Санкт-петербург

Вид материала

Рассказ

Содержание Это случилось в 1942 году на брянщине В день рождения

Подобный материал:

• 1. Обязательно ознакомиться с пакетом заранее. Все вопросы можно обсудить с редакторами, 215.48kb.
• Д. С. Лихачева 2011 год Общие положения Первые Краеведческие чтения (далее Чтения),, 80.63kb.
• Редактор: Наталья Кудряшова (Санкт-Петербург), 173.55kb.
• «Незабываемый Санкт-Петербург» (осенние каникулы), 29.11kb.
• Экскурсионная программа 1 Санкт-Петербург Регистрация на борту теплохода. Ужин., 52.86kb.
• Темы диссертаций "Социальная политика в условиях перехода к рыночной экономике", 1994,Ленинградский, 90.57kb.
• Е. В. Пичугина (Санкт-Петербург), 425.47kb.
• Русские группы, 162.56kb.
• Н. Т. Ашимбаева (Санкт Петербург), 84.77kb.
• Государственный заказчик Санкт-Петербурга второго уровня, адрес: 193230, Санкт-Петербург,, 219.92kb.

ЭТО СЛУЧИЛОСЬ В 1942 ГОДУ НА БРЯНЩИНЕ

День 9 Мая выдался радостный солнечный тихий и тёплый. Над нашей грешной землёй снисходительно раскинулось прозрачное бледно-голубое небо. На укрытых от весеннего, не всегда ласкового ветра и освещаемых солнцем кустах уже появились маленькие нежно-зелёные листочки. Под ними кое-где пробились первые острые стрелки молодой травы. В воздухе пахло недавно оттаявшей ещё влажной землёй, прелой прошлогодней листвой, талой водой и рождением нового благодатного времени года. На высоких липах, раскачиваясь и распуская при этом хвосты и крылья, в страстном призывном крике надрывались грачи. Казалось, сама природа улыбается Празднику Победы советского народа в Великой Отечественной войне.

Отдыхающие от домашних хлопот и наслаждающиеся первым весенним теплом люди, в основном пожилые женщины, уютно расположившись на пригретых солнцем садовых скамьях городского сквера, вели неторопливые беседы, касающиеся большей частью того, теперь уже такого далёкого, 1945 года. Разговаривали вначале небольшими группами. Но вот внимание всех, сидящих поблизости, привлекла небольшого роста изящная голубоглазая блондинка с хорошо заметными следами былой классической русской красоты на всё ещё привлекательном лице. Одетая неярко и не по последней моде, но аккуратно и со вкусом, она выделялась среди окружения своей хорошей русской речью и не по летам сохранившейся живостью, проявляющейся в разговоре, смехе, жестикуляции. Явно сильно волнуясь, она поставленным голосом учителя рассказывала что-то необычное. Чтобы лучше слышать, я подошёл и сел на ближайшую скамью. Умелая рассказчица сра-
зу завладела и моим вниманием. Убеждён, что редкий читатель останется равнодушным к сюжету. Далеко не всем участникам и очевидцам той войны довелось пережить то, что пережила эта хрупкая, теперь немолодая женщина!

Вот её рассказ в моём изложении.

Родилась и прожила большую часть жизни я в Москве. Родители мои родом из брянщины летние свои отпуска обычно проводили в родном селе Добруни, что находится в двадцати километрах от станции Сузёмка и примерно на таком же расстоянии от знаменитых бескрайних брянских лесов. Родственные связи у русских людей тогда ещё были очень прочными, не то что в наши дни! Меня же, как тогда говорили, на свежий воздух и парное молоко отвозили туда каждой весной и оставляли у бабушки с дедом до осени. Так случилось и перед войной. В конце мая 1941 года мама привезла меня и оставила на всё лето на попечение бабушки. В те дни мне исполнилось семь лет.

Отсутствие городского шума и пыли, солнце, чистый деревенский воздух, напитанный запахами трав, речка под окнами дома и заливные луга за ней, здоровая деревенская пища – лучше всякого современного новомодного курорта!

Бабушка с дедом жили в большом пятистенном доме с садом, огородом, хозяйственными постройками и погребом посредине двора. Мой дед – активный участник гражданской войны, орденоносец и уважаемый в селе человек работал председателем сельского совета, бабушка – в полеводческой бригаде местного колхоза. Помню, в постоянном распоряжении деда была бричка – двухколёсная лёгкая тележка, в которую, собираясь в поездку, он запрягал высокого серого коня. Дед частенько брал с собой и меня. Эта бричка была моей большой гордостью! Как приятно было катить с дедом по ровной, поросшей невысокой мягкой травой полевой дороге, полной грудью вместе со встречным ветерком вдыхать аромат полевого разнотравья, слушать пение жаворонков и треск кузнечиков, наблюдать за вылетающими из-под самых копыт коня юрких ржанок и воробьёв, цветастых бабочек и прозрачных стрекоз! Бабушка пекла чудесные пирожки с капустой и яйцами и ватрушки с творогом. Вместе с густым коричневатым топлёным в печи молоком они были неповторимы! Вечера мы часто проводили втроём, вместе с дедом, вернувшимся с работы усталым, пахнущим свежей колодезной водой, полем, лесом и ещё чем-то очень для меня родным и близким, сидя рядом на скамейке в саду под яблоней. Дед прижимал меня к себе, гладил по голове и говорил необыкновенно ласковые слова. Жизнь текла спокойно и радостно, и ничто для меня не предвещало беды.

Но вот наступило 22 июня. На заре село наше проснулось от неслыханного никогда ранее гула армады незнакомых серых крестоносных самолётов, волчьей стаей направляющихся куда-то вглубь нашей страны. Мирная жизнь села сразу дала трещину и разрушилась. Начался призыв молодых мужчин в армию, сопровождаемый одновременно весёлыми песнями и горькими рыданиями, музыкой, смехом и слезами. Всё перемешалось. На огородах и в садах люди спешно рыли узкие щели – укрытия от возможных авианалетов. Кое-кто копал ямы-схороны для наиболее ценных вещей и запасов продуктов питания. На околице села, за церковью, колхозники сооружали большой противотанковый ров. Я бегала не раз посмотреть на строительство этого рва, не подозревая, какую роль он сыграет в моей жизни. Дети, как могли, старались помогать взрослым, но больше – мешались под ногами. Люди очень спешили. Ходили слухи, что немцы быстро приближаются.

