Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 8 9 10 11 12 13 14 15 ... 46

в них всех принижается; все острят под Сергей Алексеича; и во всех -

молодечество... от Сергей Алексеича.

В нем жило что-то от богатыря; и когда мне читали былины, я рядом с

богатырями Алешей Поповичем, Ильей Муромцем и Добрыней Никитичем мыслил:

Сергей Алексеевич Усов сражает кого-то своим кулаком: развернется; и - бац!

Да, он иногда поступал по-былинному, и - не как все: "циник", а говорит

про Мадонну Сикстинскую:

- Я каждый день на нее гляжу; и - не могу оторваться.

И, помнится, как мой отец нам рассказывал об инциденте меж Усовым и меж

Бредихиным; на заседании факультета - раскол профессуры: две партии; одна -

за Усова; а другая поддерживала Бредихина; верю, что линия Усова была

прогрессивней; и верю - дельней; но... но... но...: встретивши Ф. А.

Бредихина в пустом коридоре во время перерыва, Усов оглядывается; увидевши,

что никого нет, подскакивает он к Бредихину; сжавши увесистый, мощный кулак

перед носом Бредихина и покачав им, сипит угрожающе: "Если, такой-сякой, ты

будешь то-то и то-то, то" - и кулаком покачал перед носом. Самое

замечательное: Бредихин стал шелковый; и после перерыва Усов взял верх.

Усмиренье Бредихина Усовым мне разыгралось деянием; и я все думал: "Чем

не богатырь? Вот Алеша Попович сразился со Змеем Горынычем; Усов - с

Бредихиным; а уж Бредихин известно какой: чешет кометам хвосты, будто

песьи..."

Но сразивший Бредихина Усов перед Марьей Ивановной - пасс; и сводило

живот ему; сам он рассказывал о поступке своем с Николаем Эрастовичем

Лясковским: где-то летом с семейством Лясковских он встретился; и утащил

Николая "Ирасовича" на прогулку; меж тем: незадачный профессор, спускаемый

Марьей Ивановной, точно болонка, с цепочки, обязан был появиться к единой и

неделимой постели супружеской в девять часов; коли он опоздает, то - ужас

что! Ночь была лунная; розы - цвели; соловьи - заливались; и Усов речами

кипел; словом, друга он затащил в ресторан (вино - тоже пленительно); и -

уже половина одиннадцатого; Усов сам не без страха вел химика, на полтора

часа опоздавшего к... "ложу".

Стоят перед дверью, трясутся:

- Можете себе представить, - посипывал трубочкой Усов, - звоним раз,

другой, третий; дверь - замкнута; и - ни звука... Тут стало мне - не по

себе... После ряда звонков вдруг окно распахнулось; в окне, в белом, как

привидение, - Марья Ивановна; и - голосом глухим и могильным: "Николя, - уже

одиннадцать!" Только: но так, что живот мой схватило, а ноги мои

подкосилися... Вот как сказала!..

Почему же на Марью Ивановну буйства могучего Усова действовали,

непонятно; они "соблазняли" суровую моралистку; и к Усову чувствовала

неравнодушие просто она.

Усов мне нравился тем, что "не так полагается" в нем было точно

общественное выступленье:

- Сам Усов, помилуйте!

И отлагалось мне: Усову законы не писаны; с ним и М. И. Лясковская,

как... беззаконница; все вызывает его: затворяется с глазу на глаз; Анне

Павловне это совсем неприятно; а Усов посипывает:

- Не показывала вам своей ножки? Покажет: гордится, что маленькая!

Стало быть, - не прюнелевый свой башмак выставляла, а... ножку? Ну-ну!

Нет, фигурища - Усов; понятно: при жизни его в шумном усовском доме

группировалась вся Москва: можно было встретить Толстого, Писемского,

Боборыкина; Писемский - его друг: умирал при нем множество раз (все казалось

ему - умирает).

Лясковская, Усов, родители "крестные", мне открывают кадриль жизни

внешней, врываясь в квартиру, как первая пара; и в паре идут; и за ним -

профессора: руки - кренделем, а в кренделях - цепко твердые руки профессорш.

