Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 7 8 9 10 11 12 13 14 ... 46

Боже, что было! Летали и письма трагические, были и объяснения

"сердечнейшие"; тон "Травьяты"15 звучал в них.

Будь уважение, ей расточаемое, вполне искренним. Нет, смеялись над нею;

а "В", ей носившая дани, ее жгла сарказмами (но - за спиною); все ж - ездили

к ней на поклон; и внушили мне: "крестная мать" есть понятье священное; все

же горжусь, что я, выросши, срезал ее; и традицию "стильных" поклонов

нарушил; мать дань ей возила до смерти: фетиш!

Ее чтили: надо было насквозь перетлевшему быту держаться; уже внутри не

было кумиров, "традиции" под шумок обходились, и только фетиш мог извне их

поддерживать; так перерождался быт славный в культ древний - в культ

прюнелевого башмака, из-под юбки крахмальной грозящего.

Я потому останавливаюсь на Лясковской, что мне она - первое знакомство

с богатою буржуазией; среди профессоров она виделась мне двуединой:

профессоршей и милльонершей; и первое слово "богачка" связывалось со словом

мне "Марья Ивановна"; в ней примешивались к ужимкам профессорши - чуждые,

малознакомые ноты; у нее фабрикант и сенатор, Нечаев-Мальцев сидел; я

поздней обобщение свойств, ей присущих, открыл в символическом образе

"Железной пяты"16.

Детское знакомство с пятою той - знакомство с сухою пятою Лясковской,

одетой в прюнелевую ботинку; и когда она высовывала из-под юбок пяту ту,

кидало меня в смутный страх, в отвращение.

К свите данниц М. И. относились типичнейшие: М. И. С. и жена

университетского деятеля Е. Л. В.; 17 типичные парки, охранительницы устоев

и передатчицы слухов;

М. И. С. мне виделась перопекающой золу быта квартирочки в вкусности;

как из муки, пирожки пекла, - сладкие, липкие; сладости сыпались, чтобы

пресноты муки золяной не отбили бы аппетита у мужа, и так свой желудок

однажды расстроившего; мой отец, даже он, так старавшийся быть незаметным в

быту, на одну из слащавостей М. И. С. резко ответил:

- Не говорите маниловщины!

М. И., много лет в нашем доме бывавшая, так разобиделась, что много лет

не бывала.

Е. Л. В., в противовес М. И. С, золособирательницы, обкормившей золой

благоверного мужа, мне видится золо-рассыпательницей: зола, иль пыль слухов,

накоплялась обильнейше в доме ее; этой серой золою пылила в квартирах с

огромной талантливостью; прозоляя - все, все: в пять минут; в ридикюльчик

набравши золы, объезжала знакомых; и сыпала ею.

Обе были презлые; одна расточала злость, переслащая ее; а другая, ее

угущая всыпаньем в золу перетолченных стекляшек; и обе по-разному

лицемерили; Е. Л. В. лицемерила, преподнося злость под формою... злости же:

корыстной и личной под формою бескорыстного юмора и отрезания якобы

"правды-матки" (была не глупа); говоря едкости и гадости о других, она потом

говорила едкости и гадости прямо в глаза человеку - с таким видом, что,

мол, - проста, извините; все выложу вам же о вас; и останется - только

любовь утаенная: к вам же! Она имела дар к колкостям: пользуяся остроумием

высшим своей якобы бескорыстнейшей соли, колола и жалила с остервененьем:

присутствующих и отсутствующих, - без стыда и ответственности; все

значительное, все талантливое в настоящем, в прошедшем и в будущем бешеною

слюною своей покрывала, трясяся с такой отвратительной злостью, мотая своей

неприятной головкой в седых кудерьках; чем старей, безобразней она

становилась, тем бешеней, мельче, подлей оплеванья ее мне казалися;

захлебывалася, вонзала мещанское жало во все, что ее превышало; до двадцати

девяти лет встречался я с этой ехидной, ее обходя, потому что противно мне

было глядеть, как она, увидавши талантливого человека, подмигивала на...

