Околотин В. С. О 51 Вольта

Вид материала

Книга

Содержание Начало службы. Вечный родник электричества. 88 Люди серьезные говорили о победителе турок русском генерале Кутузове, которому в бою пуля вышибла левый глаз

Подобный материал:

• Урок русского языка в 7 классе. Тема урока : Письмо другу (по рассказу Вольта Суслова, 70.92kb.
• Курс I хімія Викладач доцент Шевченко Л. В. Лекція на тему, 627.62kb.

81

даже в Швейцарию с ним соберется. А научные инте­ресы впредь у них никогда не пересекутся, так что при­чин к склокам вроде бы быть не должно.

Начало службы. До тех пор Вольта только прибли­жался к подножию той жизненной горы, которую пред­стояло одолеть. Само восхождение началось, когда ему было под тридцать. Молод, честолюбив, энергичен — вот и удалось одним рывком найти службу, изобрести элек­трофор и построить кучу безделушек на болотном газе. Даже не скажешь, что главнее, все три дела подпирали друг друга, как камни в фамильнои арке-символе.

После первых двух диссертаций Вольта на время за­тих, но до чего ж усердно он работал в те годы! Может быть, больше всего сил съела у него химия. Вольта бро­сился в нее не только ради любознательности: электри­чество стало приедаться, казалось, много ль в нем оста­лось неизвестного, а химия поднималась как на дрожжах, появлялся серьезный шанс «испечь» что-нибудь удиви­тельное. Во всяком случае, Гаттони был уверен в ско­ром взлете друга, он даже начал комплектовать «Воль-тиану» (!), без устали толкуя о великом предназначении (полушутка, но почему б нет?).

Наладилась переписка с Пристли, письма из Англии щекотали тщеславие, держали Вольту в курсе дел и явно стимулировали, подстегивали, мешали разнеживаться в блаженном климате. Ведь если трезво взглянуть, он был никто, но с амбициями! А Пристли успел кое-чего до­биться, но ведь он и старше на 12 лет. Смышленый учи­тель знал семь языков (вот полиглот!), не мудрено, что он взялся за родную речь, написал по грамматике учебник, пришедшийся всем по нраву. В этой книге он не постес­нялся мимоходом (хоть вдвое был моложе!) укорить са­мого Юнга за дурной стиль, и философ мудро исправил огрехи лингвистики в своих историях Англии, религии и морали.

Заслужив имя писателя для молодежи, Пристли полу­чил предложение от Ватсона, Прайса и Франклина (тот уж много лет жил в Лондоне как представитель своего штата) поработать над историей электричества. Новая книга опять пошла на «ура», ее Вольта и расхваливал пе­ред Спалланцани, а потом и перед самим Пристли.

Теперь Пристли снова прославился. Одно время он жил около пивоварни, и ему страстно захотелось узнать,

82

что за газы рождаются при брожении пива. Когда загад­ка отгадалась, газ этот назвали «крепким воздухом» (углекислый газ), а вода, им насыщенная и получившая имя сельтерской (1772), якобы излечивала от цинги, а потому вошла в моду как вкусная и лечебная заодно. Потом Пристли выделил «соляно-кислый воздух» (хло­ристый водород), «воздух щелочной» (аммиак) и «воздух дефлогированный», который, как писал сам первооткры­ватель, «оказался настолько чистым и настолько свобод­ным от флогистона, что в сравнении с ним обычный воз­дух казался испорченным». Через много лет Лавуазье назовет этот газ кислородом, а тогда, в 1776 году, взвол­нованный президент Королевского общества Бэнкс вру­чит Пристли большую золотую медаль: «Отныне мы зна­ем, что все растения от дуба до былинки вносят свою лепту в производство чистого воздуха, столь нужного всему животному миру».

А пока Пристли возбуждал Вольту письмами. Писал же он чудесно, думал просто и отчетливо. «Успехами в химии и оригинальности мышления, — говорил он сам,— я обязан невежеству в этой науке». Даже недоброжелате­ли— а их число возрастало вместе с известностью — признавали его высокую ученость и полемический та­лант, но, как через сто лет скажет Джонсон, «его труды в высшей степени способны потрясти, однако не создают ничего нового». Сказано слишком сильно, но «талант к спорам» оказался у Пристли даже сильнее «таланта ру­докопа».