Дед стал часто куда-то уезжать и больше меня с собой не брал. Теперь он пропадал из дома по нескольку дней. Из разговоров взрослых я поняла, что он готовится к встрече с наступающими немцами. Партией он был назначен командиром партизанского отряда: формировал сам отряд, запасался оружием, боеприпасами и продовольствием и вместе с помощниками ездил по окрестностям, выбирая место для дислокации отряда в непреодолимых и вскоре ставших грозными для врага брянских лесах. Когда немцы приблизились, он исчез совсем. Уходя, он строго наказал нам с бабушкой, ни при каких обстоятельствах не сознаваться, что нам что-либо известно о нём самом и его отряде. Да никто, кроме очень ограниченного круга доверенных лиц, в селе и действительно об отряде и его местонахождении ничего не знал!

Некоторое время село ещё жило в своём обычном ритме: люди работали на колхозных полях и фермах, убирали урожай в своих садах и на огородах. Затем как-то утром появились немцы. Дело было в сентябре. В школе шли занятия, но любопытные мальчишки и девчонки, несмотря на протесты учителей, высыпали во двор, посмотреть на непрошеных гостей. Солдаты в мышиных мундирах с засученными рукавами, запылённые с головы до ног въехали в деревню на грохочущих грязных мотоциклах. В коляске каждого мотоцикла за укреплённым перед ним пулемётом сидел пулемётчик. За спиной водителя висел рогатый автомат. У каждого солдата на груди болталась овальная медная бляха. Зелёные стальные шлемы с шишечками в виде телячьих рожек вызвали смех у наших ребят. Но сразу стало не до веселья, когда солдаты, оставив под охраной мотоциклы на площади перед школой, разбрелись по дворам и стали, не обращая никакого внимания на протесты хозяев, ловить кур, отрывать им головы и выбирать все яйца из курятников. Увидев во дворе корову, они требовали у хозяйки: "Мамка, млеко, млеко давай!". И перепуганная женщина спешила принести из погреба полную крынку молока. Тогда мы не знали, что это бы­ли только "цветочки", а "ягодки" – ещё впереди! Переловив большую часть деревенских кур, передовой отряд немцев двинулся дальше на своих дымящих и стреляющих моторами мотоциклах.

Потом потянулись большие тупорылые грузовики и подводы, запряженные огромными лохматыми тяжеловозами и сопровож­даемые небольшими группами солдат охраны. Эти немцы уже не довольствовались курами и яйцами, их интересовали коровы, лошади, свиньи и овцы. Неторопливо обследуя дворы, они выводили найденную скотину на свет и тут же убивали и разделывали туши, а мясо грузили и увозили. На испуганных хозяев наводили стволы автоматов и внушительно произносили "паф-паф-паф-паф!", давая понять, что при сопротивлении они будут убиты сами. И при этом солдаты громко хохотали как от остроумной шутки. Поросята визжали, коровы мычали, лошади ржали, овцы блеяли, собаки лаяли. Над селом стоял сплошной невообразимый шум, среди которого выделялись выстрелы, хрипы и стоны убиваемых животных.

После первого нашествия было и второе, и третье, пока живности в деревне не осталось совсем. Люди проклинали грабителей, но особого страха перед оккупантами ещё не испытывали. Мирных жителей пока не трогали. Ну, ударят кого-либо, уж слишком цепляющегося за свою корову или свинью прикладом винтовки по спине; ну, прогонят прочь пинком пониже спины умоляющую оставить ей её козу старуху! Убийства людей пока не было. Постоянного гарнизона в селе – тоже. Считалось, что селом управлял назначенный немцами староста.

Так довольно спокойно прошла зима и весна 1941–1942 годов. Колхоз немцы распустили. Урожай на полях сельчане собрали в свою пользу. Этим и жили.

Дед в деревне не появлялся, но партизаны в окрестностях большой дороги, по которой двигались колонны захватчиков, постоянно давали о себе знать. До нас доходили слухи, что то там, то здесь, близ знакомых деревень, они подрывали грузовики, обстреливали едущих в машинах солдат и благополучно скрывались в лесах. И вот, видимо, после нескольких особо удачных партизанских операций для борьбы с ними в наш район был выслан отряд карателей венгров-мадьяр, как мы их называли. Об этом жителей села предупредили партизаны. За несколько часов до их подхода по улицам села верхом на коне проскакал незнакомый парень. Останавливаясь посредине улицы, он размахивал красным флагом и громко кричал: "Люди, скорее собирайтесь и уходите в лес! Берите с собой только самое необходимое: еду и одежду! Не надейтесь на доброту мадьяр, они озлоблены и очень жестоки! Они полностью сжигают деревни и уничтожают всё живое! Идите в сторону села Кокушкино, ближе к большим лесам, там вы найдёте защиту! Спешите, каратели уже близко!".

В селе начался переполох, паника. Люди хватали первое, что попадало под руку, увязывали в узлы, грузились на тележки. Поверх поклажи усаживали малолетних детей и с рыданиями покидали родное подворье. Группы жителей отдельных улиц, как ручейки, на околице соединялись в единый поток и, поднимая облака дорожной пыли, толпа двинулась по большаку. Плакали дети, голосили женщины. Процессия напоминала похоронную. Вытянувшись, колонна жителей покинула село. Кое-кто, посчитав, что мадьяры тоже люди – дряхлых стариков и больных трогать не станут, остался лежать в своих домах или укрылся в подпольях и погребах. Как же они жестоко ошиблись!

Часа через два мы отошли от дома километров на пять-семь. Дорога по мелколесью постепенно поднималась вверх и перед нами открылась картина оставленного села. Оно уже горело. Среди чёрных облаков дыма вспыхивали извивающиеся языки пламени – это каратели поджигали соломенную крышу очередного дома. Каждая такая яркая вспышка сопровождалась рёвом и причитаниями толпы. Каждому казалось, что вспыхнул именно его дом, его родимое гнездо, его единственное богатство и пристанище. Подгоняемая страхом преследования нелюдями, колонна жителей увеличила скорость и уходила всё дальше и дальше от пожарища.

Уже в темноте достигли села Кокушкино. Кто-то остановился у родных и близких, но основная масса людей, миновав взбудораженное село, втянулась в густой смешанный лес. Огромные, старые, поросшие вековым мхом, похожие в темноте на сказочных чудовищ ели стиснули с обеих сторон дорогу, и наша колонна ещё более растянулась. Уставшие до полного изнеможения от дневного перехода и переживаний люди, недалеко отойдя от опуш­ки, наконец, остановились на ночлег. Спать устроились кто как мог: под густыми кронами в корнях елей. Было холодно, сыро и страшно. Мерещилась погоня. Я долго не могла уснуть и всё теснее прижималась к бабушке. Помню, она долго успокаивала меня, укутывала каким-то тряпьём, согревала своим телом. Потом я забылась.