его... экскременты; неглупая, жалкая пакостница превратилася в старости

просто в шута, кувыркавшегося перед каждым и побивавшего мелкостью мелкости,

ею просыпанные: озоляла квартиры; уедет, - квартира воняет, квартира золеет,

под конец оставалося, как скорпиону, ей, хвост свой задрав над собою,

прожалить головку старушечью, собственную; ведь уже - ошельмовано все!

Шельмовать - больше нечего!

В 1910 году в дни кончины Толстого она говорила вонючие вещи о нем; я

ее оборвал; став зеленой от злости, она зажевала сухими губами; и - быстро

исчезла: я думаю, - желчь разлилась в ней; ведь ей не перечил никто.

Марья Ивановна была искусана ею в квартирах профессорских, но за

спиной, разумеется; в праздники Е. Л. В. дани несла ей; и на обеде М. И.

посиживала с невинными глазками; М. И. С. и Е. Л. В. наисправнейшие

посетительницы и чтительницы покойной Лясковской.

3. СЕРГЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ УСОВ

Крестный отец, Сергей Алексеевич Усов, огромного роста, массивный, с

большою курчавою темно-каштановой бородою и с огненными глазами, прорезывает

мне большим носом, как молнией, сумерки детства; он вспыхивает бородавками

полнокровного очень лица, сотрясая нам комнаты сиповатым, отчетливым смехом.

Бывало, в столовой, в гостиной - гам; резкий звонок; топот ботиков;

сиплые шутки в передней; и голос, как сорванный от табака и от споров,

зажатый под горлом; и возглас отца:

- Вот Сергей Алексеевич!

И - присмирение: голоса потухают, давая простор сиповатому голосу; в

центре он: бьет каламбурами, шутками, уподоблениями; взрывы громкого хохота;

слушаю я из кроватки его; не все понимаю; но что понимаю, как сказки:

чудесно!

Отец мой души в нем не чаял; С. А. самый близкий ему; все-то слышу:

- Сергей Алексеевич думает!

- Усов сказал!

И на Усове сходятся мнения родителей; мать удивляется блеску его.

Не забуду я горя отца, когда этого великана сразила безвременная

кончина в 1886 году (припадок ангины); с этой смерти начинается его

оторванность; точно поднят был мост между ним и средой; он уже мало общался

внутренно - по прямому проводу; он скорее выходил к людям: спорить,

назидать, помогать, распекать; с Усовым он был нараспашку, к нему забегал

постоянно и любовался его крупной фигурою, дышащей смехом, спорами,

высказыванием своих убеждений; отец сам любил крупно поговорить; и страдал

недостатком: недовыслушать теоретических доводов противника; к Усову он

прислушивался; его - повторял: им гордился.

Действительно: Усов был крупным центром Москвы в семидесятых и

восьмидесятых годах; прекрасный ученый и эрудит, много думавший над

философией зоологии, блестящий лектор, любимый студентами, он один из первых

твердо водрузил знамя Дарвина в Московском университете, связав себя с

дарвинизмом, оставивши определенную зоологическую школу, противополагавшуюся

в те годы школе Анатолия Петровича Богданова; говорят: по плодам узнают; и -

вот плоды: из школы Усова вышли М. А. Мензбир 18 и Кольцов; из школы

Богданова - Н. Ю. Зограф.

Вот как о нем отзывается один из его учеников: "Читая зоологию, С. А.

обладал способностью заставлять задумываться над такими общими, широкими

вопросами, решение которых... очищало ум... Читая лекции, этот дивный

профессор заставлял слушателей, задерживая дыхание, прислушиваться к каждому

его слову, боясь проронить его... Наши лучшие поэты не описывали так быта

животных, как описывал его Усов... Да, это был необыкновенный профессор"

(Львов: "Воспоминания о С. А. Усове")19. Или: "Ученик Рулье... последователь

Дарвина... Сергей Алексеевич владел и методами строгого логического

мыслителя и приемами осторожного наблюдателя... Специалист по зоологии

позвоночных, он особенно много времени посвящал биологии и географии

животных... Мне не раз приходилось... присутствовать при его беседах с его

другом, знаменитым зоологом Н. А. Северцовым. Из этих бесед я убедился,

какое громадное значение придавал Северцов советам и указаниям Усова" (Н.

Бугаев: "Сергей Алексеевич Усов")20.