Как тут Вольте было не заняться химией? Досадно:

только распознал электричество, опять в подмастерья, зато теперь-то Вольта знал, что не хуже других. Но при­ходилось засесть за книги Бехера, Шталя, Жоффруа, Блэка, Кавендиша, да и самого Пристли.

Если взглянуть на химию XVIII века глазами 30-лет­него дилетанта, то в этой науке виделись шесть стадий развития, а тогда как раз шла седьмая. Все древние, в том числе Аристотель и Гален, чисто умозрительно выде­ляли четыре первичных элемента, слагавших любое тело. Потом алхимики научились работать с тиглем и ретортой, но только в XV веке в высшей стадии Ренессанса (Чинк-вечементо') возникла 'школа трех начал (соли, серы и Меркурия, то есть ртути), освоившая методы разделения и соединения веществ, так называемое спагирическое

Пятнадцать (итал.) — принятое у историков обозна-

w .,-.»." " т.»,"™——

чение XV века в Италии. б*

&3

искусство. Конечно, итоги столь долгих поисков казались ничтожными, уж очень робко топтались химики у исто­ков материи, не умея вскрыть двери внутрь вещества, проникнуть в его толщи, хотя, что ни говори, всегда хва­тало амбиций и мудрых разговоров.

Истинная химия началась, пожалуй, с Сильвия в XVI веке. Он сумел нейтрализовать щелочь кислотой, два острых вещества становились безвредными. Позже француз Лемери так и учил: «Щелочи есть тела, кото­рые шипят от прикосновения к кислотам». Потом уж Маскье добавит: «Щелочи и кислоты отнимают друг у друга характерные качества». Много ль тут смысла, ехидно смеялись умники, вторя вопрошавшему в «Скеп­тическом химике» великому Бойлю, но для начала истин­ной науки было все же достаточно; классификация — первый путеводитель к пониманию и покорению.

Вот химики ухватились за ключ, заговорив о предпо­чтительном сродстве веществ (1718, Жоффруа), а Берг­ман издал знаменитое сочинение «Об избирательном при­тяжении» (1775). Пользуясь перечнем веществ, выстроен­ных по ранжиру активности, удавалось заранее предска­зать, пойдет ли реакция и как шустро. Это ль не успех?

Базой для практиков неплохо служила флогистонная теория, выдуманная страстным Бехером (1625—1682) и сварливым Шталем (1660—1734). Мы-то знаем, что окис­ление есть присоединение кислорода, но гениальные бава­рец и пруссак начали с обратного: при горении от тел якобы отлетает нечто под названием флогистон. Выяс­нить, отлетает или подлетает, помогли бы весы, но все было не до них, слова, да еще вымолвленные с нажимом и с жестом, всегда действовали на психику сильнее цифр. Впрочем, и без весов проблем хватало: флогистон отож­дествлялся с серой, уголь якобы возмещал при горении убыток флогистона, к туманному пониманию сути дела добавлялась мистика алхимических методов. Вот и блуж­дали тысячи умов в химических лабиринтах, откуда вре­мя от времени совершенно загадочно вылетали какие-то вещества, шкварки или мутные взвеси, и приходилось гадать, что же сработало на этот раз: молитва, созвездие, добавка соды или крошки истолченной сухой печени змеи?

Истинно новую главу под названием «химия пневма­тическая» начал шотландец Блэк. Еще юношей, 26 лет от роду, он защитил диссертацию с важной новинкой о смягчении щелочей «крепким воздухом» и до седых

84

волос продолжал углублять свою идею, но уже в чине профессора в родном Эдинбурге.

А химия газов бурно прогрессировала. Год в год с открытием Блэка построил пневматическую ванну Кавен-диш. У него газы хранились под слоем воды. Он же до­казал, что «фиксированный воздух» в 9 раз легче воз­духа обычного. Вот тут-то и подоспел Пристли со своими новыми сортами воздуха: селитренным, дефлогирован-ным и прочими.