4. АПОСТОЛЫ ГУМАННОСТИ

Профессоров и профессорш, мельтешивших в детстве, - толпа; и я думал

всерьез: мир - профессорский мир; остальные до мира еще не созрели: не люди,

а так себе что-то, что тихо ютится, приваливался, как жалкий домишко, к

украшенному фронтоном фасаду огромного здания; сидим на фронтоне: изваяны

прочно; пьем чай себе; матери ходят друг к другу - высоко, высоко: над

улицею, над тарараками громких пролеток, с которых проезжие нос задирают

почтительно: видеть нас; профессора же, отцы, встав на кафедру, громко

читают студентам почтенные лекции. Все - так солидно, прилично.

И, главное, - прочно.

Мне кафедра мыслилась каменной, круглой колонной: на ней-то, весь

каменный, прочный профессор читал, юбилеи справлял (то - один, то -

другой!), обнародывал книги и едкие пикули-спичи точил на дурного городового

под ним (долго путал я: "пикули", "спич";32 и слова мне казались

синонимами); иногда, обращаясь к измоченному спичами городовому,

торжественно требовал он конституции; городовой не любил этих спичей; но -

претерпевал: на полезное, доброе, вечное даже рука полицейского не

поднималась: профессора ведь не достанешь с фронтона: действительный

статский советник он, ленту имеет, звезду, треуголку; за спичи ловились

студенты, соскакивающие с фронтона (при отправленье домой).

Вообразите весь ужас мой, когда грянула кафедра, то есть колонна; и

грянул с ней вместе - не кто-либо, а Ковалевский, Максим, мамин шафер, наш

друг; но в то время, как кафедра прахом рассыпалась, сам Ковалевский, вполне

невредимый, сошел с нее каменным командором; 33 и уехал себе за границу -

читать свои лекции в Англии, в Швеции, в самом Париже; он все появлялся у

нас за столом, наезжая в Москву из Европы: он стал европейцем; и я все,

бывало, смотрел на него, как сияет довольством; и думал:

- Сидит европеец!

Наверное, все европейцы носили белейший жилет, как и он; жилет

выкруглен толстым его животом; пиджак - синий; сияет довольством, крахмалом

и, черную, выхоленную бородку привздернув, таким добродушнейшим он заливался

смехом; и все говорят:

- Добряк, весельчак, остроумец и умница, но - легкомысленный!

О легкомыслии, слабости воли Максима Максимыча слышал еще я до мига,

когда его кафедра рухнула; все увлекались курсистки им, силясь на шею

повеситься; наш же добряк, весельчак, не умел должным образом их отстранять,

попадаясь в весьма деликатные положения жизненные; все рассказывалось, как

гонялась курсистка одна за Максимом Максимычем; он, без вины виноватый, как

заяц испуганный, все убегал от нее; а она угрожала:

- Коли не полюбите, то на глазах застрелюсь.

И дошло до того, что у Иванюковых (так, кажется) прятали Максима

Максимовича; даже он раз сидел под диваном и вылез оттуда весь пыльный; а

все оттого, что - добряк; не повинен ни в чем, а вот разве когда кто на шею

повесится, то не умеет, как следует, он отцепить; в ранних годах Максим

Ковалевский всегда представлялся мне: бегством спасающимся от курсистки и

требующим конституции; в прочее время за ростбифом произносящим свой спич

добродушный.

Потом, когда он из Парижа являлся, у нас говорилось:

- Катается в масле, как сыр.

Представлял себе сыр, представлял себе масло; и то, как катаются в

масле; и - думал:

- Ведь эдак промаслишься!

А мой отец добавлял снисходительно:

- Да, хорошо ему: барин, богач, человек независимый; живет, где хочет;

и книгу, какую захочет, - напишет... А вот каково другим: книги писать; и -

трудиться...

Я часто такой корректив слышал к характеристикам отцом и друзей, и

знакомых: Сергей Алексеевич Усов - богатый помещик; Максим Ковалевский -

богач; Стороженко - богатый помещик; все - баре, нужды не видавшие с

детства, как папа: чего-чего он не видал - тумаки, угнетенья, нужда и

презрительное отношенье богатых к нему, бедняку:

- Повидали б с мое!

Ущемлялося сердце мое, когда папа, весьма уважаемый, распространялся,

как плохо его принимали студентом в богатых домах (репетировал он сыновей

богачей):

- Знаешь, город пешком пробежишь из холодной конурки, голодный;

бывало, у Ж ** - именины; обед, полный стол, а тебя - не попросят к столу.