Усов не оставил после себя монументальных трудов; со статьями его и мне

приходилось знакомиться; они - увлекательны; он вечно кипел практическими

вопросами преподавания и педагогики: "Мало было слушать его самого, надо

было смотреть на него, чтобы убедиться, что всякое его слово шло из глубины

души... И один уже его вход в аудиторию сразу подготовлял слушателей к тому,

чтобы позабыть, что это профессор, чтобы видеть в нем учителя, друга"

(Львов: "Воспоминания")21.

Но Усов не ограничивался зоологией: "Сергей Алексеевич был строгий

логический ум... В молодости он много изучал... Канта и... свободно вращался

в самых отвлеченных логических тонкостях..." (Бугаев: "С. А. У.").22

Художественная натура, он был законодателем художественных вкусов Москвы,

вместе с покойным С. А. Юрьевым и Л. И. Поливановым; знаток театра и

шекспирист, он сам играл в молодости; и в пьесах иных не уступал он

Садовскому; кроме того: много лет изучал он историю живописи и даже читал

курс по истории изящных искусств в старших классах гимназии Поливанова.

"Начались чтения и уже не прекращались до самой кончины Сергея

Алексеевича... Он нашел здесь исход тому захватывающему чувству изящного,

которое составляло господствующее настроение последних годов его жизни... То

не были лекции в собственном смысле... "Не собирайте их в класс, не сажайте

меня на кафедру. Посадите нас вокруг большого стола". На...

рассматривании... коллекции основывались все беседы. Здесь-то делались С. А.

Усовым... неуловимые... замечания, которые и выдавали всю артистическую

натуру покойного" (Л. И. Поливанов: "Воспоминания о С. А. Усове")23.

Под конец жизни он увлекся древнерусскою иконописью:24 "Смерть его

застала за большим исследованием об архитектуре старинных русских церквей"

(Бугаев: "С. А. У.") 25. Кроме того, он изучил археологию и писал по

специальным вопросам: "Его исследования о старинных русских деньгах ценятся

очень высоко специалистами... Зоолог, натуралист, археолог, он был

замечательным знатоком литературы, относящейся к истории религий... У него

на дому была целая коллекция русских летописей... Покойный Беляев, знаток...

летописей, был высокого мнения об его познаниях... Шекспир, Пушкин, Шиллер,

Гете были его настольными книгами... С. А. был прекрасный чтец... Его

грандиозная фигура, благородное выражение лица, хороший голос, разнообразная

интонация давали прекрасный материал для драматических ролей" (Бугаев:

"С.А.У.")26.

Размах фигуры этой меня поразил в детстве; он рано угас для меня; и

более всего я его слушал издали, из постельки, когда он появлялся у нас на

пятницах, по вечерам; потому-то я и ссылаюсь на свидетельства о многообразии

даров, в нем живших; они мне объясняют то мощное воздействие, которым я был

охвачен издали, при появленье его; веяло чем-то живым, бодрым, неугомонным;

он во всем переплескивался через край; и, леча летами крестьян, он вдруг

специализировался на дифтерите, - да так, что, едва заболевал кто-либо

дифтеритом в нашем кругу, откуда-то приносился Усов с машинкою для вдыхания;

и блестяще вылечивал; когда мать заболела дифтеритом, принесся Усов; и

каждый день по коридорику из передней в комнату матери протопывала мимо

детской его массивная фигура; он в первые дни болезни уселся сиделкою у ее

изголовья: лечил, бодрил, развлекал и читал мастерски ей рассказы Слепцова;

он, может быть, от матери отстранил смерть.

Это было последнее явление его на моем горизонте; вскоре он заболел;

три припадка ангины следовали один за другим; от третьего умер он.

И такою же крупной, умной, шумной, массивной, всегда независимой

казалась жена его, Анна Павловна, которая по смерти моего крестного отца

унаследовала его функции; я крепко потом привязался к крестному отцу в юбке;

до самой смерти ее отношения наши оставались прекрасны.

Дом Усовых противостоит мне прочим профессорским домам и при жизни

С.А., и по смерти его; Анна Павловна, в молодости драматическая артистка,

была верной подругой С.А.: душой и калибром (во всех смыслах); потом стала

другом трех больших и веселых "детин" своих и одновременно управляющим их

имения, проявляя хозяйственные таланты;27 она была "умница"; за

мужественность отец ее называл "бабцом": высокая, толстая, красивая,

хохочущая, с умными, все подмечающими глазами, она умела, где нужно, и

выпить с сынами, и весело прокричать с ними до хрипоты всю ночь; но и умела:

зажать бразды, переменив шутки на... твердый курс.

