Маркьянов Период распада часть 4

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 11 12 13 14 15 16 17 18 ... 29

Гагик понимал, что он не дожил бы до сегодняшнего дня, если бы не Або. Або

[60]

, бывший зеленый берет из Форт-Брэгга, набиравший людей в диверсионные части чем-то выделил из строя этого угрюмого и молчаливого паренька с пылающими ненавистью глазами. Ему нужны были именно такие — молодые, фанатичные, готовые вгрызаться зубами в науку, которую он им преподавал — потому что времени учить нормально, так как учат американских зеленых беретов не было, фронт требовал людей, и он мог дать только самые основы. Но с Гагиком он занимался отдельно, иногда до глубокой ночи. Передвижение и маскировка в глубоком тылу, снайперское искусство, указание целей для артиллерии и авиации. И Гагик был способным учеником.

Сон уходил нехотя — трудно было возвращаться из сладкой темноты небытия в безжалостный свет утра. Несмотря на то, что солнце уже встало — в лощинах еще клубился сизыми комками туман и на пожухлой траве крупными каплями выпала роса. Там, где он устроился на ночевку, замаскировавшись как мог — было сыро и холодно.

Проснувшись, Гагик затрясся от холода, но большей частью — от голода. Он совершил ошибку — вышел в рейд, взяв сухпая всего на три дня, а сегодня был уже седьмой. Сухпай, даже растянутый — кончился вчера и есть было нечего. Вчера он едва подкрепил свои силы, набредя на виноградную лозу — в этом году, словно в насмешку над людьми и над творимым ими безумии был богатый урожай винограда, здесь не успел вырубить виноградники лысый пророк перестройки и старинные каменные подвалы были полны бочками, некоторые из которых закладывались еще в царские времена. Коньячный спирт, один из главных источников дохода Карабаха приходился к делу: самые старые, ценные коньячные спирты принимали внутрь, менее ценные, десяти-пятнадцати лет выдержки и младше использовали при наркозах, заправляли им машины.

[61]

У Гагика было две фляги, одна с водой ее к счастью здесь не так сложно добыть, родников много, вторая же — с коньячным спиртом чуть ли не пятидесятилетней выдержки — если судить по надписям на бочке, из которой он ее наполнял. Чтобы немного согреться и забыть про голод, Гагик открыл вторую флягу, смочил губы в драгоценной, цвета мореного дерева влаге, пропустил немного внутрь. Коньячный спирт обжег небо, блаженной волной провалился внутрь.

Все, хватит. На голодный желудок — и глотка хватит, чтобы окосеть.

Проблему с голодом тоже можно было решить. Ели кошек, собак, домашнюю скотину, где она еще осталась — а кое-кто по слухам — ел и мясо людей. Вчера Гагик наткнулся на труп собаки, напополам перерезанный осколком, а человеческие трупы попадались тут постоянно, в том числе свежие. Но он никак не смог пересилить себя и предпочел остаться голодным. Про себя он решил, что если сегодня не удастся чем-то поживиться — то он еще раз сходит на лозу, даже рискуя жизнью — в тех местах были азербайджанские снайперы. Собак он есть не будет, он не азербайджанская собака, жрущая падаль.

Рация была на последнем издыхании. Чтобы поберечь заряд батареек — Гагик держал ее выключенной и включал только тогда, когда надо было дать наводку своим. Но все равно сегодня — последний день завтра он просто не сможет работать и надо будет возвращаться к своим. Корректировщик огня без рации — не корректировщик.

С этой мыслью Гагик осторожно пополз вперед…

Интересно, что сегодня будут делать азерботы? Позавчера им крепко досталось, трупами загрузили целую машину. Рискнуть сегодня — или нет? Если рискнут — то выйдут из Шуши, две-три БМП и грузовики. Интересно, сколько осталось снарядов там, куда он передает координаты? Должно было уже немного — Армения испытывала нужду практически во всех видах военного имущества. Может быть — он напрасно рискует сейчас жизнью и по его координатам никто не нанесет удар? Как бы то ни было — надо было двигаться. Гагик определил по компасу, где находятся ближайшие армянские отряды — и пополз в ту сторону. Пока он собирался провести там разведку, а ночью — перейти, верней переползти условную линию, отделяющую своих от чужих. Постоянного фронта не было, были лишь опорные пункты, очаги сопротивления — и проникнуть на свою сторону проблем не составляло.