Проснулась от шума, стоящего в лагере, и сразу увидела деда. Он стоял рядом в ватнике, перетянутом солдатским ремнём, с револьвером на боку и успокаивал плачущую бабушку. Затем он поднял меня на руки, поцеловал в щёку и сказал, чтобы я ничего не боялась и чтобы верила, что всё будет хорошо. Тут же бродило много других незнакомых мужчин, одетых как обычные деревенские люди, но вооружённых винтовками. Отойдя от нас, дед поднялся на пень посредине поляны и стал говорить. Потом говорили и другие партизаны. Односельчане расположились вокруг пня тесной толпой. Многие женщины тяжело вздыхали, всхлипывали и вытирали глаза кончиками головных платков. Мужчины стояли молчаливые и поникшие. Дети, испуганные и сразу повзрослевшие, держались своих матерей. Не было слышно ни шалостей, ни смеха. Я поняла только, что здесь оставаться опасно и надо уходить дальше в глубь леса. Это была моя первая встреча с партизанами.

После митинга собрались и пошли. Вначале в конце колонны двигались партизаны, потом – отстали. Говорили, что они заняли оборону на случай возможного нас преследования карателями.

С короткими остановками шагали ещё целый день. Остановились на берегу прозрачного лесного ручья, в редком березнячке. Здесь было тихо, ласково светило солнце, пели птицы, зрели черника и земляника. Казалось, война с её страхом и пожарищами отстала от нас. Построили шалаши, обжились. Кормились прихваченными с собой продуктами, грибами и ягодами. Объединённые общей бедой, люди с готовностью делились с соседями последним. Молоко от единственной сохранившейся козы делили между самыми маленькими детьми. Когда продукты кончились, начали голодать. Сколько времени мы прожили так – не помню. Но однажды появился со своими партизанами дед и, собрав людей, объявил, что мадьяры ушли в Сузёмку, где у них стоял постоянный гарнизон. В нашем селе сгорели не все дома, многие сады и огороды также уцелели от огня. Вероятнее всего, уцелели и ямы-схороны отдельных сельчан с запасом продуктов. То есть хоть какая-то пища в селе была. Надо было возвращаться. К этому времени партизаны своими непрерывными налётами нагнали страха на оккупантов и те боялись покидать гарнизоны и даже близко подходить к лесам. Собрали пожитки и знакомым путём вернулись к родному пепелищу.

Недавно утопающее в садах красивое село представляло собой ужасное зрелище: лес обугленных плодовых деревьев и чёрных оплавившихся печных труб. Сохранились лишь отдельные редкие дома с железными крышами. На месте нашей пятистенки осталась только печная труба и сильно пахнущие дымом и большой бедой головешки. Бабушка горько плакала и долго искала среди пожарища хоть что-нибудь из домашней утвари – нужно было как-то жить дальше. Весь день со всех концов села доносились вопли отчаяния и рыдания. Это соседи находили обгорелые полуразложившиеся останки погибших от пуль карателей или огня оставшихся в селе родственников. На следующий день общими усилиями возле церкви выкопали братскую могилу и, уложив их рядами прямо на землю и кое-как укрыв, похоронили. Всего от рук карателей погибло двести восемьдесят человек!

Но жизнь продолжалась. Приближались холода, и нужно было думать о жилище. Первоначально мы с бабушкой из уцелевших в пожаре дверей погреба устроили навес и укрыли под ним свои пожитки. Там же прятались от дождя и спали. В нашем домашнем бомбоубежище сохранилось немного муки и крупы. Кое-что выросло из посаженного бабушкой до нашего бегства на огороде. Появилась своя картошка, свекла и морковь. С этими запасами продуктов нужно было прожить надвигающуюся зиму. Сразу начали копать яму для сооружения землянки. Как могла я помогала бабушке. Срубили росший невдалеке от бывшего дома обгорелый тополь. Распилив его на куски, сделали накат над ямой. На него положили ветки того же тополя и сохранившуюся старую солому. Сверху всё засыпали землёй. К входу в наше жилище вели три земляные ступеньки. Пол был тоже земляной, утоптанный и посыпанный от излишней грязи песком. Вместо двери повесили сшитое из различных найденных на пожарище кусков материи полотнище. Правда, позже добрый сосед из обгорелых досок сколотил нам дверь. Нашёлся умелец, который из брошенного старого железного бочонка сотворил чудо: печку-буржуйку. Окон в землянке не было. Помещение, как в древние времена, освещалось лучиной. Мебель составляли топчан на козлах и такой же стол. Из найденных обгорелых вёдер сделали две кастрюли. Деревянные ложки всем желающим вырезал один старик. В общем, постепенно мы снова обустроились! В трудах по подготовке к зиме на некоторое время даже забыли о войне. Но она о себе вскоре напомнила, и причём очень жестоко.

Надо сказать, что партизаны долго не появлялись, но до нас доходили слухи, что они своими активными действиями постоянно тревожили немецкие и венгерские гарнизоны, стоящие в районных центрах. Оккупанты в селе бывали только изредка, наездами.

Фронт в 1942 году от наших мест далеко отодвинулся на восток, брянщину новые хозяева обобрали вчистую, и наших военнопленных в лагере на хуторе Михайловском им кормить стало нечем. Чтобы не утруждать себя этой проблемой, они их просто беспечно отпустили на волю, на самообеспечение. В нашем селе стали появляться оборванные, исхудалые и обозлённые мужчины, просящие подаяние. На радость населению и к большому огорчению оккупантов они существенно увеличили в окрестностях количество и численность отрядов народных мстителей.

Однажды неожиданно на нашем подворье появился староста. Чем он занимался, я не знаю. Во всяком случае, власти его в селе заметно не было. Мы с бабушкой выкапывали картошку, когда он, подойдя к нам, сказал, что в село приехали мадьяры и расположились в здании школы. Они знают, что муж бабушки является партизанским командиром, и требуют нас обеих к себе. Вслед за идущим впереди старостой мы пошли к школе. По дороге бабушка строго наказала мне на все вопросы отвечать, что я ничего не знаю о делах деда.

Пришли в школу, вошли в бывший класс и встали у порога. Староста ушёл. Напротив нас за столом сидели двое в желтоватой венгерской форме с серебряными погонами – офицеры. Третий – переводчик стоял. Через переводчика офицеры стали расспрашивать бабушку: где сейчас находится её муж, часто ли он приходит домой, где скрываются партизаны? Сначала говорили спокойно, тихим ласковым голосом, казалось, очень доброжелательно. Уго­варивали: "Расскажи нам всё, что ты знаешь о партизанах, и мы не причиним ни тебе, ни твоей внучке никакого вреда. С твоим му­жем мы хотим встретиться и вступить в переговоры. Пускай пар­ти­заны не трогают нас, а мы не будем трогать их!". Бабушка отвечала, что о делах мужа ничего не знает, партизан никогда не встречала, деда не видела с начала войны. Подобные вопросы за­давали и мне. Я отвечала, как велела бабушка. Переводчик даже погладил меня по голове и угостил конфетой в красивой обёртке.

