Воспоминания
| Вид материала | Закон |
СодержаниеВремя перемен, время тревог Вид на жительство |
- Воспоминания Сайт «Военная литература», 4244.99kb.
- Лобанов Владислав Константинович, Бондаренко Татьяна Романовна Данилова Елена Александровна, 251.96kb.
- Записки миссионера, 278.61kb.
- Список літератури №2011 Академик Иван Тимофеевич Фролов: Очерки. Воспоминания. Избранные, 90.57kb.
- Приложение 2 Перечень сайтов о Великой Отечественной войне, 107.12kb.
- Воспоминания Сайт «Военная литература», 4815.99kb.
- Николай Николаевич Никулин. Воспоминания о войне, 2966.16kb.
- "Нити времени. Воспоминания" Питер Брук Нити времени. Воспоминания, 649.1kb.
- Д. А. Аманжолова (Киселева) Герои Гражданской // Историк и его время. Воспоминания,, 263.81kb.
- Сценарий написан по материалам книги "Встречи. Воспоминания. Размышления" (сайт "Lactionov, 187.58kb.
ВРЕМЯ ПЕРЕМЕН, ВРЕМЯ ТРЕВОГ
В октябре курсы закончились. Я вернулся в Софию. В полку посмотрели на мои документы и велели идти в дирекцию полиции. Пришел. Там развернули папки и сказали:
— Поскольку ваша мать интернирована как белогвардейка в Панагюриште, приказано и вам ехать туда же.
Я в ответ попытался предъявить им доводы, которые, на мой взгляд, давали мне право на исключение:
— Я участник двух фаз войны, — говорю им, — был в Македонии и Венгрии, награжден орденом за военные заслуги и буду интернирован?
— Такой у нас порядок, — неумолимо отвечали мне.
Ничего себе порядок, новый порядок. Я не знал, что делать и как остаться в Софии. Пошел к моему закадычному другу Вильгельму Прагеру, родившемуся, как и я, в Болгарии, рассказал ему о своих делах, а он мне о своих:
— У нас еще хуже. Типографию объявили государственной (народной) собственностью, правда, директором временно оставили моего отца, но прислали какого-то коммуниста, который ничего не делает, но следит, что делают в типографии другие. А тебе я советую: никуда не уезжай. Если придут за тобой, покажи им орден. Ты же герой. Тебя не тронут.
Я так и поступил. Пришел в свою квартиру на улице Васил Друмев и написал маме письмо: «Вернулся с войны, а меня тоже посылают к тебе. Но я не поеду».
В ответ через неделю моя мать прислала мне тяжелую посылку с петмезом (нардеком), с охотничьими колбасками, с куском копченого мяса, с банкой маринованных перцев и помидоров. Я понял, что жилось ей там гораздо лучше, чем мне в этом разбитом городе.
Это было второе интернирование в нашей семье. Первое произошло в 1941 году в сентябре, когда исчез мой отец. Мы в панике бегали искали его, узнавали, где он. Но вскоре отец прислал письмо из села Брежане, южнее Видина, недалеко от югославской границы. Оказалось, что он в очередном кабаке по пьянке рассказывал своим друзьям, что видел под Софией десант советских солдат, которые заняли аэродром Бужурище. В кабаке были «СС» — секретные сотрудники. Они доложили куда надо о моем отце, и тот проснулся утром в дирекции полиции. Полиция по этапу отправила его в село Брежане к крестьянам в качестве работника. Там он жил в крестьянской семье, собирал урожай, кормил скот, следил за птицей. Освободили его уже в 1942 году, но он ни на кого за это не имел обиды. Так, видимо, нужно было его удалить за разглашение военной тайны.
Но он там жил и не тужил, а что было делать мне. Ни денег, ни работы. Я пошел к дружкам моего отца — к малярам. Они меня встретили в корчме (их офис) очень тепло и сказали, что возьмут на работу, если я буду так же трудиться, как и мой отец Григорий Иванович. Потом помянули его, потому что он погиб еще при бомбежке английскими самолетами Софии, да так, что и могилы, то его нет. Я дал слово, что буду работать не хуже моего отца и был принят в бригаду.