Арцах

[62]

здесь, как на всей своей площади был гористым, поросшим кустарником, лесом. Когда-то давно здесь было нечто вроде горных курортов, куда приезжали поправлять здоровье, здесь же пасли скот и собирали виноград на вино. Сейчас эта земля была пустой и вымершей, села — разграбленными и сожженными, стада — угнанными или пущенными под нож. Ничего не осталось на этой земле.

Примерно к одиннадцати часам по местному времени, Гагик выполз в небольшую долину. Замер, чтобы оглядеться, понять, нет ли опасности. Внизу, ниже по склону, парой сотен метров ниже точки где был армянский разведчик, стояли несколько прилепившихся к горному склону домишек. Пустые прогалы окон — ни единого целого стекла — немо кричали о разразившейся здесь беде.

Гагик поднес к глазам бинокль, принялся рассматривать селение. Оно казалось вымершим — хотя рядом проходила дорога. Одна из натоптанных, временных дорог, использовавшихся в Карабахе для снабжения городов — постоянные дороги были хорошо пристреляны и заминированы, сил снимать мины рискуя попасть под обстрел у азерботов не было. В этой деревеньке мог быть пост, могли быть местные жители любой национальности — а могло и никого не быть. И чем дальше Гагик рассматривал эти руины — тем больше он убеждался, что никого там нет, и селение покинуто местными жителями. Но там могло быт что-то из еды — а есть хотелось.

Можно было рискнуть.

Гагик пополз по склону, извиваясь как змея, автомат он привычно тащил, зацепив за ремень чтобы в случае чего — подтянуть и стрелять. Он намечал ориентиры, на которые полз — вон там камень, вон там от камня — углубление, которое можно при необходимости использовать в качестве стрелковой позиции, вон там…

Стена… Выбеленная, неровная стена сложенного из местного камня бесхитростного крестьянского дома, оставленного хозяевами когда началась война. Стена, к которой можно прислониться, и которая остановит пулю.

Шаг за шагом, осторожно ступая по земле, чувствуя спиной каждую неровность кладки, Гагик продвигался вперед. Автомат был не на предохранителе, навел — и стреляй.

Первый дом. Чистый, вытоптанный земляной пол, искореженные головешки того, что когда то было мебелью. Ничего.

Второй дом. Побогаче — с нормальным полом, и не тронутый пожаром. Нет осколков — скорее всего, стекла не выбили, а выстеклили и увезли на продажу. Из-за обстрелов стекло дорогое и в большом дефиците. Тоже ничего.

Третий — опять земляной пол. Каким-то идиотским сюром — горшок с цветком на окне, цветок цветет, какой-то большой и яркий цветок. Есть печь — не сложенная из камня, а сваренная грубо, дешевая буржуйка, такие научились варить последнее время, когда не стало Советского Союза, а вместе с ним не стало и тепла в домах. Интересно, почему не увезли буржуйку…

За четвертым домом Гагик обнаружил огородик — маленький, заросший травой, но все же огородик. Это его и спасло, жадно выкапывая, дергая за зеленые хвосты перезревшую морковь, он услышал человеческую речь, и упал на землю как зверь, заравнивая рукой истроганную им грядку. Потом отполз чуть подальше — и замер.

— Чисто, господин капитан!

— Ты что орешь, дубина!?

Говорили по-русски. И на той и на другой стороне русский знали все, это по-прежнему был язык межнационального общения. На русском говорил весь комсостав, как с русской, так и с азербайджанской стороны, потому что за редким исключением учился он в одних училищах и служил он в одной и той же армии. На русском говорили и наемники, которых что с той, что с другой стороны было немало.

