Geum.ru

Н. А. Богомолов Русская литература начала XX века и оккультизм

Вид материалаЛитература

Содержание


Маленькая монография anna-rudolph
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   29

МАЛЕНЬКАЯ МОНОГРАФИЯ

ANNA-RUDOLPH


История русской литературы начала XX века представляет собою сложный конгломерат разнонаправленных тенденций, которые почти невозможно привести к единому знаменателю. Одной из причин такой невозможности является потаенность многих существенных обстоятельств, скрытых от постороннего глаза не только временем, но и утаенных намеренно. Конечно, деятелям искусства всегда было что скрывать от современников и от потомков, но в начале века это приобретает характер особенно систематический.

Прятать можно было собственные интимные отношения, нежелательные с пристрастной точки зрения знакомства, казавшиеся когда-то невинными, а позже ставшие смертельно опасными публикации, поступки, которых со временем можно было стыдиться. Но были и такие обстоятельства, которые по самой сути своей оказывались потаенными, и говорить о них было невозможно в силу принципиальной скрытости от постороннего взгляда.

Тайные союзы и общества, оккультные науки давно привлекали внимание писателей. Масоны и розенкрейцеры, тамплиеры и спиритуалисты, друиды и шаманы, сатанисты и иллюминаты, индийские гуру и участники Элевзинских мистерий, атланты и пришельцы издавна становились героями произведений литературы и искусства. Но особое внимание тайные науки и тайные общества стали привлекать в конце XIX века, когда заговорили об оккультном возрождении, и нет ни одного сколько-нибудь серьезного исследования о французском символизме и декадентстве, которое обошлось бы без более или менее обоснованных суждений об эзотерических корнях этой литературы.

Вряд ли можно сомневаться, что сильнейшее влияние французской литературы на становление русского символизма оставило хоть сколько-нибудь затененными его оккультные корни, которые пока, в известных нам исследованиях лишь названы, но не проанализированы должным образом'. Сильнейшее как прямое, так и опосредованное влияние на русскую литературу оказывала практика европейского оккультизма в различных его изводах, но еще существеннее оказывались собственно русские ответвления разного рода эзотерических учений.

Теоретически говоря, известно это достаточно давно, и трудно представить себе исследование о творчестве Андрея Белого, где не было бы сказано о влиянии на него теософии и антропософии, чего не скрывал и сам Белый 2, и уже сейчас существует ряд серьезных работ, посвященных влиянию антропософии на его сочинения 3. Общим местом стали указания на оккультные источники многих стихотворений М. Волошина, хотя нам не известно ни одно исследование, где бы это влияние было прослежено сколько-нибудь систематически. Столь же часто говорится об эзотерических интересах Брюсова, хотя здесь также не существует удовлетворительных штудий 4. В очень малой степени проанализирован постоянный интерес Бальмонта к литературе подобного рода 5. Список этот можно было бы продолжать довольно долго, однако в данный момент нас интересуют не библиографические указания, а скорее само общее представление о том, что разного рода оккультная литература и практика составляли обширнейший круг интересов русских поэтов начала XX века, и для сколько-нибудь полного анализа их творчества настоятельно необходимо прежде всего выявление тех влияний, которые они испытывали.

В предлагаемой вниманию читателей работе предпринимается попытка впервые в сколько-нибудь систематическом виде представить жизнеописание одной из значительнейших деятельниц русского и международного оккультного движения, без упоминания которой не обходятся почти никакие серьезные мемуары и исследования о русском символизме, но роль которой выглядит гораздо менее значительной, чем была на самом деле. И связано это прежде всего с теми обстоятельствами, о которых уже шла речь: признаваться в серьезном влиянии Анны Рудольфовны Минцловой мемуаристам становилось неловко, исследователи же, следуя отчасти их памяти, отчасти собственным представлениям о символизме, в которых оккультные доктрины, как правило, не занимали сколько-нибудь значительного места, предпочитали не говорить об истинных масштабах ее воздействия на русскую литературу.