Все эти премудрости Вольте пришлось изучать об­стоятельно. Оставалось еще узнать про два факта, он по­лагал — химия познана. Лавуазье сжигал металлы, и их вес возрастал ровно настолько, насколько уменьшался вес воздуха (1774). Подобный опыт на полвека раньше провел Ломоносов, но замалчивать достижения «азиат­ских варваров» уже давно стало нормой для западноев­ропейских мудрецов. Годом позже тот же Лавуазье до­казал, что «постоянный газ» состоит из угля и дефлоги-рованного воздуха, ибо землистая ртуть при нагреве да­вала чистый воздух, зато в присутствии угля уже воз­дух постоянный, отчего его и назвали углекислым газом.

Так и сошлись в противостоянии две теории: старая, Шталева, с отлетающим флогистоном при сгорании тел п новая, с присоединяющимся кислородом. Пока Вольта блуждал в терминологическом лесу, он познал еще одну сложность, уже национальную. За старый флогистон стояла Англия, за новую пневматику — Франция. С обеих сторон Ла-Манша узнавалось много нового. Англичане начали, французы продолжили, вновь прославились анг­личане, но параллельно чисто научному потоку бушевал поток амбиций. Вот почему Лавуазье посчитал нужным оставить секретарю Парижской академии памятную запи­ску: «Сейчас идет научное соревнование между Фран­цией и Англией, это состязание стимулирует проведение новых опытов, но иногда приводит ученых той или иной науки к спору о приоритете с истинным автором откры­тия» (1772). А что ж Вольта? Словно сознательно, ов затушевывал националистические страсти, переписываясь то с Лондоном, то с Парижем и делясь новостями с науч­ными «врагами» во славу скорейшего торжества истины.

...Однако химия химией, но и без нее новостей хва­тало. В мае 1774 года от оспы умер Людовик XV. «После нас хоть эпидемия!» — рискованно шутили циники. Ко­роль-жуир оставил своему внуку, 23-летнему толстяку Людовику XVI, Францию обнищавшую, со многими мил-

85

лиардами государственного долга. «Долой налоги!» — кричали толпы истощенных бедняков-фермеров. В Семи­летней войне Франция потеряла колонии, страна бурлила недовольными и прожектерами.

И вот грянуло страшное наводнение. Умер великий Кенэ, провозвестник политэкономии: только земледелец производит материальные ценности, учил он, а промыш­ленник и торговец бесплодны, ибо меняют только форму продукта, но никак не содержание! А новые власти при­звали на службу Тюрго, ученика Кенэ, назначив его ге­неральным контролером и уповая на физиократов как на спасителей государства. «Физио» означало «природа», от того же греческого слова получили название физика, физиология, физиотерапия. Вольта тоже вроде бы приоб­щался к великому племени обновленцев, ибо служил Природе.

Тюрго шел дальше Кенэ, он учитывал любой капи­тал, даже вложенный в промышленность, ибо тот тоже давал прибыль. Вольта читал книгу Тюрго «Размышле­ния о создании и распределении богатств», доводы автора звучали убедительно, но и Кенэ рассуждал не менее здраво. Вольта в захолустье читал, а Тюрго уже действо­вал: сняты ограничения с торговли хлебом, дорожные пошлины стали брать деньгами, а не натурой, закрылись ремесленные цехи, душившие конкурентов монопольными ухватками. Одни перестали жаловаться, другие зароптали, но все надеялись на лучшее.

Бурлила Польша, два года назад разделенная между Пруссией, Австрией и Россией. В нее тайно хлынули за­прещенные иезуиты. Куда ж им было деваться? В этой сугубо католической стране даже письменность была в основном латинской, хотя простолюдины хранили верность своему языку. Пригрели иезуитов и в России, только что победоносно завершившей войну с турками.