Ничего, не добившись лаской, офицеры стали угрожать бабушке: "Если не скажешь, старая, где находится муж, расстреляем и тебя, и ребёнка!" Бабушка закрылась руками и заплакала. Я прижалась к ней, спрятала лицо в так пахнущую добротой её широкую юбку и тоже заплакала. Я не видела, как офицеры, угрожая убить нас, достали свои пистолеты и стали стрелять нам под ноги. Эхо выстрелов хлестало по барабанным перепонкам, щепки деревянного пола больно били по голым ногам. От страха я потеряла голос и уже не плакала, а, дрожа всем телом, глотала воздух вместе со слезами и пороховой гарью. Тогда я, наверное, боялась не самой смерти как безвозвратного ухода из этого мира, а чего-то ещё большего и ужасного. Мне трудно это объяснить даже сейчас! Животный ужас, который охватил меня тогда, по-моему, невозможно описать словами. Это нужно испытать! А выстрелы, многократно усиливаемые эхом, отражающимся от стен комнаты, всё грохотали. Почему я не упала в обморок, не знаю. Наверное, ужас сковал мои мышцы. Бабушка тоже, как и я, вся дрожала, но никаких звуков не издавала. Она тоже оцепенела от ужаса и утратила человеческие чувства. Сколько времени продолжалось это истязание – не знаю. Очнулась только тогда, когда переводчик силой оторвал меня от бабушки и пинком швырнул к выходу. Я головой открыла дверь, вылетела, минуя крыльцо, во двор и упала в грязь, сильно разбив лицо, локти и колени. Из носа потекла кровь. Размазывая по лицу кровь, перемешанную со слезами и грязью, я под смех толпившихся здесь солдат, поползла в угол школьного двора. Из школы слышались душераздирающие крики бабушки. Её били, били нещадно: руками, ногами, прикладом винтовки. Ничего, не добившись, изверги через некоторое время выбросили её с крыльца во двор вслед за мной. Во дворе школы мы пролежали до вечера, затем под конвоем, подгоняемые вооружённым солдатом, побрели домой. Одежда на бабушке висела лохмотьями, волосы на голове слиплись от крови; лицо, руки и ноги были сплошь в синяках и ссадинах. Из открытых ран сочилась сукровица. Во дворе кое-как обмылись колодезной водой и с трудом забрались в свою землянку. Сидели в темноте и дрожали от боли и страха. Наверху слышались мерные шаги часового. Нас охраняли. Ночь прошла в полудрёме. Забывшись на короткое время, мы вздрагивали от приступов ужаса. В сознании вспыхивали картины минувшего дня.

Утром явились те же офицеры с переводчиком. Они были верхом на конях. Их сопровождали два пеших солдата с винтовками. Нас выгнали из землянки на свет божий, и переводчик сказал, что мы будем расстреляны. Подгоняемые своими палачами, мы шли по селу. Из дворов иногда выглядывали испуганные лица односельчан, но рассчитывать на их помощь было бессмысленно. Всю дорогу я крепко держалась за юбку бабушки. Говорить нам не разрешалось. Шли молча. Вчерашнего ужаса я не ощущала, наступило какое-то отупение и безразличие. Хотелось только, чтобы всё это скорее чем-то кончилось. Повторяю, что глубокого понимания смерти как необратимого процесса, у меня тогда ещё не было. Бабушка была настолько измучена и обессилена физически и психически, что, низко опустив голову и еле передвигая ноги, двигалась к своей могиле совершенно бессознательно, как во сне.

Вышли на околицу, где нашими сельчанами в первые дни войны был вырыт глубокий противотанковый ров. Остановились. Переводчик, поговорив о чём-то с офицерами, приказал нам подойти к самому краю ямы и встать лицом к ней. Шёл затяжной осенний дождь, глина, выброшенная из ямы, раскисла, и я своими босыми ногами по щиколотку сразу утонула в ней. Она засасывала ноги, и стоять неподвижно было очень трудно. Но двигаться не разрешали солдаты. Сквозь шум дождя было слышно, что за спиной о чём-то спорят наши мучители. Через некоторое время послышался топот конских копыт: один из верховых куда-то ускакал. Не знаю, как долго мы так стояли на краю своей могилы. Всё было туманно, сознание работало нечётко. Ни бабушка, ни я не кричали, ни плакали, ни молили о пощаде. Измученные, мы молча ждали своей участи. Я-то была мала и многого тогда ещё не понимала. Для бабушки же это была страшная пытка! Вы только представьте себе: что значит стоять на краю могилы и в любую минуту ждать выстрела в спину?! И ведь это состояние длилось, видимо, не один час! Как она в тот день не сошла с ума, я до сих пор просто не понимаю! Я видела только её профиль, видела, как дождь размочил её подсохшие раны на голове и из них по её лицу, шее, обнажённой руке текли розовые ручейки. Несколько раз она падала, но солдаты в чёрных мокрых плащ-накидках подходили и пинками поднимали на ноги. "Партизан! Партизан!" – повторяли они с ненавистью знакомое слово. Вероятно, изверги никак не могли решить: что же с нами делать? То ли оставить заложниками в качестве приманки для партизан деда, устроить засаду и ждать, когда они придут нас выручать, чтобы уничтожить отряд? Но тогда будет бой и ещё неизвестно, кто его выиграет? То ли от греха подальше, просто нас расстрелять и убраться под защиту своего гарнизона на станцию Сузёмка?

День уже клонился к вечеру, когда прискакал всадник и нас под конвоем повели обратно через всё село на наше подворье и затолкали в землянку. Опять мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, дрожа от сырости, холода, страха, нервного перенапря­жения и физического переутомления, периодически впадая в беспамятство. А над нашими головами были слышны шаги часового. Я пребывала в какой-то коме: сознание то покидало меня, то возвращалось вновь. Боли от своих ссадин и синяков я уже не чувствовала. Бабушка тоже часто проваливалась в небытие и тогда её тело переставало дрожать и обмякало. Мне становилось страшно, что она умерла, и я изо всех сил трясла её, приводя в сознание.