Да и для автора данной работы было неожиданностью количество столь явственных свидетельств, говорящих о том, насколько сильно Минцлова влияла не только на творчество самых разных авторов, но и на их мировоззрение: как она могла перестроить жизненную стратегию человека, сделав его (чаще всего, правда, на краткое время) адептом своего более чем эклектического мировоззрения. Но влияние это было очевидно, проявлялось в самых разнообразных ситуациях, отражалось не только на статьях, но и в стихотворных строках, которые до сих пор нередко кажутся блестящим поэтическим озарением, тогда как на деле являются отголосками бесед с Минцловой, ее гипнотизирующих слов. Потому начать разговор о ее жизни уместно с одного мемуарного образа Минцловой, хорошо знакомого русскому читателю.

Всем известно, что трехтомные мемуары Андрея Белого — ценнейший источник, без которого немыслим никакой очерк русской литературы начала века, но в то же время не менее широко известно, что верить им ни в коей степени нельзя. Лучше всего определил это Ходасевич, когда назвал рецензию на «Между двух революций» — «От полуправды к неправде»6. Лавировать между двумя возможностями понимания текста Белого приходилось всегда. Правда, сейчас это в значительной степени облегчено едва ли не идеальным изданием, осуществленным А. В. Лавровым 7, но все же есть такие вещи, от которых не избавляет самый образцовый аппарат.

Прежде всего это относится к тому, что не искажено, а просто обойдено молчанием, тогда как на самом деле представляет собою весьма существенные для Белого подробности. И вот с попытки такого восстановления ряда важнейших обстоятельств мы начнем. Но для того, чтобы эти обстоятельства стали ясны, придется проделать значительную работу, которая, однако, представляется чрезвычайно занимательной.

В начале двадцатых годов, находясь в Германии, Белый всерьез взялся за обширные мемуары, которые должны были не только рассказать о его отношениях с Блоком, как только что напечатанные в журнале «Эпопея», но и вообще восстановить картину собственной биографии и русской культурной жизни первых лет нашего века. По предложению Н. Н. Берберовой пишущуюся книгу Белый назвал «Начало века». В отличие от текста одноименной книги, появившейся в печати лишь в 1933 году, в этой так называемой «берлинской редакции», по точной характеристике А. В. Лаврова, «Белый еще стремится, реконструируя минувшее, оставаться равным самому себе и называть все вещи своими именами; стремится он и к тому, чтобы воскрешаемая им история символизма воспринималась как живая и действенная история, а не как "музей-паноптикум"»8. При сравнении двух вариантов выясняется, что Белый не просто меняет оценки и добавляет или вычеркивает какие-то подробности, но и вообще обходит некоторые события, десять лет назад представлявшиеся ему настолько существенными, что заслуживали специального рассказа.

В книге «Между двух революций» среди множества теней, проходящих по ее страницам, есть довольно выразительная карикатура на Анну Рудольфовну Минцлову, заканчивающаяся словами: «Встреча с Минцловой — недоуменнейшее воспоминание, в результате которого у меня отложилось недоверие и ненависть ко всему тому, что заводит речь о таинственных братствах, хранящих в подспудных шкафах свою магию и эликсиры; от них бегу прочь»9. Но при этом Минцлова воспринимается читателями как типично второстепенная фигура, не заслуживающая специального внимания и интересная разве что как восковая фигура из «музея-паноптикума»10.

В «берлинской» же редакции «Начала века» Белый уделяет фигуре Минцловой не «страничку-две», а делает ее центром большого фрагмента своих воспоминаний, человеком, который во многом определяет и жизненные, и литературные, и идеологические позиции его самого в весьма насыщенные годы — с конца 1908-го по середину 1910-го.

И вслед за ним могли бы признаться в таком же влиянии Минцловой не какие-нибудь незаметные в истории русской культуры люди, а Бальмонт, Волошин, Вяч. Иванов, Кузмин, Сомов, Э. Метнер и другие. Что же было в ней, почему ею не просто интересовались, а верили в нее как в учителя, пророка, целительницу, носительницу высших откровений? Ответить на этот вопрос не так просто, но, кажется, все же возможно.

