Околотин В. С. О 51 Вольта

Вид материала

Книга

Содержание Не стать ли поэтом? Ранние приключения электричества. В XX

Подобный материал:

• Урок русского языка в 7 классе. Тема урока : Письмо другу (по рассказу Вольта Суслова, 70.92kb.
• Курс I хімія Викладач доцент Шевченко Л. В. Лекція на тему, 627.62kb.

разум и сердце. А тут вдруг нашелся старший товарищ, более опытный советник, понимавший с полуслова, иду­щий тем же курсом к тем же заоблачным вершинам!

В письмах Бонези называл Вольту братом во Христе, объяснял нужду в прощении грехов, уповал на божеское милосердие, рассказывал про индульгенции и папские буллы. Здесь было о чем поговорить: история религиоз­ных дел длинна и поучительна, полна крови и «чудес», многозначительных намеков и прямых предсказаний. Речь заходила и про отца Вольты: «Он был отпущен, ибо признан достойным при опутавших его заботах». И он, Алессандро, если хочет сменить исповедника, то с какой целью? Ведь важно', не кто именно воспримет слова тво­его откровения, а кому они предназначены. Почему бы не поговорить с матерью (она была чрезвычайно набож­на)? Не лучше ли принять диктуемое старшими брать­ями, чем разжигать свои малообоснованные метания?

Прямо скажем, что ловец душ Бонези почти преуспел:

мальчик основательно завяз в клейких нитях словесной паутины, искусно сотканной и умело преподнесенной. Ес­ли б кто-то мудрый со стороны помог Вольте в те труд­ные годы, когда он находился на распутье! И, о чудо, нежданно-негаданно помощь явилась, решительная и за­интересованная! В игру вступили кто бы вы думали? Родственники! Вот парадокс, сами священнослужители, они приложили нечеловеческие усилия, чтоб удержать мальчика от вступления в свое религиозное сообщество!

Как же они мотивировали свои действия в столь аб­сурдной ситуации? Вот, к примеру, что писал из Болоньи старший брат Джузеппе (22 июля 1761 года), облекая свои предостережения в шутливую форму: «Ото всей ду­ши приветствую твое решение вступить в «Компанию Иисуса»! Это так непросто, ибо не до каждого доходит

50

голос Господа. Но почему б тебе не выбрать какой-ни­будь монашеский орден: капуцинов в туфлях на деревян­ных подошвах, францисканцев или других? Зачем бро­саться на первое же предложение, опрометчиво посчитав свой выбор безошибочным?

Призвание — дело серьезное. А что у иезуитов? Раз­ве что хором поют, но и мы не отстаем (брат — августи­нец). Зато мы неплохо углубились в свои орденские глу­бины, а они знают обо всем, но поверхностно.

Будь добр, черкни пару слов о твоих планах служе­ния Всевышнему, останется между нами. Я-то желаю на завтрак иметь чашечку какао с сухариками в кафе ря­дом и, чтоб здоровье не страдало, побродить в охотку и вкусно поесть, а дома бочонок ликера. А уж там, подза-правившись, можно задать перцу черту, раз уж моя ду­ша жаждет послужить Стоящему над всеми нами».

Можно представить, как кипел негодованием Вольта, читая столь циничные строки. Брат относился к святой службе как к выгодному ремеслу, но он-то, Вольта, исто­во верил в свое достойное предназначение. Как не любить своего братишку, весельчака и балагура, но тут он что-то перегибает палку, демонстрируя легкомыслие. Но Воль­ту не собьешь со своего конька, хоть и молод, но человек серьезный.

