Geum.ru

Иоганн Готфрид гердер идеи к философии истории человечества часть первая

Вид материалаКнига

Содержание


494 4.  Поскольку христианство в первую очередь воздействует наставлением, то очень многое зависит от языка
Подобный материал:
1   ...   45   46   47   48   49   50   51   52   ...   74
491

что же учили они писать на этом языке? Литургии, толкования Священного писания, монастырские наставления, проповеди, полемические книги, хроники, скучные стихи. Вот отчего во всей сирийской христианской литературе нет и проблеска поэтического дара, зажигающегося в душе и согревающего сердца: жалкая игра, перечни имен, проповеди, хроники в стихах — вот и все их поэтическое искусство. И ничего нового не внесли они ни в одну науку, которой занимались, ни одну не разрабатывали они своеобразно и своебытно. Печальное доказательство того, что при всем дипломатическом хитроумии аскетический и настроенный на полемику дух монаха может достичь лишь очень малого. Во всех частях света явил он себя во всей своей бесплодности, он и до сих пор царит еще в горах Тибета, и там, при всей установленной законом поповской иерархии, не найти и следа свободы, фантазии, изобретательности. Что вышло из монастыря, тому — вот правило — и место в монастыре.

Итак, историк может не останавливаться подолгу на каждой провинции христианской Азии. В Армению христианство пришло рано, даровало особую письменность древнему замечательному языку, а вместе с письменностью и два и три перевода Священного писания, а кроме того историю Армении. Но ни Месроп, изобретший буквы, ни ученик его Моисей из Хорены7*, написавший историю страны, не могли дать народу литературу или национальный строй жизни. Издавна Армения лежала на перепутье исторических дорог; прежде ею владели персы, греки, римляне, теперь — арабы, турки, татары, курды. И теперь еще жители Армении занимаются своим древним промыслом — торговлей; здание науки, государства нельзя было возвести здесь — ни с помощью христианства, ни без его помощи.

Еще более жалка судьба христианской Грузии. Тут есть церкви и монастыри, патриархи, епископы, монахи; женщины-грузинки красивы, грузины — смелы; и все же родители продают тут своих детей, мужи — жен, князья — подданных, верующие — священника. Странное христианство царит в этом бодром духом и неверном в сердце своем воровской народце.

Евангелие было рано переведено и на арабский язык, и немало христианских сект потрудилось на благо этой прекрасной страны. Иудеи и христиане нередко враждовали тут между собой, но ни из тех, ни из других, хотя иной раз они даже давали стране царей, не вышло ровно ничего замечательного. При Магомете все погибло; и теперь еще в Аравии существуют целые иудейские племена, но нет христианских общин. Три религии, возникшие одна из другой, взаимно ненавидят друг друга и охраняют святую свою колыбель — аравийскую пустыню8*.

7* Предисловие Уистона к «Mosis Chorenesis historia Armenica» 1736, «Thesaurus lingua Armenicae» Шредера30, с 62.

8* «Путешествия в  Абиссинию»   Брюса31  содержат  замечательную  историю христианства  в  здешних  местах;   время  покажет, произойдут ли отсюда  новые результаты

492

*   *   *

Итак, обозрим теперь результаты христианского влияния на азиатские Провинции; но сначала нам нужно договориться о точке зрения, в согласии с которой мы будем сравнивать преимущества, принесенные той или иной религией стране или части света.

1.  Незаметно, в глубине вещей, христианство, быть может, и способствовало    царству    небесному    на    земле,    то    есть более совершенному устройству жизни на пользу народам; но до цветения, до того, чтобы где-либо появилось совершенное государство, дело никогда не доходило — ни в Азии, ни в Европе. Сирийцы и арабы, армяне и персы, иудеи и грузины остались прежними,   чем   были   и   раньше,   и   ни   один   государственный строй, какой существует в тех местах, не может похвалиться происхождением своим от христианства,— если только жизнь отшельника и монаха, равно как и иерархию любого рода, с беспокойными ее последствиями, не принимать за идеал христианского государства. Патриархи и епископы заняты миссионерской   деятельностью,— это   нужно   им,   чтобы   усилить свою секту, расширить общину, умножить власть; они заинтересованы   в благосклонном отношении к ним государя, чтобы влиять на государственные дела или сохранить свои монастыри н общины; одна партия противодействует другой, стремясь захватить господство;  иудеи и христиане, не-сториане  и  монофизиты32 жестоко  преследуют  друг  друга,  и  ни  одной стороне не может прийти в голову мысль о необходимости чисто и бескорыстно способствовать благу государства или области земли. Духовенство в восточных   странах, которому    всегда были присущи    какие-то монашеские черты, желало служить богу, а не людям.