Анна Рудольфовна Минцлова происходила из семьи обрусевших немцев, многие члены которой были небезразличны для русской культуры. Дед ее, Рудольф Иванович, был прославленным библиографом, преподавал немецкий язык наследнику, будущему Александру III, тридцать пять лет проработал в Императорской публичной библиотеке 12. Отец, Рудольф Рудольфович, — известный московский адвокат и владелец громадной библиотеки, которая после его смерти была куплена Н. А. Рубакиным 13. Брат Минцловой, Сергей Рудольфович, был библиофилом и писателем, очень в свое время небезызвестным14.

В одном из писем к Рубакину Минцлова вспоминала о своем отце, потерявшем под конец жизни рассудок: «...но состояние его не безнадежно, т. к. сохранилась вполне личность больного — его бред, его галлюцинации, все это — его обычные качества, доведенные лишь до крайней степени — быть может, безумие и есть эта утрировка личности? Словом, его бред отрицания, его идеи, все это — его прежнее «я», только доведенное до крайности. Очень характерно, что в его бред ни разу не входила мысль о Боге, о рае и аде — и т. д. Он остался верен себе. В бреду о смерти, о казни, ожидающей его, — он твердит о том, что должно быть правосудие, что казнь его — должна последовать за судом над ним и т. д , и т. д.»15.

За этим описанием отчетливо видна личность типичного русского интеллигента-атеиста, пронизанного материалистическими принципами. Но следующее поколение, и прежде всего сама Анна Рудольфовна, подвергло эти принципы серьезнейшему сомнению. Заслуживает внимания ее рассказ в письме к М. В. Сабашниковой от 20 сентября 1905 г.: «Боль сердца у меня давно, и она более чем естественна, ведь я пережила за последние 3—4 года неимоверные вещи <...> Три года мой отец был в лечебницах душевнобольных. Три года я видела ужасы, я слышала голоса, слова, не передаваемые ничем, от которых должен был бы умереть человек...»16

Следует отметить, что от отца, деда и брата была ею унаследована постоянная и страстная любовь к книгам. Она рассказывала Рубакину: «23-го Августа семья брата переезжает в город, а я тогда на их место, к отцу, с которым уже я останусь до конца. А пока на эти 3 недели — до 20 Августа, я переезжаю в меблированную комнату <...> Я переезжаю завтра. Книги ушли вчера — и я последняя оставляю свой пост хранительницы книг — как капитан тонущего корабля! Как ужасно слышать стук заколачиваемых ящиков с книгами — совершенно как гроб с дорогим существом забивают гвоздями! Я выросла в тени этой библиотеки, я люблю книги, как живые существа, — в них душа есть, и даже участь их сходна до конца с человеческой — их так же съедают черви... Простите за письмо, я немного взволнованна, но Вы, я думаю, поймете меня вполне — я прощалась с книгами...»17 Восстановить круг чтения Минцловой, как всякого человека с библиофильскими наклонностями, оказывается практически невозможно, однако упоминания о самых разнообразных (преимущественно оккультных) сочинениях в ее письмах весьма часты и нередко позволяют сделать довольно далеко идущие выводы. Так, например, она рассказывала Вяч. Иванову: «Я купила для Вас здесь книгу Scott Elliot «Погибшая Лемурия» с картами. Послать ли Вам ее сейчас?»'8 И чуть позже: «Книгу об Лемурии не посылаю пока, потому что здесь стали делать какие-то затруднения на почте при отправке книг в Россию, так глупо! <...> Когда я стала читать книгу о Лемурии,— я должна признаться, я поразилась той перемене, которая произошла во мне с 1903 г., когда мы с Бальмонтом восхищались этой книгой. Сейчас мне это кажется очень бледным и слабым, только карты интересны»'9. Из этого мимолетного воспоминания можно узнать об одном источнике космогонических представлений К. Д. Бальмонта,— естественно, сложным образом связанном с другими.