К тому же Бонези всегда рядом. Спокойно и настой­чиво внушал он день за днем, что мы, простые итальян­цы, всегда были гвельфами, то есть молились богу и под­держивали пап. Только захватчики или властители не стыдились быть гибеллинами, ибо светское им было до­роже духовного. Они-то стояли за императоров. В этой то тихой, то бурной борьбе чуть ли не все зависело от нас, избранных и призванных самим небом. Мы всегда гото­вы к святому подвигу. Не какие-то лаццарони, бродяги, поведут народ за собой, скорее такие, как Савонарола не­истовый. Впрочем, нет, пожалуй, как Ориген Алексан­дрийский, оскопивший себя для противостояния грехов­ной плоти. Конечно, Савонарола мог проповедовать, но слабость веры сбила его на роковой путь борьбы с па­пами, за что он и поплатился жизнью. А вот Ориген был не простым монахом, а лидером, ведущим всех за собой. Ориген полагал христианство завершением античной фи­лософии, он смело вещал о множественности миров, вос­певал астрономию и геометрию, читал ученикам поэмы.

Такие люди Вольте импонировали. В конце концов этого плодовитого и просвещенного проповедника собра-

тья все же обвинили в ереси, ибо он полагал троицу не­равной, якобы «сын ниже отца»; он осмеливался говорить о знании как припоминании известного ранее, неправо­мерно возвеличивая бренный дух до высот, ему заказан­ных. Но стоило ли всерьез упоминать о столь легкой крамоле столь великой личности? И Вольта внимал:

Наука и Дух — вот что его влекло, манило, притягива­ло. Стихи, вдохновение, понимание, страстность — ради этого хотелось жить...

Беседы и письма Бонези завораживали, но о них прознал дядя. По известным причинам он не мог не вме­шаться, жестко и непреклонно он запретил Алессандро даже думать про орден. Юноша прореагировал болезнен­но, на время исчез из дому, прячась то у друга семьи падре августинца Магги, то у друга Гаттони. Однако мать Гаттони дружила с Вольта, Магги не решался кон­фликтовать с коллегами по столь малому поводу, а Боне­зи испугался скандала («решительно, но без огласки» — так гласили инструкции ордена), тайно встретился с Алессандро и убедил его вернуться домой, ибо «слу­жить Господу можно везде, исполняя любое дело».

Бонези пришлось перевестись в другую коллегию, он уехал. А Вольта перенервничал, слег, перенес легкий ин­сульт. У него появилось время подумать над своей бу­дущностью, а врачи предписали вести непременно спо­койный образ жизни, впредь не перегружать психики от­рицательными эмоциями, ибо в противном случае грози­ла «анафема святого Игнаспо», что означало паралич. Срываться с цепи смертельно опасно — это Вольта по­нял навсегда; сдержанность, самоограничение, не взвин­чивать себя, а успокаивать, помнить о слабом здоровье — таковыми стали непреложные правила поведения Воль­ты.

Из школы иезуитов мальчика перевели сначала в се­минарию Бенци, потом в семинарию Санта-Катарина. Там серьезно изучали философию, но еще интереснее бы­ла физика, занятия которой приносили радость и спокой­ствие. Знать бы заранее, как забурлит позже этот тихий поток! К 18 годам бодрый юноша уже свободно владел французским и латынью, достаточно глубокими и проч­ными стали его знания по науке и искусству. Он прора­ботал немало книг: и ученых трактатов (Мушенбрека, Герике, Нолле), и художественных творений (Мольера, Расина) — их страницы испещрены пометками юноши. Но до конца жизни Вольта уже не изменял физике, хотя

52

ее содержание во времени менялось. Вольта старался не оглядываться на нерадостные странички своей биогра­фии, словно боясь повторить ошибку Орфея, который се­бе на несчастье спугнул, обернувшись, тень любимой Эв-ридики на выходе из царства мертвых.

Избегай огорчений, избегай горестных воспомина­ний — вторили врачи. Только вперед, к вершинам, без оглядки. А то будет как с женой Лота, которая при ги­бели Содома обернулась и окаменела от увиденного.

Можно считать, что у иезуитов Вольта получил клас­сическое образование. Вольте повезло: ему удалось сойти с пути, который был предначертан человеку провинци­альной закваски с правомерными претензиями на чин унтера. Однако житейские коридоры, до того служив­шие исправно, на этот раз вывели человека не туда, куда обычно, и этому искривлению курса видятся три взаимо­связанные причины.