Так, бывало, о Ж ** отзывался он: Ж **, генерал, уваженье огромное

силился все ему выказать; и сажали на первое место у Ж ** его:

- Это - теперь: а бывало...

Отец, навидавшийся горя, подчеркивал:

- Да-с, молодой человек, из последнего должен себе сшить сюртук, фрак,

белье; все должно быть хорошее; а сукно - первый сорт; они все, что ты

носишь, глазами ощупают; и коль заметят, что твой сюртучок из плохого сукна,

то затрут; даже места себе не найдешь подходящего; так рассуждают они:

"Сукно плохо, нуждается, - так согласится за полцены сыновей репетировать".

А есть фрак У тебя, - так за фрак будут больше платить!..

Сам отец, несмотря на усилия шить из сукна первый сорт себе платье,

ходил растеряхою, в шубе разорванной; а сюртучок - как комок; и застегивал

он не на ту вовсе пуговицу; а имел - шапо-клак, имел - фрак (и фигура ж во

фраке?).

У Максима Максимовича фрак, сюртук и визитка - одно загляденье; и - как

он их носит! Картинка! И то же: Владимир Иваныч Танеев, помещик, присяжный

поверенный, республиканец, такой якобинец, что...; а так утончен, так стилен

во всем; видно сразу: часами стоит перед зеркалом; папа же?

- Нет, откуда у вас завелся котелок шоколадный? Переменили опять?..

Рыжий, пыльный, продавленный.

Но котелок этот, сбоку всадивши на голову, мчится по улицам; вид не

профессора: жулика; а под коленами от широчайших штанов (из сукна

первосортного) свисли мешки: зонтик - рваный.

Мне был он так мил в этом "тщенье" одеться, как все одевались: куда уж!

И математики, к чести их, выглядели не всегда элегантно.

А где начиналась компания графов Олсуфьевых, Иванюковых, Танеевых,

наших "весьма либералов", порой "радикалов" - там тон, жест, приличие, выбор

цветов, пар пиджачных и корреспонденция их с цветом галстуха, мне

выявляли... недосягаемое величие: видно, что кафедры их - столб высокий,

столб, видный со всех сторон площади: спереди, сзади и сбоку: стоит на

столбе наш Иван Иванович Иванюков, - элегантен: картинка!

И - конституции требует!

Самое представленье о кафедре, как о столбе, тщетно рушимом городовым,

с которого лектор-профессор во фраке махает своим шапо-клаком (а в

шапо-клаке бумажка: план спича), сложилося у Стороженок; там часто бывал;

стороженковский дом - как мой собственный, - дом номер два: мой единственный

выход: Маруся ведь, Коля и Саша за мной посылают свою няню-Катю утрами

воскресными, и забирают меня на весь день к Стороженкам; занятно и весело; и

поиграешь с детьми, и на все наглядишься и спичей наслушаешься; кто-нибудь

там в белом галстухе: фрачник такой юбилейный!

Мое впечатление детства: по воскресеньям с двенадцати до двух у

Стороженок чай, гости; к двум - едут на заседанье Общества любителей

российской словесности: фрачник, читающий в обществе, за Стороженко

заехавший, иль Николай Ильич сам, фрак надев, везет очень надутых и важных

гостей (приезжают к обеду); и тут-то слова раздаются - напыщенно:

- Кафедра!

- Либерализм - конституция...

- Гольцев, Якушкин, Чупров...

А сам Гольцев или сам Якушкин, или Алексей Николаевич Веселовский сидят

за столом: тут как тут; и один из них - гордый, осанистый, в галстухе белом,

прочесанный, точно надутый, как шар: оборвется веревочка, - и улетит в

небеса...

Мне особенно в небеса улетающим виделся Алексей Веселовский; такого

величия я, виды видавший, больше не видывал: видел Жореса я; видел Толстого

я; видел весьма знаменитых писателей; что они все? Как козявочки пред

Веселовским; я, бывало, к нему подойду, как магнитом прикованный, благоговея

пред ним, ужасаясь совсем великаньим лицом Веселовского; кажется мне, что

мой рост равен этому лицу голиафскому, одутловатому; а под глазами мешки

просто с блюдце; глазищи пустые и выпученные, голубоватые и водянистые, так

и уставятся перед тобой, как перед воздухом: нет никакого тут "Бореньки", -

а пустота; ну и лбище же; ну волосища же над этим лбищем; венцами махровыми

на пол-аршина привстали; ну и бородища же; можно зарыться мне в ней; борода,

лицо, космы; все вместе являет мне полчеловека обычного, вовсе не голову; и

это все сидит на краснобычьей огромнейшей шее, едва улезающей под воротник;