2.  Было три способа воздействовать на людей — с помощью учения, авторитета и богослужебных обрядов. Учить — это, конечно, средство наиболее чистое и действенное, если только учить верно. Если обучение детей и взрослых касалось самых существенных обязанностей и отношений людей,  то оно не могло  не  распространять  в  народе всевозможные полезные знания или хотя бы питать их;  во многих областях христианам, и только христианам, принадлежит та заслуга и слава, что они лучше других, сумели объяснить народу и даже самому простому люду все необходим мое ему в жизни. Благодаря проповедям, религиозным наставлениям, песнопениям, символам веры, молитвам среди народа ширились знания о боге и морали; когда переводились и объяснялись священные книги, к народу приходили письменность и словесность, а если народы, находившиеся на ступени развития детей, могли понять только басню, рассказ, то по крайней  мере  священный  рассказ  облекался   в  новую  форму.  Но,  очевидно, все зависело от того, умел ли учить человек, желавший наставлять народ, и чему учил он его. Ответ на оба вопроса, в зависимости от того, о каких людях, народах, временах и сторонах света пойдет речь, будет столь различен, что для простоты приходится останавливаться лишь на содержании учения, — этого же держалась и господствующая церковь. Ей приходилось  бояться  неумения   и  дерзости   многих   из  учителей,   поэтому  она стремилась к краткости и  не выходила за пределы крайне узкого круга

493

вещей. Но тогда опасность состояла уже в том, что учение скоро подойдет к концу и придется повторяться, что на протяжении немногих поколений унаследованная религия успеет утратить блеск новизны, а бездумный наставник кротко почиет на мягком ложе своей древней религии. Такое бывало не раз: христианские миссии давали толчок, чтобы пробудилась жизнь, но затем складывалось так, что за одной слабой волной следовала другая, еще более слабая, и, наконец, все они терялись на гладкой поверхности древнего христианского обряда. Именно обрядами и пытались заменить то, чего недоставало душе культа — содержание веры; в религиозную жизнь постепенно проникали пустые, бесчувственные церемонии, театр кукол, роскошно разодетых, неподвижных. Куклы были придуманы для удобства учителей и наставников, ибо и те и другие, глядя на них, могли думать все, что могло взбрести им в голову, а если и не думали ничего, то все-таки, как говорилось, само средство — религия — от этого не терялась. А поскольку с самого начала церковь очень ценила единство, то для такого бездумного единства самым лучшим средством были формулы, символы, которые никак уж не могли распылить и рассеять стадо. Всему сказанному церкви Азии служат полнейшим подтверждении; они и до сих пор суть то самое, чем были почти две тысячи лет тому назад,— усопшие тела, душа которых отлетела; даже всякая ересь в них повымерла, ибо сил не хватает даже и на ереси.

Но, может быть, авторитет священников возместит то, чего недостает почившему учению или замершему движению? В какой-то мере да, но не вполне. Конечно, вид старого, всеми почитаемого человека . распространяет вокруг некое кроткое сияние — это отеческий опыт, зрелый ум, ненарушимое спокойствие души; вот почему так любят вспоминать путешественники, какое глубокое чувство почтения внушили им престарелые патриархи, священники, епископы восточных стран. Благородная простота жестов, одежды, движений, образа жизни способствовали такому впечатлению, и может случиться так, что благочестивый отшельник, не отказывая миру в наставлении, в поучении, в утешении, принес больше пользы людям, чем сотни бездельников и болтунов, погруженных в уличный шум и суету. Но, впрочем, авторитет человека — это только урок, пример, основанный на жизненном опыте и уразумении, а если место истины займут близорукость и предрассудки, то авторитет и самого достопочтенного человека — вреден и опасен.

3. Коль скоро жизнь людей основана на том, что все общество в целом занято делом, то ясно, что и в христианстве рано или поздно отомрет всякое стремление отойти от дел людских. Мертвая рука — мертва, ее отрезают, если живое тело чувствует в себе жизнь и ощущает бесполезное бремя мертвого члена. Пока христианские миссии на Востоке были деятельны, они даровали жизнь и питались жизненными соками, но когда светская власть — арабы, татары, турки воспрепятствовали их живой деятельности, христианство уже не могло распространяться вширь. Монастыри и епископаты в наши дни —развалины былых времен; и терпят их нередко лишь ради подарков, податей и рабского труда.