Как грибы множились тайные общества, зрели заго­воры, шептались обыватели. Из Баварии приполз слух про иллюминатов, «просветленных». На словах они боро­лись за нравственность и просвещение, а посвященные знали главное: монархии следовало заменить республи­ками, а христианство — деизмом. По примеру масонов новые подпольщики привлекали в свои ряды людей могу­щественных, а неофитов подвергали мрачным торже­ственным испытаниям; по примеру иезуитов новые ради­калы делали ставку на субординацию, военную дисцип­лину и взаимные доносы.

86

А 1774 год приносил все новые впечатления. То пари­жане триумфально встретили Глюкову оперу-балет «Ифи-гения в Авлиде», написанную в духе милых старых Люл-ли и Рамо и трогавшую зрителей добротой Артемиды, которая сжалилась над любимой дочкой царя, простив Агамемнона за убийство священной лани. Боги милости­вы, цари прощены! — нехитрые трюизмы помогали жить без грусти. То улицы ломбардских городов заполнились шествиями в честь 1000-летия славной победы Карла Великого над лангобардами, а австрийцы не стали реаги­ровать на двусмысленность своего статуса оккупантов, ожидающих разгрома.

Сбитый с толку множеством событий, которые анали­тический ум безуспешно пытался выстроить, сгруппиро­вать, прояснить, Вольта махнул рукой и отступил от всегдашнего правила обдумывать все досконально, преж­де чем совершать действия. В сентябре он пишет графу Фирмиану с просьбой дать место в школе, в октябре еще раз, и — о чудо! — приказом от 22 октября граф назна­чает Вольту регентом (заместителем директора)! Впро­чем, чуда нет, иезуиты в силе, за Вольту замолвили сло­вечко, к тому ж надо благодарить члена церковного со­вета Перегрини и венского министра барона Спергеса, еще не забывшего о переписке четырехлетней давности (вот время летит!). Сработала и диссертация на имя Спалланцани, как-никак школа Комо подопечна Павий-скому университету!

Условия работы регентом оказались тяжкими. Долж­ность без жалованья, школа старая, милостиво разрешено думать об электричестве, но как это делать? Отступать некуда, Вольта бросается в работу и перво-наперво по­дает ведомству просвещения докладную записку об улуч­шении преподавания в школе. Суть документа проста. Ситуация драматична, объективно существует неотложная необходимость срочно провести коренные реформы в ме­тодах обучения подрастающего поколения естественным наукам, ибо содержание преподаваемых предметов ката­строфически устарело по сравнению с невероятными успехами наук, представителем и полномочным послом которых выступает пишущий сей рапорт. Сейчас в школе преподают грамматику, историю, риторику, философию, теологию, мораль, каноническое и гражданское право, однако все это надо ревизовать, усилить преподаватель­ский состав, непременно привлечь иезуитов (они опыт­ны, грамотны, бескорыстны!), обновить оборудование.

87

С новым, 1775 годом приходят 30-летие и надежды на лучшее будущее. Вольта бомбардирует начальство все­возможными меморандумами и петициями, пишет в Милан Фирмиану, Кривелли, падре Камни, Ландриани, Пелле-грини, канонику фромонду, секретарю Фризи, профес­сорам Барлетти и Одескалько, рассуждая о науках, хода­тайствуя о партах, досках, приборах, учебниках. 23 мар­та Фирмиан получает новый обстоятельный документ «О методе обучения в младших, средних и старших классах школы».

Уж на что граф опытен в людях, да и истоки актив­ности здесь очевидны, но все же Фирмиан потрясен: вот это фонтаны энергии и знаний! Молодой регевт, взяли чуть ли не из жалости, а строчит грамотно и страстно о культуре воспитания детей, о необходимости тщательно отбирать предметы, ввести практическую арифметику (да! для рынка, да'! для расплаты с извозчиками), да как же можно без латыни, без навыков изящной болонской письменности, без чтения Боккаччо, Расина, Юнга? «Бра­во, браво! — восторгается Фирмиан. — Какая эрудиция! Такие люди властям империи, необходимы!»