Неожиданно среди ночи в районе школы раздались взрывы, и послышалась стрельба. Бой был недолгим. Партизаны, пользуясь темнотой и осенним ненастьем, близко подкрались к зданию школы, где расположились мадьяры, бесшумно сняли часовых и забросали здание гранатами. Пленных не брали. Часовые, охранявшие нас, с началом боя убежали. Я ясно слышала топот их ног. Дверь землянки открылась, на пороге стоял мой дед. Он, не скрывая слёз, плакал. Мы с бабушкой были настолько измучены, что и плакать были не в силах. Нас погрузили в телегу, укрыли сеном и брезентом и увезли на партизанскую базу. Зиму 1942–1943 годов мы прожили с партизанами. В лесу было холодно и голодно. С большой земли доставляли в основном оружие и боеприпасы, а пропитание партизаны добывали чаще всего самостоятельно: отбирали у оккупантов, а нередко и у своих сельчан, которым и самим-то жилось не сладко.

В 1943 году наши войска повели активное наступление, и к осени из Москвы приехала моя мама. Как же она обрадовалась, найдя нас живыми!

После войны дед и бабушка прожили недолго. Совсем не старыми они один за другим ушли из жизни. Сказалось военное лихолетье.

Анна Алексеевна замолчала. Под впечатлением услышанного, долго молчали и окружившие её немолодые женщины – живые участницы тех далёких героических событий. Наконец, в тишине кто-то их них, тяжело вздохнув, сказал:

– Тогда, во время Великой Отечественной войны, даже силой оружия враги ни молодых, ни старых не заставили встать на колени, подчиниться, стать иудами! И мы – русские, единые духом, победили фактически всю Европу! Не пора ли нынешней молодёжи вспомнить о былой вековой гордости и независимости своих русских предков?!

В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Интересно бы знать, что подумали обо мне вот эти молодые люди, проходя мимо, внимательно взглянувшие на меня? Должно быть, что-то тронуло их в моём нынешнем облике: совершенно седой одинокий, неподвижно сидящий, уставившийся в одну точку старик. Возможно, я им напомнил древнюю аллегорию Зимы из серии: Весна, Лето, Осень, Зима! Может быть, мой вид вызвал у них неприятное напоминание о том, что всё в этом мире проходит, всё имеет своё начало и конец, и это расстроило их и испортило им радость сегодняшнего солнечного весеннего дня!? А возможно, мой вид произвёл на них такое же впечатление, как на меня когда-то давным-давно образ состарившегося Следопыта – героя романов Ф. Купера. Кажется, это в романе "В прериях" он предстаёт перед читателем глубоким, морщинистым и немощным стариком, сидящим рядом такой же старой, облезлой и беззубой собакой; и только длинный карабин в его руках позволяет узнать в нём некогда молодого, сильного, бесстрашного, справедливого друга и защитника американских индейцев. Ведь надо же, как запомнился мне этот образ, хотя Ф. Купера я не перечитывал с самого детства!

Увы, у меня нет длинного карабина, и ничто не напоминает людям о моей, конечно, не такой впечатляющей, но всё же довольно значимой, по крайней мере, для меня молодости! В те далёкие детские годы я и не думал, что в дряхлом стариковском теле сохраняется почти неизменной душа молодого человека, что она, возможно, и вообще не стареет! И уже из этого вполне допустима гипотеза о её бессмертии! Как выяснилось, наоборот, с годами душа, как вместилище мудрости, даже расширяется, богатеет, рас­тёт! Ведь недаром говорят именно о зрелом человеке, а не о ребёнке: "Человек большой души!". Безусловно, что-то закладывается в наши души Богом, но всем остальным: нравственными понятиями, чувствами, мыслями, знаниями, мировоззрением мы сами наполняем её в течение всей нашей жизни! Наверное, когда-то это вместилище переполняется и от того у стариков возникает естественное желание выговориться, поделиться содержимым своей души с молодыми. Часто в наше время это совершенно незаслуженно осмеивается и называется стариковской болтливостью! А вот древние мудрые предки наши не только не осмеивали старческое "чудачество", но даже сформулировали заповедь: "Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет и долголетен будеши на Земле!". Они-то хорошо понимали, что мир сложен и многообразен, а жизнь человеческая коротка, и потому необходимо использовать весь опыт предшествующих поколений! К сожалению, в наше порочное время люди забыли об этом: рушатся семейные, родственные и национальные связи, разрывается связь поколений. Молодёжь больше надеется на технику, компьютеры, Интернет! Не понимает, что живое общение с мудрыми стариками куда продуктивнее! И не даром сказал поэт:


"Пусть молодость крылата и задорна,

Пусть зрелости под силу все дела,

Но мудрых мыслей золотые зёрна

Судьба в награду старости дала!".


Будущая же мудрость, духовный фундамент в человеке закладывается в детстве, в семье – в этой школе нравственности!

– Что-то меня сегодня потянуло на размышления о душе! Не­ужели наступила пора? – с горечью подумал Иван Петрович Сумной. – Судя по всему, да! Ведь сегодня мне исполнилось семьдесят! И я пришёл сюда, во двор, где прошло моё детство, чтобы вспомнить прожитые годы, в частности, и то благодатное время, когда всё ещё было впереди, а о подведении итогов, о душе и мыслей не было!

Помнится, впервые эта мысль у меня появилась под влиянием модного тогда Ремарка в день моего тридцатилетия. Тот день был далеко не праздничным. На рассвете с очередным инфарктом увезли в госпиталь моего отца, мама уехала с ним. Жена, отведя в детский сад сына, отправилась на работу, а я, по случаю своего дня рождения взяв на службе отгул, сидел в одиночестве на кухне напротив начатой бутылки вина, курил и размышлял о прошедших годах жизни. С того дня прошло сорок лет. И вот я снова сижу один, но не в далёком Казахстане, а здесь – во дворе моего детства – и подвожу уже не промежуточные, а, наверное, окон­ча­тельные итоги! В оставшиеся годы, если таковые и будут, мало что изменится принципиально!

Поэтому давай-ка, друг мой, в этот юбилейный день ещё раз перелистаем последовательно страницы прожитой жизни, останавливаясь более подробно на наиболее значимых, поворотных вехах и прокомментируем их, по возможности, исключив ложь и лицемерие, откровенно, как перед Богом на Страшном суде! Хочется объективно посмотреть на процесс наполнения своей души, на свои душевные сдвиги, на себя глазами постороннего человека!

Ему представился длинный и извилистый жизненный путь и на нём бесконечная цепочка плохих и хороших людей, с которыми сводила судьба. Значительная часть из них уже остановилась, найдя свой вечный приют.

В последнее время Иван Петрович привык рассуждать с самим собой, смотреть на себя и оценивать как бы со стороны. Близких друзей, которые приобретаются в годы молодости и остаются обычно на всю жизнь, которым можно смело открывать все тайники души и не ожидать подлости, у него уже не осталось. Новых же – в старости находят редко: слишком высокой становится наша требовательность к людям. Вот и сегодня он вёл привычный внутренний диалог и в этом способе общения видел даже кое-какие достоинства. Ну, например, самому себе нет никакого смыс­ла лгать! А потому оценки лиц и событий становятся более объективными и достоверными.