Во-первых, историческое время иезуитов кончалось, в их адрес все чаще звучало «ambasso i gesuitu» («долой иезуитов»), все меньше скрывалась брань, заслуженная многолетними делами инквизиции, уничтожением сопер­ников, разглашением тайны исповеди. Во-вторых, юноша не мог не отдать дани критическим веяниям и настрое­ниям, которым общество тех лет обязано энциклопеди­стам. Начиная с Бейля, Мелье и Руссо, продолжая при­зывы Дидро и Д'Аламбера, многие мыслители тех вре­мен расшатывали идейные устои абсолютизма, феодализ­ма и клерикализма.

Третьей же причиной измены Вольты институту церк­ви видится появление на смену старым богам богов но­вых — техники и науки. Зрели и появлялись расхожие идеи о приходе царства Знания, точного суждения и ма­тематического доказательства. Молодой восторженный Вольта не миновал нигилистического водопада века, он всей душой бросился от архаичного некритичного веро­вания к столь новому наукократическому культу, в силу чего и. выбрал на будущее дорогу научную вообще и связанную с малоизвестной чудодейственной силой по имени «электричество» в частности.

Не стать ли поэтом? Годы шли, но будущее Дело Всей Жизни никак не вырисовывалось. В монахи попасть не удалось, в математики не годился, в астрономы не хо­тел. Быть может, заняться поэзией, благо французский

53

освоил еще в 13 лет, к 19 изучил латынь, к тому же склонность к плетению рифм налицо?

В 1762 году из Франции изгнали иезуитов, так почему бы не позволить себе немножко подшутить над религией? Вот, к примеру, как у Вольты получилась стихотворная сценка, в которой хорошенькая барышня решила приме­рить монашеские одежды:

Крошка знатная Анжела Хохотала, расшалилась. Порезвиться захотела — Словно в ящик нарядилась! И ужасно удивилась —

Поплелась, как ревматичка, — К этому ль стремилась птичка?

В годы юношества Вольты как раз вернулась мода на «бернеско» — особый пародийный жанр, начатый фло­рентийцем Верни еще в годы Возрождения. Вместо ходульного героизма рыцарей столь же возвышенно пе­лось про самое обыденное, причем следовало доводить дело до полного абсурда. Чем более противоречиво и нелепо, тем лучше! Подобные героико-комические сати­ры позволяли высмеивать ханжей, тиранов, пап, завоева­телей и всяких сиятельных дураков. Похоже, что поэти­ческой дерзости Верни научился у Вийона, а потом сам открыл дорогу Беранже и Бернсу. Заочно, конечно!

Берни предпочитал писать терцинами, как Данте, но не это было обязательным. Главное, чтобы сохранялся насмешливый дух, когда сочетаются серьезное с легко­мысленным. Не так ли строятся браки? Среди поэтиче­ских сонетов, загадок и шарад Вольты можно, к примеру, привести четверостишие о шведской пастушке Кристи­не, которую сдуру занесло в чужую страну:

...По веткам первый луч скользят и скачет. Росинки пробуждаются от снов. На берегу ручья печально плачет Возлюбленная нимф и пастухов.

Слов нет. Вольта-юноша перекладывает в строчки саха­ра, к тому же явно склонен к сантиментам. Чуть глубо­комысленнее оказалась маленькая поэма на французском языке, в которой Алессандро уподобил себя поруганно­му кусту роз, а родного дядю, запретившего пойти в иезуиты, отважно отождествил с себялюбцем, который кичится своей непрошеной благотворительностью;

54

Едва лишь розы нежно зацвели,

Под солнцем лепестки бутонов раскрывая,

Пастух вбежал как вихрь, едва взглянул, хватая,

Из почвы вырвал куст и с ним исчез вдали.