Приятна была мне усовская квартира отсутствием "славных традиций" и

хождения на цыпочках перед идолом "как у всех"; и, хотя Усовы были "лучшие

из Гоген-штауфенов" в мненье Лясковской, их дом был полной

противоположностью дома Лясковской: чисто блещущий, злой, безжалостный холод

порядка; и неблещущая, добрая, но сердечная безалаберность; ходящие на

цыпочках профессора и галдящая, поющая, пьющая и танцующая молодежь;

"моральным" критериям Лясковской противополагались, "антиморальные"

усовские, хотя сама А. П., разумеется, была за тридевять земель от

разнузданного имморализма; будучи, в сущности, человеком строгих правил, А.

П. убирала их внутрь, бравируя скорей цинической видимостью.

Анна Павловна и Мария Ивановна, мало сказать, - не любили друг друга:

почти ненавидели; и "лучшие из Гогенштауфенов" отправлялись к М. И.

Лясковской не без оттенка иронии: справлять "гогенштауфеновские"

обязанности.

Дом Лясковской полнился профессорами; дом Усовых после смерти С.А.

полнился молодежью, среди которой А. П. рассказывала анекдоты, подводящие к

граням приличия; иные ее называли "циником" (что - неправда); но этим

"цинизмом" заразил ее муж; про С.А. Усова говорилось так: "К двенадцати

часам ночи Бугаев начинает спорить, а Усов - рассказывать неприличные вещи".

Не хвалю "душка" иных сентенций А.П., отдававших трынтравизмом, тем более,

что она была более "кулак-баба", чем попрыгунья-стрекоза; но даже в своих

"переборщах" она выявляла красочное пятно, в пику серому быту; лучше быть

грубым на словах, чем под скукой приличия таить миазмы.

Разумеется, Усов в свое время считался радикалом, позитивистом, ратовал

за народ, лечил народ, ходил летами в рубахе, как и сосед его по имению,

Ермолаев; однако он был все же собственником 6000 десятин, а Ермолаев -

4000; лечение народа и русская рубаха, конечно, не оправдывали стиля

народничества; но в те годы не слишком еще разбирались в классовых

противоречиях; к концу века они обострились; и "либеральная" Анна Павловна

стала за... институт земских начальников (не его ли громила она сама?); не

удивительно: в 1906 - 1907 годах запылали "либеральные" усадьбы: "Даниловка"

Усовых и "Ключи" Ермолаевых; помещик же Ознобишин, тоже сосед, уцелел,

пригласивши вовремя казаков. Усовым надо было в начале века решить твердо

вопрос: с казаками или против казаков: либерализм - не решение.

Судьба усовских сыновей ясна: из профессора медицины, покойного Павла

Сергеевича Усова (старший сын) с усилием вынудился лишь правейший кадет,

любивший играть роль в московском обществе (отец "не любил", а играл эту

роль); Алексей Сергеевич (второй сын), поторчав лаборантом в университете,

вдруг в именьи построил завод; третий сын, Сергей Сергеевич, поиграв в

трын-травизм и психологию лумпен-пролетария, женился на крупной помещице и

графине.

Вот тебе и народничество, и русская рубаха, и гуманные традиции

"нашего" быта!

Все это случилось потом: пока же росли веселые "парни", квартира их

выгодно отличалась от скуки иных, традиционных, профессорских квартир; С. С.

Усов, молодой человек с истинно художественным темпераментом и с "надрывом",

искренним в те годы, одно время виделся мне, юному Давиду Копперфильду,

некиим Стирфорсом (у каждого юноши есть свой "Стирфорс"!) ;28 он выглядел

"выпадышем" из нашей скучной среды: но, но, - ни ученый, ни "зубр", ни

революционер, ни художник, а только "художественная натура", он, к

искреннему моему сожалению, не скатился в лумпен-пролетариат, то есть

"недо-погиб", а, наоборот, взлетел: в "крупного помещика".