Разведчик появился совершенно неожиданно — здоровый, в непривычной расцветки турецком камуфляже, с автоматом. Его ошибкой было то, что он смотрел на склон холма, поросший мелким лесом, а надо было — под ноги. Гагик замер, помня только одно — человеческий глаз заточен на движение, человек замечает движение — а вот неподвижно лежащего может и не заметить.

Шурша высокой, подсохшей травой, к первому вышел еще один

— Шо уставился?

— Да думаю… Надо бы лесок этот заминировать, ловушек поставить. Мы тут — как в тире.

— Сам же и нарвешься.

— И пошмонать надо тут все…

На удачу Гагика — оба разведчика прислушались — а потом синхронно нырнули в дома. Только через минуту — и он услышал надрывный вой автомобильного мотора, прерываемый на мгновение переключением передач. Сюда шли машины — не одна машина, а целая колонна. Одиночкой ездить было опасно, а вот на колонну напасть малыми силами вряд ли посмеют.

Пока колонна — два раздрызганных, забитых вперемешку людьми и тюками с грузом автобусов ПАЗ, один старенький КамАЗ, возглавлявший колонну УАЗ со снятым верхом и самодельной пулеметной турелью, но без пулемета на ней, замыкающий УАЗ без пулемета и без турели приближались к разбитому селу — Гагик успел спрятаться поосновательнее. Теперь его уже непросто было найти — а сам он все видел, если смотреть осторожно.

Один из боевиков, или разведчиков, или не пойми, кто вышел на дорогу, повелительно махнул рукой. Колонна остановилась. Гагик отчетливо видел, что на боевике — такая же форма, как носит ОПОН, отряд полиции особого назначения, который возглавлял порядочный бандит по имени Искандер Гамидов. Наверняка это и был ОПОНовец — но что он тут делал, было непонятно, это была, по сути, ничейная земля, ОПОН сюда не рисковал соваться. Как следует воевали только азербайджанские беженцы — они воевали за родную землю, да некоторые наемники. Остальные — воевали спустя рукава, прятались по тылам, мародерствовали. В мародерке отличался тот же ОПОН.

Дальнейшее — шокировало даже ко многому привычного Гагика. Сначала ОПОНовец и боец из охранения колонны — видимо начальник — о чем то ругались, ОПОНовец тряс какими то документами, боец из охранения, по виду походивший на бойца из отрядов самообороны — размахивал руками, ругался. Потом вдруг ОПОНовец достал из кармана пистолет и совершенно буднично выстрелил в пах азербайджанскому самооборонщику, а потом стал стрелять по тем, кто находится в УАЗе, ошеломленные, они не смогли ответить и так и погибли один за другим. По остальным машинам стали стрелять из автоматов и пулеметов другие ОПОНовцы, шансов не было никаких, людей хладнокровно истребляли.

После двух минут стрельбы все закончилось. Один из автобусов вяло горел, остальные просто были изрешечены. Не пострадал КамАЗ, по нему били прицельно, только по кабине, не задевая двигатель. Один ОПОНовец стал тушить автобус, хлопая по пламени каким-то ватником и громко матерясь по-азербайджански, остальные начали вытаскивать из автобусов людей, раскладывать их на дороге и обыскивать. Некоторых, перед тем как обыскивать — добивали ножами.

Беженцы… Беженцы, которых вывозил отряд самообороны, понятно, что покидая обжитые места люди брали с собой все самое ценное, что можно унести на себе, а учитывая азербайджанские традиции — ценным обычно было золото. Двое ОПОНовцев занимались зубными коронками — один, зажав голову приглянувшегося им мертвеца между сапогами изо всех сил бил в лицо затыльником приклада, второй выгребал изо рта золотые коронки и совал их в пакет. Руки у всех ОПОНовцев были в крови, они весело и злобно матерились, переходя от трупа к трупу.

Гагик закусил губу, соленая влага полилась в рот — только бы не закричать, только бы не… Бандитов было человек двадцать, одному ему с ними не справиться, и артиллерию тоже не навести. Только смотреть… и запоминать до конца жизни.