На клумбу в сад теперь цветок посажен,

Здесь вдоволь влаги и уход налажен.

Но ветви смяты, корень оборвался,

И куст засох. Позер перестарался!

Истинной пробой пера кажется композиция из 800 строк на латыни о временах года, которую Вольта произнес без единой ошибки, к радости родных и маэстро риторики, на первом же подходящем сборе в школе. По­том 18-летний юноша составил поэму на французском в честь модного во Франции ученого-аббата по имени Нолле. Эти вирши для завоевания благосклонности ад­ресата автор приложил к первому же письму на его имя.

Годом позже появилось лучшее Вольтово творение — латинская поэма в 492 строки гекзаметром. Экзальтиро­ванно и вдохновенно молодой поэт воспевал научные от­крытия Мушенбрека, Симмера, Нолле и Пристли в сфе­ре электричества, потом переключился на рассказы о мануфактурах, минералах, огнях святого Эльма. Вот, к примеру, как звучал Вольтов стихотворный репортаж из мастерской стеклодела:

Вот замедляет вращенье керамика, амфорой ставши, И раскаленный сосуд остывает, тепло источая. Пламя погасло, гудеть перестал ослепительный факел. Кончился обжиг громоздкой, но вечно прекрасной

посуды. Мысленным взором вглядись и увидишь, как в этом

пылающем слитке Соки набухли иэ главы под твердым блестящим

покровом;

Словно враги налетели на пару возлюбленных нежных — Он заслонил ее грудью. Ужасны атаки, но тщетны.

Так и брел Алессандро по стихотворной тропе под ру­коплескания родных в авакожыя, в новые миаавсцены он входил спиной вперед, ноги шли по ходу времени, а голова оставалась в прешедшем. Слава богу, что не опрокинул­ся затылком на вновь проложенные мостовые, а о стихо­творных перлах говорить не приходится. И то хорошо, что владел французским, латинским и итальянским до­статочно уверение, чтоб подбирать рифму без ущерба для смысла.

Вольту вдохновляли совсем свежие латинские поэмы

SS

хорвата Стойковича (1714—1800) о Декарте (1744) и Ньютоне («Стая», 1755), причем на второе произведение посчитал нужным сразу откликнуться латинскими же комментариями сам Боскович (1711—1787).

Этот физик еще застал в живых Ньютона (1643— 1727), понял и начал пропагандировать учение о тяго­тении одним из первых. Какой парадокс! Мир услышал о великом Ньютоне из уст непримиримых антагони­стов — отъявленного вольнодумца Вольтера и ревностно­го католика Босковича. Поистине в чем-то крайности схо­дятся.

Босковичу было что сказать о природе, но религиоз­ная нетерпимость как его, так и его противников стала причиной недоиспользования талантов великого славяни­на.

Платить по религиозно-моральным векселям иезуиты станут позже, а пока, в 1760 году, преподававшего побли­зости от Вольты Босковича осеняла научно-теологическая слава, а под влиянием внешних потоков информации и внутренних мотивов Вольте до зарезу требовалось уз­нать о Ньютоне абсолютно все, в чем и помогала истори­ческая книга Босковича. Сведений о великом британце было еще немного, ибо звезда Ньютона ярко возгорится на научном небосклоне лет через 10—20, однако Вольта полусознательно-полуинтуитивно чувствовал, что напал на верный след. Потому что между тяготением и электри­чеством юному комовцу вдруг привиделось много общего. Эту жилу Вольта и бросился раскапывать.

До чего все же удивительна жизнь! Вот прозвучали имена Босковича, Лагранжа, Кондорсе, Фридриха — и все они чуть позже встретятся с Вольтой лицом к ли-цу, будут говорить с ним, обмениваться бумагами и письмами. Кто ж мог в семье Вольта мечтать о подоб­ных встречах заранее?