ну и туловище; коли Коле, Марусе и мне попытаться обхватывать, то не

обхватим; бывало, он скрипнет на стуле, ко мне повернется и вилку поставит

(на вилке же полпирога) и такими премягкими, розовыми губищами мне как-то

пусто и строго отчмокает по содержанию нечто гуманное; но, - как обижусь; и

в страхе отпряну: витиевато! И вновь громким, сдобным, довольным таким своим

голосом витиеватое нечто показывает, ты подумаешь: он - великан; встанет, -

вовсе не так уж велик; Веселовского видывал часто я: У Стороженок, у нас; и

всегда ужасался какому-то несоответствию: вида и... впечатленья от вида;

вид, как... водопад Ниагарский, а впечатленье - пустое.

Позднее я впечатление детское это зарисовал в "Задопятове";34 зарисовал

впечатленье, а вовсе не вид.

Все, бывало, отец мой подшучивает:

- Алексей Николаевич, - да-с; любит фразу. И слышалось:

- Просто ужасно, их Юрочка держит себя неприлично; и как этого не

видят родители, что непристойно мальчишке произносить за столом уже тосты.

Рассказывали, будто раз за обедом у Веселовских, после речей

Веселовского, Чупрова, Иванюкова и прочих, раздался торжественный звон ножа

о стакан; оглядели весь стол; не видать, кто, поднявшийся, просит вниманья;

и вдруг запищало от края стола:

- Милостивые государыни и милостивые государи... И тут лишь увидели,

что над столом - голова "пупса", Юрочки; Юрочка, поднимая стакан вслед за,

может быть, Гольцевым, - тост произносит.

Стихотворение мальчика Юрочки было напечатано в сборнике памяти Юрьева;

в нем мальчик Юра уже поминает с тоскою о вольнице Новгорода;35 вскоре

запереводил он армянских поэтов;36 до этого, кажется, справил: десятилетний

свой юбилей; сколько же юбилеев справлял Алексей Николаевич?

Помнится мне, что появленье супругов Веселовских у нас за столом

привносило торжественность необычайную, точно сама атмосфера наигрывала

марш-фюнебр: сам, сама - конкурировали в величии.

Эдакого величия я нигде потом не встречал, а я завтракал ежедневно с

Жоресом; но - что Жорес: десять Жоресов, сто Жоресов не составили бы и

половины величия Веселовского; я поэтому, выросши, с особым вниманьем

разыскивал этих следов средь творений Алексея Николаевича; и пришел к

выводу: надо либо согласиться с отцом ("они болтуны-с"), либо прийти к

оккультизму (предмет мании величия - оккультный феномен).

А величие было: подумайте; в оповещении о собрании сочинений Генрика

Ибсена фамилия "Ибсен" напечатана обычными буквами, а извещение о

предисловии к Ибсену Веселовского37 - аршинными; величина его - полторы

странички.

Весомость - пушиночка!

Со Стороженками память сплетает особый круг лиц, в детстве виданных

мною у нас; это, так сказать, друзья и знакомые отца молодого; потом

укрепились у нас математики, физики, даже философы, а гуманисты как бы

отступили; вот именно - гуманисты; зарей возрожденья несло от них; все -

знаменитые личности; милые, очень простые при этом, одетые с тонким

изяществом; и атмосфера какая-то: точно Фавор;38 да, заря возрождения, о

которой сказал Алексей Веселовский однажды: "Джордано

Бруно, стоя одною ногою во мраке средневековья", - и далее, далее,

далее (нагроможденья придаточных предложений, во время которых оратор забыл,

что "ногою"), - ((другою приветствовал он зарю возрождения!"39

Этой зарей невесомой светилися лица известного круга; и к нам заходили

из этого круга, видаясь друг с другом едва ли не каждый день; в тот день -

журфикс у Олсуфьевых, в этот и в этот журфиксы у Усовых, Иванюковых;

воскресенье вечером - Янжулы ждут; воскресенье утром - У Стороженок; у нас

же - по пятницам; не продохнешь: каждый вечер собрания. В девяностых годах

это все отступило куда-то; и выступили: Грот, Лопатин.