Один из ОПОНовцев собирал оружие и сносил его в кабину КамАЗа, второй залез в нее на место водителя, спихнув труп — и машина взревела двигателем, приветствуя новых хозяев. Покончив с трупами, несколько ОПОНовцев стали вытаскивать из багажного отделения автобусов сумки и потрошить их, ища, чем бы поживиться. Все сносили в КамАЗ и один из УАЗов.

Потом один из ОПОНовцев повинуясь команде другого, странно повел себя. Сначала он достал пачку сигарет из кармана. Каждую из них он обламывал, где-то наполовину, где-то на две трети, прикуривал, выкуривал немного — и аккуратно клал за землю в разных местах. Потом он взял какой-то пакет и начал еще что-то разбрасывать. Потом опять взялся за сигареты, и так он подошел вплотную к тому месту, где прятался Гагик Бабаян. Опасаясь быть замеченным, он опустил голову и замер, как парализованный. Послышались еще чьи то тяжелые шаги, потом луськ, напоминающий оплеуху или хороший подзатыльник.

— Ты что делаешь, сын осла? Я тебе что сказал делать?

— Но мюдюрь Гуссейн, я делаю в точности так, как вы мне приказали!

Голос был знаком Гагику! До боли знаком, только он не мог понять, откуда, где он его слышал, а поднять голову и посмотреть он не смел.

— Вот идиот! Когда ты бросаешь сигарету, ты что делаешь?

…

— Ты ее тушишь, сын осла! Ты делаешь ногой вот так! О Аллах, за что ты мне послал таких идиотов!

— Но мюдюрь Гуссейн, если я буду топтать сигареты ногами, как же все узнают, что они армянские?

— Это не твоего ума дело сын осла, кому надо — тот увидит. А вот если они будут лежать вот так — то все увидят, что они просто кем-то положены. Ты газету где бросил?

— Вот там. Но мюдюрь Гуссейн, а как же патроны?

— А кто узнает, что они азербайджанские, у нас одинаковое оружие!? Никто ничего не узнает, если такой тупой осел как ты не откроет свою пасть! А если откроет — то клянусь Аллахом, я вскипячу на костре казан с маслом и вылью его в болтливые рты, чтобы они больше никогда не могли открыться! Иди к машине идиот, и покажи заодним, где ты бросил газету! О, Аллах…

Шаги начали удаляться…

Возня у расстрелянной колонны продолжалась еще недолго, потом одновременно взревели моторы КамАЗа и УАЗа. Бандиты взяли все что могли и уезжали с добычей.

И тут Гагик вспомнил. Вспомнил все. Осознание было столь ярким, что он схватился за автомат, готовый умереть, но убить, остановить этого… — но было уже поздно.

— Эй, армян!

Это был Али. Али Мухаджиев. Тот самый Али — Муха из Сумгаита, ублюдок, который ударил заточкой в спину трудовика Пал Палыча и чуть не зарезал его! Это был Али… из Сумгаита… в котором тогда…

Встав из-за укрытия в полный рост, ничего и никого не боясь, шатаясь как пьяный, Гагик Бабаян подошел к расстрелянной колонне, к выложенным в ряд убитым и ограбленным людям, к УАЗу, в котором была открыта дверца, и на землю капля за каплей,

весомыми, безмерно весомыми

каплями капала багровая человеческая кровь.

Гагик Бабаян стоял так, какое то время. Стоял и смотрел. Потом бросился бежать к лесу. Тоже — как тогда…

Во всем конечно обвинили армян.

Ретроспектива /продолжение/

Февраль 1990 года

Кабул, Демократическая республика Афганистан

Вернувшись — моджахеды так и не поняли, что произошло, считалось, что он погиб во время очередного боя — Алим получил Орден Звезды первой степени, который остался лежать в сейфе ХАД, и смертный приговор от исламской шуры Афганистана, вынесенный полгода спустя. В Афганистане трудно было что-то утаить.