Не удались попытки прожить под знаменами позитивизма, либерализма, сими

религиозными устоями профессорского бытия; от этих знамен в конце века несло

на меня мертвой затхлостью; все действенное бежало от сих знамен: и вправо,

и влево; средняя линия однолинейного прогресса по Спенсеру - редела:

усиливались где-то сбоку от средней лежащие обители пессимизма,

анархического нигилизма, ницшеанства, марксизма, революционного

народничества; спасалися даже... в "мистику", столь осуждавшуюся "нашей

средой", чтобы только остаться вне "нашей среды".

Убегало все, имеющее хоть искру жизни: от эдакой жизни!

По средней линии шествовали типичнейшие "папашины сынки". Папаша

занимается биологией; и - Паша; папаша читает Милля; и - Паша; папаша -

профессор, и - Паша; папаша рисует план жизни, продуманный им; и - Паша

(заимствуя план папашин).

Но, но и но!

Папаша, наивный в вопросах классового сознания, носит рубаху, курит

"Жуков табак", лечит народ, мнит наивно себя народником, забыв, что жене он

подкинул 6000 плодороднейших десятин; где там думать о них, когда Дарвин,

археология, драматическое искусство, история живописи; и - что еще?

Кипит папаша!

А из папашиного Паши выдавливается профессор медицины, Павел Сергеевич

Усов, минус - рубаха, "Жуков табак", археология, драматическое искусство;

и - прочее.

Ну, а по-моему - прочь, прочь; прочь от "папашиной" линии, условно

оправдываемой для "папаши" и вовсе не оправданной для "папашиного сынка":

прочь, хоть... в трын-траву, хоть... в мистику!

Вот почему под словом "позитивист" мы, папашины сыны, свернувшие прочь

с "дороги" и "сынками" не ставшие, - разумели традициями стабилизированное

мещанство, не только классовое, но и ту конкретную разновидность его,

которая развивается, например, в книгохранилищах, при появлении там

вредителей (появляется книжная труха).

"Позитивисты" - говорили мы с Блоком в юности; и "тип" вставал, не

столько "папаши", сколько Паши, Аркаши, Николаши, иль как его там; еще с

"папашами" я боролся; с Аркашами, с Николашами - никогда: я их слишком знал

в их "статусе насценди";29 они шли в услужение в университет; и нанималися в

педелей30, охраняющих папашины достижения; мой отец, дед по возрасту, и дед

Блока, Андрей Николаич Бекетов, были учеными крупными; людьми с размахом,

как С.А. Усов.

Усовский дом еще потому мне врезается, что в нем уже где-то, под

полом, - гул катастрофы; некий подземный толчок вскинул С.А. Усова выше

среды, в облака, откуда он посипывал трубочкою иронии и цинизма над бытом; и

этот же толчок выбросил сына, Сергея, - трагически выбросил куда-то вбок;

повисев над бездною трынтравизма, он пал... в помещики.

"Паша" вышел в папашу: профессором, но... без блеска отца.

Помню в детстве явление четырех рослых парней; из них два - студента:

высокий, дородный, веселый студент "Паша" Усов (позднее - профессор

медицины);31 товарищ его, худой, бледный, сутулый, в очках, с черной

вытянутой бородкой, весьма некрасивый, но с умными глазами: Алеша Северцов,

жених "Маши" Усовой (позднее - профессор зоологии); "Паша" меня подхватит;

и - под потолок: я взлечу и опять упаду в его руки; поставит и твердою

походкою, голову закинув назад, он проходит в гостиную; а вот другие два

"парня": они старшеклассники-полива-новцы: Сережа и Леля Усовы; Леля -

коломенская верста; а Сережа - мне нравится; вот все сидят и гудят перед

пирогом именинным; и с ними - власатый, брадатый, весьма красноносый (совсем

обезьяна) гудит, как труба иерихонская; вдруг обидится; и - скажет дерзость;

и это - доцент Николай Иванцов (сын священника и профессора

Иванцова-Платонова, небезызвестного либерализмом); все - профессорские

сыновья; и потом - профессора; и вот - "Машенька" Усова; и во всех что-то -

усовское: что-то от Сергей Алексеевича, точно он, разделяя дары между ними,

Blog

Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах

Содержание