Ранние приключения электричества. В XX веке элек тромагнетизм девятым валом обрушится на естествозна 'нйе, тexникy^--ЭieдицHHy,~a"в^-тоы^-BTOГБTъrTa^-ay лежала в пелёнках. В "историй электричества только' на-"чинлся всего лишь третий этап развития.

Начало этапа первого, созерцательного, можно отнес­ти к VI веку до н. э.7"когДа:—легендадныи_ куйСТГФа-'лес (ffZ-bVi) узнал7~что~к янтарному веретену пряхи льнут соломинки и пылинки. Столь осмысленное притя-

56

жение явно вызывалось чем-то из янтаря исходящим, что было естественно назвать душой. Строго говоря, вряд ли первым европейским электриком следует считать имен­но Фалеса, ибо он всего лишь выполнил функции «жи­вого архива», передатчика знаний от предков к потом­кам.

«Все полно демонов, — вещал Фалес, — надо всем царит необходимость», 'иотелезоянулосьГкмагни ту ""чёйййиГДаТсоглас ГилберТбООу, да, подтвердил Гегель (1800 г.: «Понятие души у Фалеса более приемлемо, чем сила, ибо сила как бы со стороны, а душа есть движение себя, одно и то же вместе с мате­рией»).

Живым мостиком связал Фалес знания древних с но­вой наукой, и немного добавили потомки к древним кла­дам. Лишь через три века Теофраст приписал «янтарную душу» еще одному камню, линкуриону, и на этом пер­вый этап учения об электричестве завершился.

Собственно, самого слова «электричество» еще не зна­ли. Янтарь казался каменной разновидностью магнетита, довольно редкого минерала. По Аристотелю, Фалес гово­рил, что «магнетит имеет душу, ибо притягивает железо». Александр Афродисийский пояснял: «Эмпедокл говорит, что железо стремится к магниту вследствие истечений от них обоих...», а Платон как бы устами Сократа учил Иону распознавать «божественную силу... как в том кам­не, который Эврипид назвал магнезийским, а большин­ство называет гераклейским».

Вот и янтарь награждался душой магнитоподобной. Древние знали, что угорь может поразить солдата через копье, опущенное в воду (Плиний), что этот удар лечит от подагры (Диоскорид, Скрибоний), ею никому и в грло-%.Де_прихолочто_,янтарь_гор.ь,то

и то же. Электричество испокон веку жило рядом с чело­веком, сам человек и весь мир были полны электричест­вом, но кто ж мог знать об этом? Хваленые огненные стрелы Зевса — молнии, полыхающие на мачтах кораблей

и пиках" солдат огни ^cвя^тoгoL^ль^мa2-J!У^ЧS-J^cвeтa Дй и все магаитное_— всего~лйшь электричество, хотя и "проявляй ющее себя в разных формах.

На первом этапе познания электричества оно еще по­коилось в магнитном лоне, но вот полусонная регистра­ция случайно увиденного сменилась целенаправленной охотой. Электричество проклюнулось из недр магнитных, и родам помогал врач Гильберт, фигура легендарная,

S7

современник Галилея и Бэкона. Этап Фалеса уступил мес­то этапу Гильберта, начавшемуся за два века до Вольты с некоего Фракасторо, поэта и философа. В своей книге «О симпатии и антипатии вещей» итальянский монах описал придуманный им приборчик — компас, но не с же­лезной, а с серебряной стрелкой, которая неизменно пово­рачивалась к натертому янтарю, прячем любым концом, бывшим к камню поближе.

С огромным успехом применил фракасторов «почти ком­пас» к «почти магнитным камням» Гильберт, медик анг­лийской королевы, ибо янтарные свойства обнаружились еще у десятков веществ, таких, как алмаз, берилл, сур­гуч, сапфир, стекло и сера, но жемчуг, мрамор, кость, ме­таллы, как их ни три и как ни нагревай, не удалось на­полнить силой притяжения.

