами идею, что физическое тело само по себе бесчувственно и мертво и что чувствительность и жизнь, заключающиеся в нем, принадлежат высшим принципам нашего существа»4.

Чтобы покончить с описаниями отделения оккультного тела, приведем еще одно, опубликованное в журнале, который, вполне возможно, был в поле зрения Ходасевича, поскольку в нем несколькими годами ранее печатался Брюсов, а как раз в это время неоднократно шла речь об издательстве «Гриф», с деятельностью которого поэта связывало очень многое. Итак, приведем фрагмент повествования, принадлежащего французскому исследователю медиумических явлений: «У некоторых сенситивов, усыпленных магнетическими пассами или соответствующими электрическими токами, замечается экстериоризация какого-то полуматериального агента, который, по-видимому, и есть агент чувствительности. <...> Этот полуматериальный и невидимый агент (назовем его, по примеру Рейхенбаха и Дюпреля, — «одом») у некоторых субъектов при выведении из тела правильно распространяется на его поверхности. <..·> Недавно я делал наблюдения над одной дамой, у которой этот процесс образования двойника совершается с значительною быстротою. Тотчас по выделении из физического тела он быстро поднимался и, сгущаясь, образовывал фантом над головой субъекта. Дама эта видела отделение ода и сравнивала его движение с течением теплого воздуха в печной трубе. <-..> Эти сенситивы, все без исключения, ощущают невыразимое удовольствие по достижении ими высших слоев воздуха и покидают их с великим сожалением для возврата, как они выражаются, «в эти грубые лохмотья»...»5 Особенно отметим в этом тексте нежелание астрального тела возвращаться в тело физическое, что находит аналогию в стихотворении Ходасевича.

Откуда же появляется определение «эфирный»? Видимо, из разъяснений Белого, который пятью годами ранее, в январе 1913 года рассказывал М. К. Морозовой: «...сопоставим учение оккультизма, основанное на опыте, что самый физический организм есть уплотненное элементное тело, что физическому сердцу соответствует эфирное и что связь между тем и другим такая же, как между водой и плавающим в ней из нее выкристаллизованным куском льда...» Далее графическими изображениями он показывает, что физическое тело человека окружено эфирным, оба они — астральным и т. д., продолжает: «Эти высшие тела, так сказать, торчащие из физического, пронизывая тело физическое и проницая друг друга, относятся друг к другу, как лес) к воде, вода к водян<ому> пару, пар к газу и т. д., и составляют окружение человека, т. е. его ауру (видимую при известных упражнениях)». И после нового графика, который мы не воспроизводим, он дает классификацию этих тел, от низшего к высшему: физическое тело, эфирное тело, «тело воспоминаний (эфирный мозг подлинный орган мышления, а физический мозг грубейший инструмент)», астральное тело, «тело чувства (ибо самые элементарные чувства есть все еще телесная материальность)», тело мысли «(ибо и обычная мысль есть sui generis материализация)», подлинное «я», за которым уже начинается сфера надындивидуального 6.

Вряд ли Ходасевич специально вникал в тонкости различения между различными теориями, объяснявшими общее для всех оккультных доктрин представление о том, что истинная сущность человека состоит из различных уровней (тел), каждое из которых обладает определенной самостоятельностью и может восприниматься отдельно от других.

Но обратимся теперь к историческому контексту. Итак, Ходасевич читает свое стихотворение на «вечере у Цетлиных» в присутствии Вяч. Иванова. Мы не можем быть уверены на сто процентов, но существует значительная доля вероятности, что случилось это на том самом вечере «Встреча двух поколений поэтов», который проходил в конце января 1918 г. и описан во многих воспоминаниях, в том числе в «Охранной грамоте» и «Людях, годах, жизни»7. Документировано присутствие на нем и Ходасевича, и Вяч. Иванова, и Андрея Белого (с М. В. Сабашниковой, что немаловажно для восстановления антропософского контекста 8). Общее место всех этих воспоминаний — громадное впечатление, произведенное на слушателей «Человеком» Маяковского, причем наиболее эмоциональной выглядит реакция Андрея Белого. Отмечено это и в современной газетной хронике: «...столкновение двух указанных крайностей (представителей «состарившихся уже течений» и «дерзателей». — Н. Б.) привело к неожиданным результатам — к признанию «стариками» футуриста Маяковского крупным талантом»9.

Отношение Ходасевича к Маяковскому хорошо известно и сводится (уже с самых первых впечатлений) к решительному неприятию 10. Тем обиднее, вероятно, было для него, что последняя вещь Маяковского имела крупный успех, тогда как его чрезвычайно новаторское — в рамках его собственной поэтики — стихотворение оказалось практически вне поля зрения наблюдателей.