К сожалению, мы практически ничего не знаем о том, где и как Минцлова приобщилась к оккультизму, поскольку о годах ее молодости (или хотя бы относительной молодости) сохранились лишь немногие разрозненные свидетельства, к тому же указывающие на столь обширные области для возможных разысканий, что привести их в систему очень сложно. Так, в 1898 году она писала Борису Николаевичу Хавскому: «По всей вероятности, я не буду в Декабре в Петербурге и даже в Европе. Быть может, в Египте, в Алжире, в Тунисе. Быть может на Крите или в Сицилии, в Англии и, наконец, возможно, что зимовать я буду в Норвегии и весной лишь вернусь в Петербург. Пока еще все это неопределенно и туманно. Возможно, что и в Париже я буду, но когда — не знаю»20. Известно (и из воспоминаний Белого, и из ее собственных писем), что она близко дружила с Владимиром Ивановичем Танеевым, а через него входила и в московский ученый круг. Об интересе к ней Тимирязева мы знаем опять-таки от Белого, но ассистент Тимирязева А. Н. Строганов и его жена были ближайшими друзьями Минцловой на протяжении многих и многих лет.

Впервые отчетливо проследить судьбу Минцловой и получить хотя бы разрозненные сведения о ее эволюции как оккультистки мы в состоянии лишь с самого конца прошлого века. Летом 1899 года в Крыму с ней знакомится Брюсов и записывает об этом в дневнике: «Встретился здесь и с Бальмонтовскими знакомыми: девица со змейкой (у нее есть живая змейка, с ней она и спит) и с ее, кажется, компаньонкой, Анной Рудольфовной, довольно странной пророчицей, поклоняющейся стихам. Первая — не больше как декадентствующая demi-vierge, второй я не успел оценить»21. Как видим, Минцлова уже знакома с Бальмонтом, но как и где это знакомство произошло,— нам неизвестно.

Вообще о довольно тесных отношениях Минцловой с Бальмонтом и его женой мы знаем немного, но очевидно, что эти отношения представляли собою известную проблему. Так, 14 ноября 1905 г. она делилась с М. Волошиным своими впечатлениями от новых стихов Бальмонта: «Ек. Ал. в восторге от М. Горького, К. Д. в страшной дружбе с ним, К. Д. пишет ужасные стихи, на гражданские мотивы — стихи, где нет ни слова, ни звука, ни рифмы, хотя бы слегка напоминающих прежнего, любимого мной Бальмонта... Точно не он уже пишет, а поручил за себя писать стихи какому-нибудь дворнику или лакею...»22 Как кажется, это подтверждает ее слова о том, что ее отношение к искусству действительно очень высоко, и от него зависит многое в ее отношениях с писателями. Так, весьма характерно, что после долгой размолвки (о которой речь впереди) с Брюсовым, она пишет ему несколько восторженных, хотя и с несколькими оговорками, писем после чтения «Огненного ангела», произведшего на нее очень сильное впечатление.

Возвращаясь к самому концу XIX века, скажем, что из сохранившихся писем Минцловой этого времени к Брюсову никаких интересных подробностей о взаимодействии литературы и оккультизма узнать не удается, однако, когда в октябре она приезжала в Москву, Брюсов записал (в печатное издание дневников этого фрагмент не вошел): «Гостила в Москве Минцлова. Она оказалась менее интересной, чем при беглом знакомстве. Эти обычные речи о демонах, вампирах, духах — я уже слишком слышал. Интереснее ее физическая организация, неверный глаз, редкие ощущения... Что до нее, она всячески радовалась мне, прославляла мои стихи, будь помоложе — влюбилась бы»23.