Начнём, пожалуй, с того момента, когда ты поселился в этом доме, с отрочества, с более или менее осознанного "я" – сказал он мысленно самому себе.

Итак, осень 1947 года. Ну, ну, вспоминай, старина, хотя и давненько это было!

К моменту твоего вселения сюда была восстановлена разрушенная во время Великой Отечественной войны левая половина вот этого самого дома. Дворовое мальчишеское общество уже сложилось. Мы, новенькие, должны были вписаться в него, одновременно устанавливая свой социальный статус. При этом, конечно, были потасовки. Новосёлы объединились против старожилов. Большим забиякой я не был, однако, постоять за себя научился ещё в эвакуации на Урале. Несмотря на то, что нам было по 12–15 лет, мы – дети войны – были очень воинственны! Тогда же я познал первое предательство товарища. Он убежал, бросив меня одного во время битвы с несколькими сверстниками. Я защищался, как мог, но после удара трубой потерял сознание и был доставлен в поликлинику случайными прохожими.

Необходимость взаимной поддержки объединила новосёлов, и мы подружились. Особенно сблизился я с братьями Гармачами. Они были погодками, но учились в одном со мной классе. В нашем доме, где жили исключительно семьи заводских рабочих, их родители составляли исключение. Они имели высшее образование, занимали важные должности и обладали персональной квартирой, что было в то время большой редкостью! В их семье было трое детей и бабушка. Именно она сыграла большую роль во всей моей дальнейшей судьбе.

Всё началось с того, что однажды, зайдя к приятелям, я увидел её сидящей рядом с радиоприёмником и слушающей незнакомую речь. Меня это поразило: я увидел первого человека, который отлично понимает не только мой родной язык! Оказалось, что эта женщина знает все европейские языки! Да и вообще, она – бывшая княгиня! Человек из сказки, из далёкого исторического прошлого! Я был поражён этой встречей. Позже я не раз вместе с её внуками слушал её необыкновенные рассказы о Чёрном и Средиземном морях, о Крыме и Кавказе, о Риме и Париже, о Берлине и Лондоне, о необыкновенных красотах этих мест и о людях, там живущих. Людмила Владимировна видела и знала так много и так интересно рассказывала об этом, что скоро стала моим кумиром. Я слушал её, затаив дыхание, боясь пропустить хотя бы одно слово! Это был самый интересный человек изо всех, кого я знал ранее.

Очень умело и совсем не назойливо она воспитывала своих внуков, а заодно и меня, в аристократической системе ценностей. Людмила Владимировна где-то добывала редкие в те послевоенные годы романы В. Скотта, М. Рида, А. Дюма, Ф. Купера, Дж. Лондона, Ж. Верна, читала их вслух, а заинтересовав слушателей, предлагала им продолжить чтение самостоятельно. Так я стал постоянным посетителем библиотек и читальных залов (многие из дефицитных книг на руки не выдавались!). По счастливой случайности чужой дворовый мальчишка из не слишком образованной рабочей семьи стал объектом её воспитания. Я бесконечно благодарен за это судьбе и Людмиле Владимировне! Случилось так, что именно я оказался самым прилежным её воспитанником! Хорошо подобранная литература и моя любознательность дали мне возможность в раннем детстве наполнить душу высокими моральными ценностями: гуманным христианским пониманием добра и зла, справедливости и несправедливости, чести и подлости, воинской доблести, любви к ближнему, сопереживанием униженным и оскорблённым! На всю жизнь духовные ценности стали для меня предпочтительнее материальных!

О роли хорошей книги в первоначальном наполнении души человека прекрасно сказал В. Высоцкий в своей балладе о борьбе:


Если мяса с ножа ты не ел ни куска,

Если руки сложив, наблюдал свысока

И в борьбу не вступал с подлецом, палачом,

Значит, в жизни ты был ни при чём, ни при чём!

Если путь прорубая отцовским мечом,

Ты солёные слёзы на ус намотал,

Если в жарком бою испытал что почём,

Значит, нужные книги ты в детстве читал!


Сегодня, по прошествии шестидесяти лет, я с гордостью могу без всякого бахвальства сказать, что благодаря своей случайной воспитательнице в детстве читал именно нужные книги и любовь к книге сохранил на всю жизнь!

Другим ценным подарком Людмилы Владимировны было про­буждение во мне чувства собственного достоинства и здорового самолюбия. Она, естественно, не считала меня равным по социальному статусу членам своей семьи. Порой это её отношение прорывалось наружу и больно ранило меня, будило самолюбие, заставляло больше работать над собой и таким образом расти духовно. Через много лет, уже окончив военное училище, прослужив несколько лет в части, а затем продолжив обучение в военной академии, при встрече с ней я вроде бы мимоходом, невзначай, но внутренне очень гордясь собой, сказал, что уже имею диплом переводчика, а далее собираюсь посвятить себя научной работе. И выполнил данное ей тогда обещание.

В те же далёкие детские годы мой отец – страстный охотник и рыболов – приобщил меня и моих школьных друзей к природе, научил понимать и любить её, по-доброму относиться к ней. Открыл для нас ещё одну важную сторону человеческого бытия, тем самым обогатив наши души, наполнив их высоким чувством любви к братьям нашим меньшим, к родным лесам и полям, рекам и озёрам – в целом к русской земле, нашей Родине! Этот зародившийся тогда патриотизм я также пронёс через всю жизнь!

Та первая веха на жизненном пути достойна столь пристального внимания. Ведь именно в детстве и отрочестве закладывается духовный фундамент морали, мировоззрения, всех жизненных интересов человека. Мой фундамент оказался надёжным, система ценностей практически не изменилась с годами!

Вон то окно на четвёртом этаже – окно кухни нашей коммунальной квартиры, где прошли последние пять лет моей школьной жизни и окончилось детство, да, собственно, и юность! Из него я смотрел во двор майскими белыми ночами, готовясь к экзаменам на аттестат зрелости, а внизу – вон под теми кустами сирени, на скамейке – обнимались с девушками курсанты-моряки: красавцы в широченных, растянутых на фанерных клиньях чёрных клёшах, с травлеными в хлорке почти до полной белизны гюйсами на синих форменках, с палашами на боку, в кокетливых мичманках. Я завидовал им и в те минуты очень хотел стать таким же. Девчонки в их объятиях просто млели от счастья! Ещё бы: морской офицер в те годы был голубой мечтой каждой из них! Однако судьба распорядилась иначе – через три месяца я стал курсантом-артил­ле­ристом.