В 1927 году, когда выходило «Собрание стихов», внутренняя полемичность по отношению к Маяковскому у Ходасевича была особенно обострена, поскольку именно тогда он пишет статью «Декольтированная лошадь», где окончательно и бесповоротно сформулировано его отношение к Маяковскому (об этом свидетельствует и то, что в некрологе Маяковского повторены многие формулы предшествующей статьи). Вряд ли подлежит сомнению, что в связи с этой итоговой статей Ходасевич должен был вспоминать весь контекст своих отношений с младшим поэтом. И в этом контексте вечер у Цетлиных становился эпизодом немаловажным.

Поэтому, думается, в записи возникают и «бурные восторги» с «воздеванием рук» Вяч. Иванова (открывавшего вечер), и реакция не названных антропософов. Для Ходасевича существенно было восстановление попранной, с его точки зрения, справедливости, когда шарлатану и рекламисту достались восторги и признание, а сам он остался в тени.

И здесь, видимо, стоит обратить внимание на то, что для Ходасевича под «антропософами» скорее всего таится конкретный человек, а именно Андрей Белый, который — по единодушным свидетельствам мемуаристов — столь бурно реагировал на стихи Маяковского: «побледневший от переживаемого» <Д. Бурлюк), «слушал как завороженный» (Пастернак), «не просто — исступленно» (Эренбург). Конечно, Ходасевич не знал этих впечатлений разных наблюдателей, когда делал свои пометки (хотя нельзя исключить, что делались они уже после выхода «Охранной грамоты», а не сразу по выходе «Собрания стихов» в 1927 г.), но наблюдать их он, конечно, вполне мог и сам. И в той особой атмосфере, которая связывала его с Андреем Белым, существенной должна была стать верная расстановка акцентов, причем, с присущей Ходасевичу тонкостью, он должен был эту расстановку проделать максимально изощренно. Именно этим объясняется, на наш взгляд, отсутствие прямого упоминания имени Белого в данной помете, но зафиксированные в 1920-е годы интимные воспоминания Белого дают нам возможность почти с полной уверенностью говорить о том, что именно его Ходасевич имел здесь в виду. Стихотворение начинается строками: ...Это было

В одно из утр, унылых, зимних, вьюжных, — В одно из утр пятнадцатого года.

(ср. помету «...в конце <19>17»), а как раз летом, в августе 1915 г., Белый испытывает особое состояние, которое довольно подробно описывает: «...август 1915 года, пожалуй, острие моей жизни, но — острие трагическое <...> Необычайная трудность коснуться мне августа 1915 года в том, что, говоря о днях жизни, я вижу каждый день окрашенным не светом или тьмой, а как бы вижу его в противоречивейших, всегда потрясающих всплесках света и тьмы, ужаса и радости, низости и высокого благородства; «Я» стоят передо мною весь август двулико: низшее «я» обнажено до самых гнусных корней своих; высшее «Я» помимо всего свершает некий акт в некоем символическом действии. <...> Я свершал некий поступок, который разыгрывался в моих глубинах так: я в символическом обряде сламываю гидру войны; я убиваю самого дракона войны, или ту государственность, которая вызвала войну со всеми ее шпиками, со всеми ее темными тайными организациями во имя 2-го Пришествия и неведомых мне форм любви и братства народов; от правильного выполнения обряда зависит самая судьба мировой истории, ибо обряд — светло магический обряд»". И одним из верных показателей столь значительных переживаний для него были происходившие с ним «состояния», возникавшие на фоне «бессонницы на почве невроза, тоски и мозгового переутомления (я ведь проделал гигантскую работу над текстами доктора, Гете, Метнера и написал книгу в 400 страниц)»12. Напомним, что и «Эпизод» Ходасевича возникает на особом психологическом фоне: «Изнемогая в той истоме тусклой, Которая тогда меня томила...»

Вот как они описываются в «Материале для биографии...» Белого: «Я не спал до утра все лето. Теперь сон стал слетать ко мне. Между сном и бодрствованием делались состояния со мной. Я как бы свободно летал в каких-то пространствах; и — озирал окрестности13 <...> В другой раз, не засыпая, я сознанием рухнул в сон без перерыва сознания; было так: вдруг точно у меня раскрылись пятки и я, как вода из отверстия14, через пятки выскочил из себя и свободно понесся по швейцарским ландшафтам <...> наконец, я пронесся в какой-то город и в нем инкорпорированный, но не в свое обличие, долго разыскиваю какую-то даму вдоль малых уличек; наконец — всхожу на крыльцо, звоню, вхожу; меня встречает дама (я мог бы ее описать до мельчайших подробностей15); по-видимому, это была какая-то очень крупная оккультистка, ведущая огромную интригу против доктора: я ее выследил и посетил; она доверчиво мне разъясняет свои планы...» и так далее 16.