Вечный родник электричества. В мире кипела жизнь, ключом били страсти. Наконец-то грянула новая, тоже на семь лет, война, на этот раз за независимость северо­американских колоний Англии. Американцы осмелели, в проекте конституции даже Ирландию включили в свой состав, а Франция, двадцать лет ждавшая реванша, под­держала бунтовщиков.

А ценители прекрасного щебетали о Давиде, восходя­щей звезде живописи. Он только что приехал в Италию — ученик изысканного Буше, брат которого ведает коро­левским имуществом, а у того друг маркиз де Мариньи, а у того жена держит прославленный салон, куда ча­стенько ездила сама мадам де Помпадур, а сам Давид уже получил премию своей академии за «Бой Марса с Венерой», еще написал «Смерть Сенеки», а за «Антиоха, сына Селевка» послан на стажировку к ним в Италию. Здесь все, кто был в Париже, хвалят портрет герцогини Полиньяк его кисти, а она подруга новой королевы Ма­рии-Антуанетты, а сестра Мария-Каролина как раз заму­жем за неаполитанским королем Фердинандом IV, к нему на охоту пригласили Давида, он написал чудесный пей­заж с графом Потоцким, гарцующим на могучем скакуне.

88

Люди серьезные говорили о победителе турок русском генерале Кутузове, которому в бою пуля вышибла левый глаз, что не помешало ему посетить Англию, Францию, Голландию. Теперь он у нас в Италии, а потом поедет в Берлин, Лейден и Вену с щекотливыми дипломатиче­скими поручениями. Людей науки взволновала иная но­вость: запрет на вечные двигатели. Парижские акаде­мики только что обнародовали свой отказ даже думать про подобные химеры, так что нетерпимость ученых ока­залась ничуть не меньше нетерпимости инквизиторов, разговор окончен, осталось только сжигать ослушников, разве мир не есть самый настоящий вечный механизм? О поразительной новости так и этак судачили и в салонах, и в тратториях.

Как бы в противовес прибыла из Англии хорошая лесть из области механики. У мрачного торговца свечами в Глазго работал сын плотника, Джеме Уатт. Поначалу он чинил спинеты и клавикорды ¹, потом ушел в универ­ситет ремонтировать физические приборы и машины. Этого самого Уатта обуяла мечта заполнить фабрпки железными рабочими, которых можно кормить дешевым углем. И точно, ремонтируя паровую машинку давней системы Ньюкомена, механик улучшил ее, заставив от­работанный пар конденсироваться не в рабочем цилиндре, а вне его и отбирая силу со штока не при одном, а двух ходах туда-сюда. Ради прибылей Уатта взялся финанси­ровать врач Ребук, но испугался неудач и продал свою долю Болтону, а у того дело пошло; наконец-то с хоро­шо выточенным цилиндром и пригнанным поршнем паро-кик неплохо заработал.

Самым важным для Вольты событием 1775 года ока­залось создание электрофора. Положение молодого реген­та было неустойчивым, до зарезу надо было прославить­ся чем-то вещественным, на бумажных прожектах долго не продержишься. Еще 3 июня Вольта вымученно писал 'Ландриани, чем различаются негодный и неполезный воздухи (через год речь пойдет об отличиях годного и полезного), а 12-го числа к Пристли ушли бумаги, ока­завшиеся историческими. «Я изобрел electroforo perpetuo, вечный электроносец», — гордо писал Вольта, словно под­няв эстафету поруганного вечного двигателя в пику за­знавшимся парижским академикам.

' Разновидности клавишных инструментов — предшественни­ков фортепиано.

89

Что ж такое электрофор? Железное блюдечко, на нем смоляная пластинка, сверху вторая лепешка из железа с деревянной ручкой и в придачу маленькая лейденская баночка — пузырек, обложенный фольгой, и с проволоч­кой, торчащей через пробку. О чем же писал Вольта, тя­нувшийся к знаменитостям, как бабочка к свету? Он с восторгом обнаружил аналогию между вечными двигате­лями, механическим и электрическим. Надо всего лишь похлестать кошачьей шкуркой смоляной диск (это раз), затем наложить на отрицательно наэлектризованную смолу металлический диск (это два). Металлический диск наэлектризуется по влиянию — «плюс» у смолы, «минус» с другой стороны, теперь касаемся пальцем и уводим минус в землю (это три), а затем поднимаем железный кружок за изоляционную ручку и снимаем с него элек­трический остаток, то есть плюсы (это четыре). Полу­ченные заряды можно использовать в своих целях: из­влечь искру в темноте, переправить в лейденскую бан­ку.