Три года военного училища! Как же они памятны! И всего-то три года. Сколько таких трёхлеток было потом?! И далеко не о каждой из них можно вообще что-либо вспомнить! Училищный период жизни – это была Веха! Она круто повернула жизнь, поставила её на военные рельсы. Одновременно произошёл переход от школьного детства, минуя юность, сразу во взрослую жизнь! Тогдашние семнадцатилетние были зрелыми людьми! Прошло бо­лее двадцати лет, как я уволился из армии, снял погоны, но в душе я по-прежнему остаюсь офицером и даже сны мне большей частью снятся на военные темы. Сослуживцев по армии я и сейчас помню лучше, чем людей, с которыми сводила судьба в последующие годы! Мои училищные наставники, большинство из которых имело за плечами Великую Отечественную войну, но не имело высшего образования, обучили меня главной профессии каждого гражданина – профессии защитника Родины! "Много важнее глубокого знания твоей будущей технической специальности должно быть умение организовать боевые действия в обороне или в наступлении вверенного тебе, как офицеру, воинского подразделения или части!" – не раз слышал я в течение всех трёх лет. Боевые командиры – они воспитали во мне высокое чувство ответственности за порученное дело и гордости за принадлежность к советскому офицерству – сословию, предназначенному и всегда готовому к самопожертвованию во имя Родины – Союза Советских Социалистических Республик! Это были годы гражданского созревания. По их прошествии нам – двадцатилетним юнцам – без всякого опасения можно было доверить (и доверялись) важные и ответственные дела! Инфантилизм, как общественное явление, появился позже, к большому сожалению, в среде наших детей.

Внутренний монолог прервался, мысли Ивана Петровича скольз­нули в сторону. Ему вспомнились: торжественный выпуск из училища, последние наставления начальника, прибытие в зенитно-ра­кетный полк, освоение новой техники, гордость за досрочный допуск к самостоятельному боевому дежурству. Затем были боевые стрельбы по реальной цели (истребителю МИГ-15) на полигоне и сбитый исключительно благодаря его знанию техники и находчивости самолёт-мишень; чувство глубокой удовлетворённости хорошо проделанной работой и заслуженная благодарность командования. В сознании замелькали картины быта военного городка, окружённого стеной леса; общежитие, лица друзей-лейтенантов, запойное чтение художественной литературы в свободное от служ­бы время и неуёмное, постоянно его преследующее, желание учиться: жажда глубже постичь сложную картину мира и самую передовую по тем временам науку и технику управления. Вспомнились его ежегодные (подаваемые в течение четырёх лет) рапорта по команде с просьбой о направлении на обучение в академию; неприятные объяснения с начальством, связанные с необоснованными отказами (даже готовность бросить военную службу ради удовлетворения потребности в знаниях) и, наконец, долгожданная отборочная комиссия. Он даже вздрогнул, встрепенулся от остроты переживаемого вновь, как тогда ощущения предельной удовлетворённости, счастья от встречи с очередным важным поворотным пунктом в своей судьбе.

Ему ясно представилось, как он стройный, молодой, взволнованный, в сильно поношенном кителе со стоячим воротником, красными кантами по швам и серебряными погонами старшего техника-лейтенанта, с овальным значком об окончании среднего нормального военного училища на груди стоит перед грозной комиссией – десятком полковников – преподавателей разных академий во главе с генералом. Они сидят за длинным столом, за их спинами – большое зеркало, в котором отражается его такая жалкая и незначительная на их фоне мальчишеская фигурка. Чуть в стороне, за отдельным столом, сидит ещё один полковник – начальник управления кадрами армии, он скороговоркой, поспешно читает его ещё совсем тоненькое личное дело и, не раздумывая, сразу делает вывод: поступление в академию товарища Сумного из-за недостатка служебного опыта целесообразно отложить! Но в нём, Иване Петровиче, вдруг происходит какой-то неожиданный, даже для него самого, взрыв эмоций, воля его напрягается и он тихо, но твёрдо и решительно возражает:

– Простите, товарищ полковник, но я прослужил уже четыре года вместо положенных по приказу министра обороны двух, положительно аттестован командованием полка, являюсь специалистом первого класса и имею полное право учиться в академии!

Головы членов комиссии поднимаются и десять пар глаз с удивлением смотрят на строптивого лейтенанта. Мои предшественники не осмеливались перечить столь высокому начальству.

Начинается нешуточный с пристрастием перекрёстный опрос упрямца по школьной программе. Он бойко отвечает, так как давно и старательно готовился к этому. Кое-что из того импровизированного экзамена, решившего его судьбу, он помнит и сегодня:

• Скажите, лейтенант, чему равен arcsin 30 градусов? – спрашивает какой-то экзаменатор.
  
• Товарищ полковник, Вы неправильно сформулировали вопрос!
  
• А как следовало бы?
  
• Нужно спросить: чему равен arcsin ½? Ответ: 30 градусов.
  

На лицах экзаменаторов появляются довольные улыбки. Всё время опроса молчавший генерал вдруг спрашивает:

• А какой иностранный язык Вы изучали?
  
• Немецкий, товарищ генерал!
  
• Переводите!
  

И произносит несколько фраз на немецком языке из биографии В. И. Ленина. Мой перевод его удовлетворяет.

– Я считаю, – говорит не терпящим возражений властным голосом генерал, что именно такие: настойчивые, знающие и любознательные офицеры и нужны Советской Армии. Поздравляю Вас, товарищ старший лейтенант! Вы зачисляетесь кандидатом для поступления в радиотехническую академию! Желаю Вам отличной учёбы и хорошей карьеры в дальнейшем!

Как на крыльях вылетел молодой офицер из помещения, где заседала комиссия. Того ощущения счастья он не забыл и сегодня.

– Фу ты, – думает Иван Петрович, – даже сердце зачастило. Наверное, и давление повысилось?! Нужно успокоиться. А то ещё сердечный приступ получишь в день рождения! Этого ещё не хватало!

Некоторое время он сидит совершенно бездумно, шаря глазами по окнам с детства знакомого дома. Подходят и садятся рядом двое мужчин.

• Вы давно здесь живёте? – спрашивает Иван Петрович.
  
• А тебе, зачем это знать, дед?
  
• Видите ли, в этом дворе прошло моё детство!
  
• Мы тебе в сыновья годимся и живём недавно, а старожилы, которые тебя, наверное, интересуют, давно вымерли или переехали. Вряд ли здесь кого-либо найдёшь из своих сверстников! – говорит один из мужчин, оценивающе глядя на него.
  
• Ну что же, я и не особенно ожидал встретить здесь кого-либо из своего детства. Да при встрече, наверное, мы и не узнаем друг друга! – думает Иван Петрович.
  