Но дело даже не в раздутии списка. Янтарь был стран­ным, но подобием магнита, теперь он стал главой у но­вых тел, которым дал особое название. По-гречески, ян-

^тaI^IЬ—^зoвeт-^c-^я—*^злeктP^{OH>> и тот же} Гильберт отыс­кал четыре азличия между магнитами и «электрона­ми». "—--- -

~ Но вот и парадокс истории: Фалес и Гильберт достиг­ли столь многого, что становление ими электрических наук затмилось прочим. Их электрическое новаторство словно утонуло в волнах более эффектных открытий. Ведь Гильберт основал науку о магнетизме Земли, серьезно продвинул вперед знания о тяжести и огне. Он намагни­тил железный шар, и тот вел себя как глобус, как маг­нитная планета. Разве не гениально подобие маленькой и гигантской сфер, реализованное на практике?

...Электрический этап Гильберта продолжался еще чуть больше века, и его участниками стали Кабео, Додж-би, Геряке, Бойль, Ньютон и его лаборант Хоксби. Они освоили метод Гильберта, узнала чуть больше, осмысли­ли кое-какие частности. Но что же нового внесли в науку эти люди? Электрическое действие передается не только через воздух, но и пустоту (Бояль). Электризация не утя­желяет тела (Дсджби). Треаив ст&кла о ладонь «создает электрический пар, который, выскакивая из стекла, уда­ряет о палец столь сильно, что чувствуется удар» (Нью­тон). Из заряженных тел выходят истечения (Хокс­би).

Вот тут-то, на богатом опытном фундаменте, и начал­ся третий этап познания электричества, когда электроста-

58

тика (учение о неподвижных зарядах и их действиях) в основном завершилась, на что ушел еще один век. Как раз в это время родился Вольта, волею судьбы узнав­шими главных участников этого спектакля и сам активно присоединившийся к поискам электрических феноменов. Тогда 15-летний подросток еще не мог знать, что через сорок лет завершится третий этап электрических наук, причем последний могучий аккорд, заодно открывающий новый путь в будущее, извлечет он сам.

К тому времени знания об электричестве настолько возросли, что можно было специализироваться во многих направлениях. Англичанин Грей, например, научился пе­редавать электричество по бечевкам и металлическим ни­тям, изолируя их от опор шелком или волосом. Потом прославился француз Дюфе. Он все делал блестяще: до своей кончины в возрасте 41 года он успел позаведовать Ботаническим садом академии, который перешел к Бюф-фону в образцовом состоянии. Дюфе опроверг опытами убеждения многих, что электризация предмета зависит от его цвета. По примеру Грея он научился так электризо­вать людей, что из одежды сыпались искры, волосы вста­вали дыбом, а из пальца, приближаемого к носу, выска­кивал столь мощный разряд, что присутствовавший при опыте аббат Нолле не на шутку перепугался. У Дюфе дети сидели на качелях и сыпали зерна голубям, а вместе с ними из рук лился искрящийся поток электричества. Даже Бозе, сам очарованный электрическими опытами, разразился упреком-двустишием: «Разрешено ль тебе, безумец, рисковать и с электричеством людей свя­зать?»

Вечную славу Дюфе принесло открытие двух родов электричества — «стеклянного» и «смоляного». И до то­го о них знали, но впервые во всей своей обнаженности прозвучала простая истина: разнородные заряды притяги­ваются, однородные — отталкиваются. В нехитром этом факте кроются поразительные сюрпризы: «смоляной» за­ряд отгоняет такой же, стало быть, от одного к другому передается имнульс, точъ-в-твчь как с брошенным камнем. Зато «стекляннмй» гаряд не оттолкнется -от «смоляного», а притяветея к aesuryl Казини-то вз «•смолядаго» продол­жают леажЕЬ, не !Ееиерь саш уже не •бьют, а притягива­ют? Множество чудес, ва осознание которых понадоби­лось яемаж» времена, .ааве-щал потомкам Дюфе.

Еще ©дво везау|»ядвве свойстве аэекафичества Дюфе повторао озафыд пенеле Герик.ь. К заряженному предме-