Шурави уходили. Разворачивался процесс примирения, который Алим и многие другие его сослуживцы не понимали и не принимали. Они знали, что есть много солдат, которые избегают стрелять по моджахедам, специально целятся мимо, потому что они соотечественники и единоверцы — и осуждали их. Какие же это соотечественники? Они ушли на ту сторону границы — их дело, вольному — воля. Но зачем они обратно идут сюда? Если им не нравится жить в Афганистане — пусть живут там и дадут афганцам, живущим в стране жить так, как они хотят. Почему они говорят, что хотят свободы — но на самом деле посягают на свободу других людей?

И как можно считать соотечественниками и единоверцами тех, у кого на руках кровь твоих товарищей?

И Алим, и многие из его товарищей и даже некоторые шурави, с которыми Алим поддерживал связь, считали, что никакого примирения быть не может. И надо, даже если шурави уйдут — стоять насмерть, защищая свою страну и свой народ. Алим был уверен, что они выстоят.

Надо сказать, что Алима в отличие от многих его товарищей не поразила болезнь размежевания, коснувшаяся многих в партии. Он был всего лишь нищим пацаном из придорожного кишлака, которого новая власть вылечила, выучила и научила воевать. За это он был ей благодарен, точно так же как он был благодарен спасшим его жизнь шурави. Он не понимал сути дискуссий, которые бывало, что вели и его товарищи в казармах, он не понимал разницы между Парчам и Хальк и вообще мало кто понимал

[63]

. Зато он воевал и воевал честно — в операции Магистраль, ставшей лебединой песней боевого содружества афганцев и шурави — они не только провели в заблокированный душманами город все, что хотели провезти — но и едва не разгромили всю группировку моджахедов в этом районе. Не случилось этого только благодаря политике национального примирения и предательству Кабула

[64]

.

Но Алим ничего этого не видел. С тяжелым ранением он был доставлен в госпиталь. Во время операции в базовом районе моджахедов Срана он грудью закрыл командира своего полка от пули и сам был тяжело ранен. За это ему не только вручили еще один орден Звезды — командир полка перед строем обнял его и назвал своим братом.

Только потому он и узнал о жутком плане, зародившемся в самой верхушке армии. Плане, как сохранить жизнь, сдав страну врагу.

План этот родился в самой верхушке афганской армии, впервые за долгие годы оставшейся без присмотра и контроля "старшего брата". В халькистской

[65]

верхушке армии — в восемьдесят седьмом — восемьдесят девятых годах из тюрьмы Пули-Чархи выпустили немало халькистов, сторонников Амина, оказавшихся там после смерти своего вождя в кровавое рождество семьдесят девятого. Часть просто отсидели свои сроки, часть выпустили в рамках программы национального примирения. При этом, президент страны Наджибулла, ярый парчамист политику национального примирения проводил половинчатую — халькистов выпустили из тюрем но не допустили к реальной политике, отстранили от нее и кармалистов. Это была опасная практика: то время, когда все прогрессивные силы в стране должны были забыть прежние разногласия перед лицом общей угрозы — страна все более раскалывалась

[66]

. Виноваты в этом были все — и те, кто сейчас вел огонь из пулеметов по зданию министерства обороны, и те, кто его защищал.

Во главе заговора встал генерал Шах Наваз Танай. Уникальный в Афганистане человек, халькист, который никогда не скрывал что он халькист, и даже при правлении Кармаля он последовательно, шаг за шагом поднимался по ступеням военной иерархии. Выходец из сельской местности, из нищей семьи, пуштун, десантник, окончил с отличием Харби Похантун

[67]

, участвовал в мятеже армии против Дауда. Танай отличался какой-то безумной, запредельной, нечеловеческой храбростью: во время Гератского мятежа, первого, в котором на афганской земле пролилась советская кровь он, будучи майором и командуя отрядом в двести пятьдесят человек при одном танке ворвался в городок взбунтовавшейся дивизии (!!!) насчитывавшей одиннадцать тысяч человек, захватил городок и подавил мятеж. В начале восьмидесятых он, халькист, при власти парчамистов стал командующим центральным корпусом армии Афганистана, в зону ответственности которого входил, в том числе и Кабул. И вновь в операциях, самостоятельных и совместных с советской армией, он проявлял особую храбрость и мужество, а подчиненные ему войска были в числе немногих, с которыми рады были воевать рука об руку шурави.