Мне помнится стройный, высокий, худой и пленительный Иван Иванович

Иванюков; лицо розовое, добродушное; около глазок морщинки, когда он

смеется; смеется - всегда; и пошучивает, передергиваясь, головою покачивая;

разыграется, - шутки и фанты; и даже мазурку отпрыгивает; был заводчиком

всяких невиннейших шалостей; и милых глупостей; что за костюм: как картинка!

Я помню блондином еще его (после же помню седым); эспаньолка подстриженная;

и усы чуть подкрученные; из кармана платочек - хорошенький, шелковый,

пестренький.

Мать отзывалась с улыбкой о нем:

- Вот Иван Иванович, - тот настоящий "бэль ом";40 и не докучает

наукою; знает всему свое место.

О веселье, изяществе и баловстве сего почти "очаровательного" и еще

почти "молодого" профессора просто легенды ходили; им все увлекались; и

появлялся он всюду с изящною, маленькой милой женой; и очень любил катнуть

невзначай из Москвы в Разумовское, где проживал он; можно сказать, в эти

годы почтенный профессор шалил и играл, как котенок резвящийся; и Т. Л.

Щепкина-Куперник, о нем вспоминая, опять-таки отмечает иванюковскую тему:

"Жизнь кипела... Веселились, как дети, вдруг увлекаясь игрой в мнения или в

фанты..., получались такие картины, что, например, почтенный, корректный

профессор политической экономии Иванюков лез под стол и лаял оттуда

собакой..."41

И совершенно такие же воспоминания матери; бывало, я слышу:

- Были у Ивана Ивановича... Он - голову скосил, подлетел, подшаркнул и

сию же минуту со мною - в мазурку.

И когда Иванюков появлялся у Стороженок, мы, дети, кидались к нему, на

нем висли; помнится, как мы однажды попали к Иванюковым на праздник (дети

Стороженки и я), потому что дочь Ивана Ивановича, Женя, была нашей

приятельницей; мы пришли в неподдельный экстаз; и поставили вверх дном всю

квартиру; не помню уже, по какому случаю я, путаясь в красном халате Ивана

Ивановича, выделывал пресмешнейшие вещи; даже жена его с ужасом глядела на

нас; сам же Иван Иванович, чистый младенец, сощурив свои добродушные глазки,

подмигивал нам, подкартавливал (он чуть картавил), подщелкивал; и себя

чувствовал в собственной сфере.

Позднее лишился он кафедры; кажется, что из Москвы переехал; еще

позднее я, отрок, встречал его в санатории доктора Ограновича, где кончали

мы лето;42 там жил Михайловский (уединенно), рассеянно, издали как-то,

перебегая; и - точно прячась в кусты (там стоял домик маленький: в нем

отдыхал он); и наезжали жившие где-то рядом Иванюковы; Иван Иванович наружно

весьма изменился; стал сед; борода его выдалась седеньким клинушком; лысинка

маленькая обозначилась; ходил во всем белом, в какой-то заломленной шляпе,

полупанама; но был он таким же веселым, невинным, весьма добродушным; и

говорили все так же о нем:

- Посмотрите, - одет, как картинка!

Шутил, как картинка, ходил, как картинка; писал - не картинно: весьма

жидковато; и - скучно.

Мои представления о Стороженках: они - настоящие окна в Европу; из окон

их к нам появляются: Иванюковы -и Янжулы, иль - "европейцы".

Хотя Янжул жил рядом, хотя слышал его за стеной каждый вечер (оттуда

бубухало глухо: "Бу-бу!"), все ж казалось, что от Стороженок является он; и

понятно: Иван Иванович Янжул есть "крестный" Марусин; Маруся же - моя

приятельница (дочь Н. И. Стороженки); и с Янжулом многие мне стороженковские

воскресенья связались.

И. И. Янжул есть тоже в Европу окно: англичанин; и явственно в нем

намечаются желтые баки, и ходит во всем полосатом; и утверждает, что в

Лондоне все хорошо, а в Москве - все прескверно.

Нечасто являяся к нам, он бубухал у нас за столом (как из бочки); шутил

со мной грубо; и грубо затеивал игры у Стороженок он с нами; бывало, на елке

Blog

Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах

Содержание