494

4.  Поскольку христианство в первую очередь воздействует наставлением, то очень многое зависит от языка,   на   котором учат народ,   от   той культуры, которая уже содержится в языке и к которой примыкает христианство. Пользуясь языком общепринятым, культурным, христианство не просто   сеет   свои   семена,   но   и   поддерживает на должном уровне свою культуру и пользуется всеобщим уважением; если же, напротив того, христианство отстает от других, гораздо более живых языков, как некое священное наречие божественного происхождения, тем более, если оно оказывается в тесных границах замкнутого, неповоротливого наречия предков, словно зачарованное в каком-то пустынном замке, то ему и остается только одно — словно несчастный тиран или невежественный узник влачить жалкое существование в этом заброшенном замке. Когда победный арабский язык вытеснил в Азии языки греческий, а потом и сирийский, то утрачены были   в   живом  обиходе  и  знания,  запечатленные   в   названных  языках; они   могли   продолжать   существовать   лишь   в   литургии,   в   исповедании веры, в формах монашеского богословия. Итак, весьма обманчиво приписывать содержанию религии то, что принадлежит, собственно говоря, лишь ее вспомогательным средствам, благодаря которым религия оказывает свое влияние. Взгляните на христиан в Индии, кого крестил апостол Фома, на грузин, армян, абиссинцев, коптов — что они такое? в чем переменило их христианство? Копты и абиссинцы хранят целые библиотеки древних, непонятных  им  книг,  которые,  быть  может,  принесли  бы  пользу  в  руках европейцев; сами же народы не пользуются и не могут пользоваться ими. Христианство их опустилось, превратившись в самое жалкое суеверие.

5.  Итак, вновь приходится воздать должное греческому языку за заслуги его в истории человечества;  весь свет или все то мерцание, которым озарило христианство нашу часть света, был зажжен им. Если бы язык этот не был так распространен после завоевательных походов Александра, в империях его преемников, не был сохранен благодаря тому, что. римляне владели и пользовались им, то едва ли христианство могло принести свой свет в Азию; ибо и правоверные, и еретики, прямо или косвенно, возжигали свои свечи от его факела. Искра света перешла от греческого языка в языки армянский, сирийский и арабский; и вообще — если-бы первые христианские сочинения не были написаны по-гречески, а были бы составлены на тогдашнем иудейском наречии, то евангелие нельзя было бы проповедовать на греческом языке, нельзя было бы сеять его в мире, и тот поток, который излился на все народы, вероятно, угас бы у самого своего источника. И христиане, должно быть, стали бы чем-то похожи на эбионитов, или христиан-иоаннитов, или учеников святого Фомы, то есть были бы жалкой, всеми презираемой горсточкой людей, не оказывающей ни малейшего воздействия на дух народов. Итак, оставим эти восточные страны,   эту   колыбель народов,   и   отправимся   на   ту   сцену, на которой христианство сыграло свою первую большую роль.

495

III. Распространение христианства в греческих землях

Мы только что заметили, что эллинизм, то есть более свободное, сочетавшееся уже с понятиями иных народов умонастроение иудеев, проложил путь христианству,— возникнув, христианство и пошло дальше по этому пути, и через короткое время целые большие области, населенные греческими евреями, полнились уже слухами о новом благовествовании. Само имя христиан появилось в одном греческом городе33, и первые сочинения христиан разнеслись вокруг на греческом языке, ибо на языке этом говорили, можно сказать, от Индии до Атлантического океана, от Ливии и до самой Фулы. К несчастью — и к счастью — и с Иудеей соседствовала та провинция, которая более всего способствовала первоначальному формированию христианства,— это был Египет. Иерусалим был колыбелью христианства, Александрия стала его школой.