До сих пор по той же четырехзвенной технологии ра­ботают многие электростатические машины — от школь­ных приборов до индустриальных гигантов. Вольта пре­красно понимал фундаментальность сделанного, уж он-то отчетливо сознавал, насколько прост, а потому жизнен предложенный им метод электризации. Повторяя ту же процедуру несчетное число раз, можно было питать элек­тричеством любого желающего.

Узнав про «электроносец», Пристли взволновался. «Электрический флюид присутствует и действует везде, он играет главную роль в грандиознейших и интересней­ших сценах природы», — писал он, выспрашивая детали опыта и срочно строя такой же приборчик, И тому были основания: методика Вольты живет уж два века и будет жить всегда, однако, увы, до сих пор электротехники не хотят понять, что поток электричества даже из одного электрона безумно велик, оттого и неиссякаемы электри­ческие потоки, исторгаемые наэлектризованными телами. Акцент проблемы переместился совсем в другую сторону:

из слабенького электричества не может вытекать столько сил, заявили одни, никаких вечных источников нет и быть не может, заявили другие, еще не остывшие от за­крытия perpetuum mobile. Конечно, в электрофоре Воль­ты всю необходимую работу выполняет рука, но за этой прагматической сентенцией упустили из виду безгранич­ность электрических резервуаров. За электрофорной двер-

90

цей обнажились бездонные закрома электричества, от­куда неистово хлещет чудесная субстанция, однако, буд­то страшась заглянуть в бесконечные внутренние дали материи, ученые сделали вид, что деловито подсчитывают свои трудозатраты.

Слов нет, нелегко относить кувшин от родника, но еще важнее использовать всю энергию потока. С водой и вет­ром справились мельницы, но и в XX веке электричество еще не считается источником энергии!

Вольта лучше, чем кто-либо другой, понимал, что об­нажились зцяющие электрические недра, но в силах ли был он переучивать всех, бороться за просвещение всего научного мира? Он сказал, а его и слушать не хотели. И Вольта мудро совладал с зудом поучений, не желая превращать себя в жертву своих научных амбиций. «Вам всего лишь нужен хороший источник электричества? — спросил он. — Так вот он, берите». И все взяли, электро­фор оказался нужен всем!

Если хочешь известности, надо рекламировать свои находки, а потому 13 июня ушло письмо к Кампи с опи­санием электрофора и метода работы с ним, потом ту же информацию получили Барлетти и Коупер. А в Париже между тем Бомарше выпустил в свет «Севильского ци­рюльника». Есть там и такой диалог: «Розина: Всегда браните вы наш бедный век... Бартоло: Прошу прос­тить за дерзость. Но что он дал нам, чтоб хвалить его? Лишь глупости всякого рода: свободу мыслить, тяготе­нье, электричество, веротерпимость, хину, «Энциклопе­дию» и театральные драмы?» Ах вы мотыльки, думал Вольта, живете на краю электрических пропастей, и до того вам хорошо, что даже не замечаете, хоть из любо­пытства взгляните за дверь—электрофор!

Однако приходилось ковать железо, пока горячо, из регентов подаваться в учителя. В итоге больших трудов ,12 августа появляется документ с латинским текстом, подписанный Барлетти и Марцари: «Заключение о пре­тензии Вольты на занятие кафедры экспериментальной физики в Комо. Алессандро Вольта, комовский патриций, издал эпистолярную диссертацию (первую, к «чужаку» — туринцу, даже во внимание не приняли!) с серьезной разработкой темы и освоил многие физические коллок­виумы, внеся в их трактовку много оригинальных дости­жений. Нами проверено и рекомендуется...». В декабре Вольте положили оклад — 800 лир в. год.