В начале 1900 года она довольно регулярно участвует в спиритических сеансах с Брюсовым и А. А. Лангом-Миропольским. Описание одного из таких сеансов, данное как речь самой Минцловой, сохранилось в дневнике М. Волошина: «В Брюсове есть большая сила. Мы с ним не видимся. Но он относится ко мне с большой нежностью. Сила его злая, но это жизнь ее сделала такой. Мы были раз с ним вместе на спиритическом сеансе у Ланга. Когда Брюсов посмотрел на написанные фразы, то скомкал бумагу и сказал: «Это продолжение того, что они начали вчера говорить». (Они с Лангом занимались каждый день). Потом появилась рука и начала медленно спускаться. Он с таким гордым торжеством показал: «Вот, Вы видите». Когда его жена начала пугаться и говорить, что она устала, то <он> таким неожиданным, злым, ироническим голосом сказал, показывая на меня: «Вот пусть она прикажет стульям подвинуться». И я совсем чужим голосом (мне казалось, точно я передразниваю его) приказала стулу — и стул пошел сам к Иоанне Мат<веевне>. Тут с ней истерика, и я велела зажечь свечу»24.

В конце года обнаруживаем ее имя среди посетителей Мережковских (с которыми, впрочем, отношения явно не заладились). Окончательно конец этим отношениям положил конфликт Мережковских со Штейнером осенью 1905 года, когда они в Париже, выслушав его лекцию, весьма резко отреагировали на нее. Как описывала позднее М. В. Сабашникова, «...Мережковский явился с целым грузом предубеждений против Рудольфа Штейнера. Зинаида Гиппиус, восседая на диване, надменно лорнировала Рудольфа Штейнера как некий курьезный предмет. Сам Мережковский, очень возбужденный, устроил Рудольфу Штейнеру нечто вроде инквизиторского допроса. "Мы бедны, наги и жаждем, — восклицал он, — мы томимся по истине". Но при этом было ясно, что они вовсе не чувствуют себя такими бедняками, но, напротив, убеждены, что владеют истиной. "Скажите нам последнюю тайну", — кричал Мережковский, на что Рудольф Штейнер ответил: "Если Вы сначала скажете мне предпоследнюю"»25.

Но пока что, в самом начале века, интерес к Мережковскому у Минцловой существен, что зафиксировано и мемуарами Белого: «Помню — у Брюсова в 1901 году, при моем разговоре с Д. С. Мережковским присутствовала в своем черном мешке она: голову с космами желтыми выставляла, к глазенкам приставив пенснэ; и впивалася в то, что с Д. С. обсуждали: беседа текла у подножия каменной «бабы», глядящей в степи, от кургана; окаменелое прошлое — слушало; было жутко от взгляда; здесь — рок сидел.

Я кого-то спросил в этот вечер: — Кто это? Ответили: — Анна Рудольфовна Минцлова....

И я подумал: — А, дочь адвоката!

И—не вполне убедился <так!>; осталось в моем подсознании; может быть, это явление «Командора», вернее «Командорши» средь нас; в это время бывал у А. С. Гончаровой я, первой завезшей в Москву теософию; мне передали дословно все то, что я сказал Мережковскому, что Мережковский ответил мне: — Откуда же вы знаете?

— Минцлова передавала.. Подумал: — Опять эта Минцлова.. Тут же спросил: — Чем она занимается?...