Со времен Птолемеев в Египте жило множество евреев, которые занимались тут торговлей и которым, конечно, очень хотелось бы основать тут новую Иудею,'— они построили тут свой храм, постепенно переводили священные книги на греческий язык и умножали их число новыми сочинениями. И точно так же, со времен Птолемея Филадельфа, в Александрии существовали и процветали учебные заведения, каких больше не было нигде, включая даже и Афины. В течение долгого времени здесь, на общественный счет, обучались четырнадцать тысяч учеников, получавшие пищу и кров; здесь был расположен знаменитый Музей, здесь была и колоссальная библиотека, здесь жила слава поэтов и знаменитых во всех науках людей,— итак, тут было средоточие мировой торговли и тут же великая школа народов. Именно в результате того, что все народы сошлись сюда, именно потому, что образ мысли разных народов, населявших греческую и римскую империю, постепенно смешивался здесь, возникла так называемая философия неоплатонизма и вообще тот странный синкретизм, который стремился свести воедино принципы всех учений и который за недолгое время сблизил между собой Индию, Персию, Иудею, Эфиопию, Египет, Грецию, Рим и варваров — их способы представления, их взгляд на мир. Чудесна была власть этого философского духа почти на всей территории Римской империи,— повсюду появлялись философы, вносившие представления своей родной страны в общую массу понятий; но в Александрии этот дух расцвел. А теперь и капля христианства упала в этот океан и притянула к себе все то, что, казалось, может органически срастись с нею. Уже апостолы Иоанн и Павел приспособляют в своих сочинениях платонические идеи к духу христианства; самые первые отцы церкви, если они вообще занимались философией, не могли обходиться без общепринятых представлений, и так некоторые из них находили «лотос» в душах всех мудрецов, живших задолго до появления христианства. Быть может, ничего страшного и не случилось бы, останься система христианской религии тем, чем надлежало ей быть по представлениям Юсти-

496

на, Климента Александрийского и некоторых других,— тогда она по-прежнему была бы свободной философией,, не презирала бы добродетель и любовь к истине, в какое бы время, у какого бы народа она ни выступала; такая свободная философия совсем и не подозревала бы о тех стеснительных и чисто словесных формулах, которые в позднейшее время стали считаться законом. Конечно, ранние отцы церкви, получившие образование свое в Александрии,— не из худших; один-единственный Ориген сделал больше, чем десяток тысяч епископов и патриархов; не прояви он ученого, критического усердия, трудолюбия в исследовании христианских текстов, и христианство — стоит принять во внимание, в каких условиях оно появилось на свет, — оказалось бы в числе далеко не классических сказок! И дух Оригена перешел к некоторым из его учеников — многие отцы церкви, принадлежавшие к александрийской школе, по крайней мере мыслили и спорили более умело и тонко, чем огромное множество невежественных и фанатичных умов.

Но, с другой стороны, и Египет, и модная философия тогдашнего времени были для христианства школой порчи, ибо ведь именно с теми самыми идеями платонизма, которые все бесконечно тонко разделяли я различали согласно со всем хитроумием и находчивостью греков, и было связано все то, что впоследствии, на протяжении почти двух тысячелетий, вызывало споры, ссоры, ругань, бунты, преследования, потрясало до основания целые страны,— все то, что придало христианству столь чуждую ему софистическую форму. Слово «логос» породило ереси и послужило причиной таких бесчеловечных насилий, перед которыми в ужасе отшатывается здравый рассудок. И споры из-за пустяков, какие велись тогда, нередко можно было вести только по-гречески34, — как хорошо было бы, если бы споры эти и остались достоянием только греческого и не были бы превращены в догматы всех языков. Ведь нет тут ни одной истины, ни одного вывода, которые прибавили бы хоть каплю к знаниям людей, которые придали бы новую способность рассудку, которые даровали бы побудительную силу человеческой воле,— совсем наоборот: всю полемику   христиан   против   ариан,   фотиниан35,   македониан36,   несториан, евтихиан37, монофизитов, трифеитов38, монофелитов39 и т. д. можно безболезненно вычеркнуть из истории, и ни христианство, ни рассудок наш не понесет от этого ни малейшего убытка. Более того, как раз от всех этих споров, от их последствий, от всех грубых постановлений придворных и «разбойничьих» соборов40 пришлось отвлечься, пришлось позабыть обо всех них, только чтобы вернуться к первоначальным христианским сочинениям в их незамутненном, чистом виде, к их открытому, простому истолкованию; но и до сих пор эти былые споры препятствуют вере боязливых душ, мучают их, из-за этих забытых разногласий еще преследуют кое-где несчастных людей. Старый спекулятивный хлам прежних разногласий подобен Лернейской гидре, кольцам червя, каждый член которого может расти, а не ко времени оторванный, несет с собой смерть. Эта паутина, бесполезная, проникнутая человеконенавистничеством, заполняет собой  целые  столетия:   реки  крови  пролиты  из-за  нее,  немыслимо