Но потом он предал. И неважно почему, потому что испугался, потому что решил, что раз шурави уходят надо делать ставку на моджахедов, главное — он предал. И не было ему за это прощения…

Тогда, он полковник пришел к нему в госпиталь, когда его выписывали. Несмотря на тяжелое ранение — была угроза потерять легкое — Алим поправился быстро, поставили на ноги русские врачи, которые еще работали здесь, в Кабуле после вывода войск. Вопреки общепринятому мнению, после пятнадцатого февраля восемьдесят девятого

[68]

в Кабуле и окрестностях осталось немало русских, в том числе открыто помогающих афганской армии. На вооружение поступали новые образцы оружия: противотанковый огнемет Шмель, сотня которых помогла отстоять Джелалабад, ракеты типа Скад. Эти ракеты на огромных четырехосных транспортерах МАЗ возили по всему Кабулу, чтобы вселить немного уверенности в его жителей, которые уже привыкли к повседневным обстрелам и многие имели вариант, куда уходить, когда моджахеды войдут в Кабул.

Но государство держалось! На двадцатое февраля восемьдесят девятого года были отпечатаны пригласительные билеты во дворец Арк, где должно было быть отпраздновано взятие моджахедами столицы. Правительство страны в те дни переселилось на аэродром Кабула, сразу после того, как с афганской земли вышел последний бронетранспортер, и прошел по знаменитому мосту не менее знаменитый командарм Борис Громов, моджахеды предприняли во всех провинциях, где они присутствовали общее наступление, не слишком хорошо подготовленное — но все же. Лишь афганские военные во главе с Танаем, в свою очередь послушавшиеся остававшихся в стране советских военных советников, организовали оборону и отразили натиск в первые, самые опасные дни, нанесли душманам поражение и не дали продвинуться вперед. Это отрезвило и правительство и душманов — первые поняли, что можно воевать и самим, без присутствия СССР, а вторые поняли, что не все так просто, и их здесь никто не ждет.

За прошедшее со времени вывода русских времени душманам удалось не так много. Прежде всего — наметился раскол в их стане, Раббани и поддержавшая его часть полевых командиров в Афганистане, включая небезызвестного Масуда, предъявили серьезные претензии лидеру самой крупной, Исламской партии Афганистана Гульбеддину Хекматьяру. Претензии эти копились всю войну, но сейчас, как только русские ушли, Раббани счет нужным их предъявить. Хекматьяр естественно обвинил во многом Раббани, и дело, по слухам, дошло до боестолкновений в Пакистане, подавленных силами пакистанской армии. Сама пакистанская армия тоже чувствовала себя совсем неуютно: глава государства Мухаммед Зия Уль-Хак, начальник ИСИ генерал Ахтар Абдул Рахман Хан, начальник штаба бронетанковых войск погибли в загадочной авиационной катастрофе самолета С130, на котором они возвращались с танкового полигона, вместе с ними погибли несколько американцев, в том числе и посол. Официальной версии катастрофы — отказ двигателей никто не верил ни в народе, ни в армии, а с гибелью генерала Ахтара ушли в небытие горы компромата, которые он собирал по заданию президента на всех военных от полковника и выше. Где теперь этот компромат, как и против кого он может быть использован — о том ведал один Аллах. Начальником ИСИ стал генерал Хамид Гуль, бывший начальник пакистанской военной разведки, злейший враг генерала Ахтара, который, придя к власти в ИСИ начал кадровые чистки. Вполне возможно, что некоторые высокопоставленные военные послали начальника военной разведки в ИСИ для того, чтобы он все же нашел компромат, из-за которого многие не могли спать спокойно по ночам.

Blog

Маркьянов Период распада часть 4