— Да ведь она оккультистка....»26

Вместе с тем ее интерес к литературному миру, судя по всему, до поры до времени является чисто созерцательным, хотя свои пристрастия она обозначает вполне отчетливо. Конечно, ее интересы были чрезвычайно разнообразны, как то описано в письме к Брюсову от 25 января 1900 года: «Всех авторов, о которых Вы говорите, я читала, исключая Потебню, и читала с глубоким вниманием, хотя все же не как Библию. Библию я раз 20 перечла от начала до конца, а со Сведенборгом, например, я познакомилась только впервые в Париже, где очень увлеклась им. Фихте я не всего прочла. Неужели Вы любите Гюго? Боже мой! Меня это так огорчило и рассердило, что я и сказать Вам не могу. Вы, с Вашим изяществом и полным отсутствием всего вульгарного, Вы любите этот вульгарный большой барабан из кожи сантиментального осла?! Вы, может быть, любите и его «Les Miserables»? Остается тогда признать, что les extremites se touchent — и, всплеснув руками, умолкнуть. <...> Я теперь читаю многотомное сочинение Bulau «Geheime Geschichten und Ratselhafte Menschen». Есть интересные вещи. Затем прочла небольшую только что изданную юношескую повесть гр. Алексея Толстого «Упырь» с предисловием Вл. Соловьева «о фантастическом элементе в творчестве». Повесть мне понравилась очень. Одновременно с этим я прочла «Avatar» Th. Gautier, читаю Keats'a (полное собрание сочинений), Leopardi, Одиссею и хочу приняться за сочинения Джиордано Бруно, полное собрание которых вышло на латинском языке. Играю Вагнера, занимаюсь астрологией и хиромантией, наслаждаюсь раз в неделю лихорадкой и страстно жду весны и солнца»27 (следует отметить, что Минцлова обладала в высшей степени развитой способностью читать «поверх текста», выискивая в нем то, что невозможно было обнаружить обычному читателю28, что заставляет расширять круг ее источников практически до бесконечности). Но для наших целей существенно отметить, что все более и более в ее письмах отражаются интересы человека fin de siecle. Так, например, 2 октября того же 1900 года она писала Брюсову: «Большое спасибо Вам, Валерий Яковлевич, за «Метод медиумизма». Там очень хорошо сказано то, что я всегда думала об этом предмете, и на этот счет не может быть двух мнений, я думаю. Но у меня к Вам есть еще просьба — если у Вас имеется еще экземпляр Вашей статьи «О поэзии Вл. Соловьева» — пришлите мне ее, пожалуйста. Меня в высокой степени интересует то, что Вы думаете о Вл. Соловьеве. Надо Вам сказать, что у меня был (и есть) прямо культ этого человека, и все, что о нем говорится, меня волнует глубоко. Ваши взгляды и мнения. Вы сами знаете, для меня имеют большое значение (даже если я и не соглашаюсь с Вами), и поэтому легко себе представить, как мне интересна эта Ваша статья»29. В орбите ее интересов, помимо специфически оккультной литературы, стихи Бальмонта, Брюсова, Ал. Добролюбова, со вниманием читается только что вышедшая «Книга раздумий», где помимо произведений тех же Бальмонта и Брюсова были опубликованы стихи Коневского и художника Модеста Дурнова 30. Одним словом, Минцлова в своих литературных интересах погружается в мир русского «декадентства», чему способствует и то, что ее медиумические и теософские интересы были готовы разделить многие авторы этого круга.

Летом 1901 года ее постигает несчастье: психически заболевает отец, и заботы о нем отнимают много времени31. Видимо, как раз в это время Минцлова начинает сама пробовать свои силы в литературе, и прежде всего — в переводах. Существенным обстоятельством оказывается то, что первый из ее переводов, о котором нам достоверно известно, был из Новалиса. Она была фактически первым человеком, попытавшимся сколько-нибудь представительно ввести этого столь почитаемого европейскими мистиками писателя в русскую культуру. Печатно об этом, если доверять разысканиям М. Вахтеля 32, было упомянуто лишь единожды, и сами тексты переводов неизвестны, однако круг произведений, переведенных Минцловой, более или менее точно восстанавливается по письмам ее к Брюсову 33.

Можно предположить, что Брюсову ее переводы не показались удачными, и потому он не только отказался сам сотрудничать с нею, как Минцлова надеялась (первоначально Брюсов обещал ей перевести стихи, являющиеся составной частью переведенных ею текстов), но и вообще, видимо, никакого энтузиазма не выказал. Кажется, к любым попыткам литературной деятельности Минцловой он относился после этого с явным сомнением.

Несомненным свидетельством тому является эпизод, относящийся к началу 1904 года, когда Брюсов поручил ей написать некую заметку о теософических проблемах для «Весов» (не очень понятно, может ли она быть отождествлена с неподписанной заметкой о лекции Р. Штейнера во втором номере нового журнала). Минцлова отвечала ему. «Ваше желание, столь решительно высказанное, Валерий Яковлевич, очевидно, повлияло на меня — вот Вам заметка, составленная мной, одобренная (весьма) несколькими лицами, теософами и не-теософами. Делайте с ней что хотите, но попрошу