497

сколько иной раз самых достойных людей лишились из-за нее имущества и чести, друзей, крыши над головой, спокойствия, здоровья и жизни, что отняты у них самыми невежественными подлецами и злодеями. Самые честные, легковерные варвары — бургунды, готы, лонгобарды41, франки, саксы,— проникнувшись благочестивой правоверностью или ревностью еретиков, приняли участие в этих кровавых игрищах, выступая или против ариан, богомилов42, катаров43, альбигойцев, вальденсов44, или же на их стороне,— будучи воинственными народами, не напрасно скрестили он» клинки за истинную формулу крещения — доподлинно воинствующая церковь! Быть может, во всей истории нет более бесплодного и пустого поля, чем эти христианские турниры на словах и на мечах,— они в результате настолько отбили у человеческого разума способность к самостоятельному мышлению, настолько отняли у первых свидетельств христианства их ясность и понятность, настолько отобрали у гражданского уклада жизни его самостоятельные принципы и меры, что в конце концов нам приходится благодарить других варваров и сарацин, что, совершая свои буйные набеги, они уничтожили весь этот позор человеческого разума. Спасибо всем тем9*, кто показал нам истинные побудительные причины всех разногласий, в истинном свете показал всех этих Афанасиев, Кириллов, Теофилов, Константинов и Иренеев,— ведь доколе христиане рабски-почтительно произносят имена отцов церкви, названия соборов, они не способны ни понять Писания, ни воспользоваться собственным разумением.

И для христианской морали почва Египта и других частей греческой империи была ничуть не более благоприятной; чудовищное ее извращение породило здесь неотесанное воинство зенобитов49 и монахов, которое вовсе не довольствовалось экстазами в Фиванской пустыне, а иной раз, как толпа наемников, пересекало целые страны, препятствовало выборам епископов, мешало проводить соборы и заставляло святой дух высказывать те суждения, которые угодны были их отнюдь не святому духу. Я чту одиночество, уединение — оно родственно обществу, а иногда и диктует ему свой закон, оно преображает опыты и страсти деятельной жизни в принципы, в питательные соки. И одиночество утешающее достойно нашего сочувствия,— человек, утомленный гнетом, преследованиями, находит в нем для себя отдохновение и рай. Конечно, многие из первых христиан вели одинокую жизнь в этом последнем смысле, их гнала в пустыни тирания солдатской империи, у них были скромные потребности, и мягкие небеса юга дружелюбно принимали их. Но с тем большим презрением отнесемся мы к гордыне и своенравию человека, который уходит в пустыню из презрения к деятельной жизни, который видит свою заслугу в созерцательной жиз-

9* После реформаторов, после Каликста, Даллеуса, Дюпена, Леклерка, Мосхейма45 и других вечно будет почитаться имя Землера, которому обязаны мы более свободным взглядом на церковную историю. За ним последовал Шпиттлер с более ясный н прозрачным изложением, а те, кто последует за ним, правильно осветят со временем все периоды истории христианской церкви.

498

ни и аскетических упражнениях, ум которого питается фантомами,— вместо того чтобы 'умерщвлять плоть, подавлять страсти, он разжигает в себе самую неукротимую страсть — своенравную, неумеренную гордыню. Увы, христианство было ослепительным предлогом для такой жизни, советы, данные немногим, были превращены в закон для всех, даже в непременное условие обретения царствия небесного,— Христа искали в пустыне. Люди, презревшие землю, не пожелавшие быть ее гражданами, отринувшие ценнейшие сокровища человеческого рода — разум, нравы, таланты, любовь к родителям, друзьям, супругу, детям,— им ли пристало искать неба! Да будут прокляты похвалы, которые в таком изобилии, столь непредусмотрительно расточались безбрачной, праздной, созерцательной жизни, на основании ложно понятого Писания, да будут прокляты ложные картины, что с фанатическим красноречием внушали юношеству, на долгие времена извращая, лишая сил здравый человеческий рассудок. Отчего в сочинениях отцов церкви так редко встретишь чистую мораль, отчего лучшее смешано у них с худшим, золото с грязью10*? Отчего получается так, что если взять в руки книгу, написанную в те времена даже самыми превосходными мужами, в распоряжении которых было бесконечное множество греческих писателей, не будет среди всех них ни одной такой, которую, даже отвлекаясь от композиции и изложения, можно было бы поставить в один ряд с сочинениями школы Сократа — уже по морали и по всепроникающему духу целого? Отчего даже самые изысканные изречения отцов вобрали в себя столько преувеличений, столько монашеского духа, если сравнивать их с моралью греков? Новая, христианская, философия сбила с толку ум человеческий — вместо того чтобы жить на земле, люди учились ходить по воздуху, и если это ужасная болезнь и нет ничего хуже ее, то поистине жаль до слез, что наставления, авторитет, учебные заведения распространяли ее, так что чистые источники морали были замутнены на целые века.