Короткий разговор на какое-то время отвлёк его. Но вот мысли снова закружились, завертелись, заклубились пчелиным роем. Иногда они вырывались на волю, потом снова скрывались в плотном клубке. В сознании возникали и исчезали лица, видения, обрывки разговоров тех далёких времён.

"Стоп! – сказал он себе. – Ты, кажется, совершенно разучился быть последовательным. Ведь мы с тобой договорились держаться определённой канвы: основных, ключевых, поворотных вех на твоём жизненном пути, пропуская всё незначительное! Это сейчас тебе легко отличить значительное от незначительного, а тогда?" – возразил его внутренний голос. Давай всё же вернёмся к весне 1961 года. Нет – к декабрю 1960-го. Здесь тоже стоит очень важная веха: твоя женитьба на нежной, любящей и заботливой девушке, с которой ты живёшь уже пятый десяток лет! Это событие способствовало наполнению твоей души глубоким пониманием ответственности за дальнейшую судьбу этой девушки и ваших детей, чувством любви, нежности, заботы о будущем потомстве, а главное всё же – ответственности за семью! Были и очень трудные в бытовом смысле времена. Особенно четырёхлетнее скитание "по углам" во время обучения в академии. Одни восемь переездов с квартиры на квартиру чего стоят! А жизнь втроём на мизерное жалование старшего лейтенанта, из которого треть приходилось отдавать за жильё? Многое преодолел твой семейный корабль: встречались и бури, и штормы, и временные затишья, и полные штили. Важно, что он удержался на плаву и благополучно везёт тебя к последней пристани, хорошая семья – это тыл, без которого невозможны успешные наступательные действия. И по справедливости все твои жизненные успехи должны быть поровну поделены с твоей женой!

Кажется, Аристотель первым препарировал человеческую душу, разделив её на части, где сосредоточены мысли, чувства и ещё что-то, не помню что именно. Создание семьи, безусловно, способствовало наполнению чувственной части твоей души. В послед­нее же время наблюдается даже её переполнение: ты становишься всё более сентиментальным!

Вот теперь, дорогой юбиляр, можно перейти и к следующему этапу – 1961–1966 годам.

Успешно выдержанные экзамены в академию, знакомство с новыми интересными людьми и прекрасным древним южным русским городом, а главное – увлечённая учёба, постижение не только естественно-научных, инженерных, но и гуманитарных, фи­лософских тайн мира. Окончательное формирование твоей личности, твоей системы ценностей: гуманной, духовной, альтруистической, патриотической! "Раньше думай о Родине, а потом о себе!" – эти слова популярной тогда песни стали навсегда твоим жизненным лозунгом! Слава Богу, ты не изменил ему и сегодня, во времена смуты и всеобщей разрухи в умах твоего народа! А твоя именно в те годы возникшая любовь к прикладной математике, поклонение ей, вера в её всемогущество – разве они не повлияли на твою дальнейшую жизнь!? И можно ли забыть о рождении в тебе в те годы уверенности во всемогуществе человеческого разума и гордости тем, что ты сам являешься его, хоть и малой, но частицей.

Конечно, годы учёбы омрачались неудобствами и неустроенностью быта, трудностями, связанными с рождением сына, скудностью денежного содержания и в связи с этим твоей откровенной бедностью, отсутствием возможности пользоваться плодами современной городской цивилизации. Всё это было! Но тогда оно не представлялось таким уж важным, ибо главное было впереди. Добросовестное служение Отечеству в будущем гарантировало духовно богатую, достойную жизнь и надёжный материальный достаток! Ведь уровень материального благополучия человека определялся тогда его заслугами перед обществом. Что может быть справедливее этого?

А как не вспомнить твой рост самооценки – чувства собственного достоинства по мере овладения знаниями!? Помнишь конфликт с твоим тогдашним начальником? Он выговаривал тебе за какую-то мелкую провинность и при этом задел твоё самолюбие:

• Может быть Вы, окончив академию, собираетесь стать профессором? – сказал он тогда. А ты дерзко, глядя ему в глаза, ответил:
  
• Не только профессором, берите выше! И ведь не обманул. Хотя, конечно, тогда никак не мог предвидеть своей дальнейшей судьбы и сказал так от обиды на несправедливое обвинение, просто – чтобы надерзить. Характер у тебя, старина, всегда был "не сахар"! Но твёрдая вера в свои возможности, трудолюбие, знания и упорство в их достижении во многих случаях выручали тебя в конфликтных ситуациях, связанных с твоей строптивостью.
  

Тот разговор и твою дерзость начальник не забыл и в отместку, несмотря на твою отличную учёбу, по окончании академии направил служить "в места, не столь отдалённые!". За что, впрочем, ты благодарен ему по сей день. Волею судьбы ты оказался на самом переднем крае советской науки, где получил прекрасную возможность для самосовершенствования и самоутверждения. По­стоянное общение с научной элитой позволило тебе в кратчайшие сроки стать соискателем, защитить диссертацию и одновременно вырасти по службе от рядового инженера до начальника большого и пер­спективного научно-исследовательского отдела.

Десять лет, проведенные в закрытом военном городке, спрятанном от потенциального противника в пустыне Бет-Пак-Дала, стали самым ярким и насыщенным периодом твоей жизни. Ну, а отдалённость от центров цивилизации тебя никогда не пугала. Ведь можно жить полнокровной жизнью на малонаселённом острове и прозябать в мещанстве, мучаться от одиночества в Москве и Ленинграде. Главным для тебя всегда была возможность самосовершенствования и интересные люди вокруг! А в том отдалённом и уединённом городке всё это было. Была возможность близкого ознакомления с жизнью элитной научной среды – военной и гражданской. Были встречи и философские беседы с крупными учёными не только на научные темы, но и о достоинствах и недостатках нашего общественного строя. Недостатки были очевидны, однако существовала уверенность в безусловном со временем их преодолении, прежде всего, методами духовного совершенствования наших советских людей. Не было, конечно, секретом, что специалисты, подобные нам, решающие аналогичные задачи по созданию современного оружия, скажем, в США оцениваются в денежном исчислении значительно выше нас, но в своей среде ты не слышал недовольства по этому поводу. Вы увлечённо решали сложнейшие научно-технические задачи и гордились тем, что делаете это часто лучше их. Сам процесс творческого поиска, достигнутые победы считались достойной наградой за самоотверженный труд. Материальный достаток был, жизненно важные потребности удовлетворялись – государство заботилось об этом, а большего никто и не жаждал. Совершенно справедливо тысячу лет назад сказал Омар Хайям:


Трудись, чтоб без еды не пропадать.

А остальным и даром обладать остерегись!