Очевидно, что описываемое Белым состояние вольно или невольно проецируется на то, что описывается в начале «Последней смерти» Баратынского:

Есть бытие; но именем каким

Его назвать? Ни сон оно, ни бденье:

Меж них оно, и в человеке им

С безумием граничит разуменье.

Он в полноте понятья своего,

А между тем, как волны, на него,

Одни других мятежней, своенравней,

Видения бегут со всех сторон: ;                 

Как будто бы своей отчизны давней

Стихийному смятенью отдан он.               

Но иногда, мечтой воспламененный,

Он видит свет, другим не откровенный.

Для Ходасевича творчество Баратынского всегда имело особое значение 17, и вряд ли можно сомневаться, что вообще тема отделения души от тела явно связана у него как с «Последней смертью», так и с другими стихотворениями старшего поэта. И восприятие своего эзотерического опыта «на фоне» опыта Баратынского должно было подсказать Белому, что и у Ходасевича присутствует та же параллель. Таким образом появляется и общее литературное поле, где индивидуальные переживания Белого и Ходасевича оказываются весьма близки.

В контексте нашей книги существует и еще одно обстоятельство, заставляющее нас говорить о том, что перед нами не просто случайное совпадение, а нечто более важное, хотя Ходасевич вряд ли об этом важном даже догадывался, но интуицией проницательного свидетеля все-таки отметил.

Приступая к описанию своего состояния в марте—августе 1915 года (на августе повествование обрывается), Белый говорил: «...эпитет «страннейший», «страннейшая», «страннейшее» должен собой испестрить все страницы записываемого хода жизни эпохи 1912—1916 годов; все здесь — «страннейшее» <..·> «странности» начались со мной раньше; пожалуй, эпоха их открывается для меня с 19û 9-ro года, а не с 1912-го. <...> Собственно говоря, «странный» период открылся сближением с Анной Рудольфовной Минцловой, меня заразившей своими розенкрейцерскими мечтаниями; я бы назвал этот период погружением в «оккультизм». В самом деле: 1909 год открывается для меня: сближением с Минцловой, чтением оккультических книг, занятиями астрологией; и из всего этого, как из тумана заря, проступает Ася; наш путь с Асей начинается исканием «внутреннего путч», томлением среди просто «литературной среды», углубляется событиями в Брюсселе 1912 года, встречей с Штейнером, поездками вслед за ним; и появлением в Дорнахе; кстати сказать: лекции Штейнера эпохи 1912—1916 годов главным образом лекции на оккультные темы и темы эсотерические»18. Таким образом, индивидуальный и, казалось бы, частный опыт Белого становится частью его оккультного мироощущения.

Впрочем, говоря «частный», мы несколько прегрешили против истины. В тех же самых записях находим место, относящееся к более раннему времени: «Ноябрь этого <1913> года — роковой, жуткий, головокружительный для меня месяц; и вместе мучительный; физическая моя оболочка притянута к земле, а дух мой, как бы выйдя из нее, все время парит в эфире, где его обступают огромные, апокалиптические образы (в этот период во мне подымается тема большого «Я», о котором я впоследствии пишу в «Записках Чудака»)»19. Вряд ли можно сомневаться, что подобного рода происшествия случались с ним и в другие периоды жизни, и, стало быть, стихотворение Ходасевича могло породить столь острую реакцию даже без прямой проекции на ситуацию августа 1915 года.

Чтобы закончить разговор о литературных причинах, заставивших Ходасевича вспомнить Андрея Белого и вечер у Цетлиных, напомним, что в статье Белого «Рембрандтова правда в поэзии наших дней», которую мы уже имели счучай вспомнить, говорится: «...Маяковский «ш т а н и л» в облаках преталантливо; и отелился Есенин на небе — талантливо, что говорить; Клюев озеро Чад влил в свой чайник и выпил, развел баобабы на севере так преталантливо, почти гениально, что нам не было время <так!> вглядеться в безбаобабн ы е строки простого поэта...»20 И далее, уже в самом конце статьи: «Ходасевича по размеру с иными поэтами современности сравнивать я не хочу, но — скажу: точно так же в кликушестве моды его заслоняют все школы (кому лишь не лень): Маяковский, Казин, Герасимов, Гумилев, Городецкий, Ахматова, Сологуб, Брюсов — каждый имеет ценителей. Про Ходасевича говорят: "Да, и он поэт тоже..." И хочется крикнуть: "Не тоже, а поэт Божьей милостью, единственный в своем род е"»21. Своим кратким примечанием Ходасевич словно бы напоминает о том, что его творчество не раз рассматривалось как центральное в русской поэзии своего времени. Эта нота довольно ощутима в ряде помет, однако здесь она если и присутствует, то довольно надежно спрятана, — может быть, отчасти потому, что статья Белого уже однажды была открыто упомянута Ходасевичем в тех же записях 22.