Когда, наконец, христианство возвысилось и императорское знамя дало ему то самое имя, которое до сих пор — в виде господствующей римско-католической религии — развевается над всеми земными именами, тогда внезапно стало явным все то нечистое, мутное, что столь странно смешивало дела церкви и государства: не оставалось уже верной точки зрения ни на одну обычную человеческую вещь. Проповедуя терпимость, люди, сами долго страдавшие, делались нетерпимыми; долг людей по отношению к государству путали с чистыми отношениями людей к богу и, сами не ведая того, положили в основу византийской христианской империи наполовину иудейскую религию монахов,— как же могли не утратиться верные соотношения между преступлением и наказанием, между обязанностями и правами, наконец, даже и между сословиями государства? Сословие духовных лиц влилось в государство, но не так, как то было у римлян, где оно непосредственно трудилось для пользы государства; это

10* Это показали Барбейрак, Леклерк, Томазиус, Землер и др.; и каждому может ясно показать это «Библиотека отцов церкви» Рёсслера47.

499

было монашеское, нищенствующее сословие, в угоду которому были сделаны сотни распоряжений, ложившихся тяжким бременем на плечи других сословий, и распоряжения эти противоречили друг другу и должны были беспрестанно перекраиваться, только чтобы вообще сохранилась еще форма государства. Константину, великому, слабовольному, обязаны мы появлением — хотя и без ведома его — того двуглавого чудовища, которое именовалось духовной и светской властью, дразнило и подавляло другие народы и теперь, по прошествии двух тысячелетий, едва может отдать себе спокойный отчет в том, для чего нужна людям религия и для чего правительство. Ему обязаны мы благочестивой, достойной императора капризностью в законодательстве, той подобающей христианскому государю, но. не императору гибкостью, которая в скором времени обернулась — и не могла не обернуться — жесточайшим деспотизмом11*. Отсюда пошли все пороки, все жестокости омерзительной византийской истории, отсюда, продажный фимиам, который курили самым дурным христианским императорам; отсюда пошла та злосчастная путаница, которая бросила в один, кипящий котел и духовное и светское, и еретиков и правоверных, и варваров и римлян, и полководцев и евнухов, и женщин и священников, и патриархов и императоров. Империя потеряла свое начало, носимое по волнам судно — мачту и руль; кто поспевал, брался за руль, пока не отпихивал его следующий. О вы, древние римляне, о Секст, Катон, Цицерон, Брут, Тит, о вы, Антонины, что бы сказали вы, увидев сей новый Рим, этот императорский двор в Константинополе — от основания. и до гибели его?

И красноречие, которое могло пойти в рост в этом новом императорском, христианском Риме, тоже ничуть не было похоже на красноречие древних греков и римлян. Здесь, конечно, произносили речи боговдохно-венные мужи — патриархи, епископы, священники, но к кому обращали они свои речи, о чем говорили? И что пользы было от их речей, и какая польза вообще могла тут быть? Перед безумной, испорченной, несдержанной толпой должны были изъяснять они царство божие, толковать тонкие изречения глубоко морального человека, который и в свое время был одинок и уж, конечно, не имел ничего общего с этой разнузданной толпой. Толпе было занимательней слушать рассказ о злодеяниях двора, об интригах еретиков, епископов, священников, монахов, о грубой роскоши театров, игрищ, развлечений, женских одежд. О как жалею я тебя, о Златоуст, о Хризостом49, что бьющий ключом дар речи твоей не пробился на свет в иные времена! Ты выступил из одиночества, в каком провел прекраснейшие дни свои,— и в блестящей столице настали для тебя дни печальные, дни грустные. Ревность пастыря заблудилась и оставила луг свой; бури дворцовых, жреческих интриг погубили тебя,— изгнанный и опять.

11* О периоде, начиная с обращения в христианство Константина и кончая падением, Западной Римской империи, неизвестным французским автором написана глубокомысленная и ученая «История изменений в правлении, законах и человеческом духе» (немецкий перевод — Лейпциг, 1784)48.