В это время маляры работали в школе недалеко от обелиска русским воинам, на котором была надпись: «Не нам, не нам, а имени Твоему». Обелиск стоял при выходе из Софии в Княжево. После ремонта в этой школе должна была поселиться советская часть. Здесь же работала солдатская столовая, где мы и обедали. Когда мы приходили в столовую, то любой старшина командовал: «А ну, рядовые, дать дорогу рабочему классу». Все расступались, мы брали первое, второе и компот и садились за столы. Вот тогда-то в этой столовой я впервые в своей жизни ел перловую кашу с американской тушенкой. Прекрасная вещь! С тех пор я никогда такой вкусной каши не ел.
Расплачивались с нами за работу каждую субботу в кабаке. Мы приходили туда. Наш бригадир по фамилии Борщ приезжал к нам на велосипеде и привозил заработную плату. Мы садились все за стол, выпивки на нем пока еще не было, и начиналось демократическое разбирательство того, кто что сделал за неделю. Наконец, дошла очередь до меня. Борщ спросил:
— Как работал Иван?
— Как его отец, — ответил один из маляров, — я его поставил на самое трудное дело, счищать потолки шпателем. На него всю неделю сыпалась штукатурка, а он все время молчал и работал.
— Так сколько ему дадим? — снова спросил Борщ, — 200 левов?
— Нет, — зашумели маляры, — давайте дадим 300 за работу и за его отца.
Это была моя первая заработная плата в мирное время. А через две недели я стал полноправным членом их бригады и получал уже 400 левов. Но после получки меня все время отправляли из кабака домой со словами:
— Молодой еще. Потом научишься.
Я уходил, а они оставались в кабаке пропивать деньги, и мало кто из них приносил половину выручки домой.
Работа маляра, конечно, почетная, но мне хотелось заняться чем-то более интеллектуальным. Я вспомнил о своем университете и профессоре Китанове, которому до службы в армии рисовал учебные картины по ботанике. Пошел в университет. Профессор Китанов обрадовался мне совершенно искренне как старому другу, с которым можно поделиться своей радостью о том, что его не уволили из университета как якобы фашистского профессора. Он сразу же дал мне работу — написать на листе ватмана клетки тыквы в разрезе, которая по латыни называется «кукурбита пепо». Кроме этой тыквы, я получил задание написать еще десяток овощей и фруктов в таком же виде. За каждую картину мне платили тут же 20 левов, не заставляя ходить за деньгами ни в какую кассу. Я начал рисовать. Причем никто мне не устанавливал никаких сроков окончания работы. Я работал по мере материальной необходимости. Нужно мне было купить туфли — я рисовал пяток картин. Нужно с девицей сходить в ресторан — я рисовал еще столько же. Тут я познакомился с прекрасным художником Сергеем Ивойловым. У него не было ни работы, ни квартиры. Я предложил ему вместе со мной рисовать эти картины. Но у него был слишком творческий подход к делу. Как-то, когда я принес очередную партию написанных картин, профессор Китанов вдруг мне сказал:
— Что Вы здесь нарисовали? В этом цветке должно быть ровно шесть тычинок, а Вы сделали десять. В нашем деле нужно быть точным.
Профессор, конечно, не знал, что рисовал не я, а мой друг-художник. Я ему об этом не сказал, принял замечание на себя, а с Сергеем пришлось расстаться, чтобы из-за него не потерять хорошую работу. Не пришелся он науке ко двору, потому что писал слишком красиво и с фантазией.
Однажды часа в два ночи послышался стук в дверь моей квартиры. Я открыл ее и увидел перед собой Ростика Павчинского. Он, как всегда, дул себе в кулак, видимо замерз:
— Ванька, дай заночевать до утра.
— Заходи, ночуй.
Одет он был в синюю форму болгарской полиции. Полицейских в этой форме давно уже выловили как представителей старого режима. В их форму из хорошего сукна в Болгарии одевали политзаключенных. Это было сделано очень мудро, потому что если такой заключенный убегал из тюрьмы, то его сразу же ловили как полицейского.
Я спросил его:
— Откуда ты?
И он поведал мне свою историю. В 1943 году он ушел служить в армию генерала Власова, охранял в Югославии мосты, туннели. Потом ему эта служба надоела, и он сбежал из армии в Софию, то есть дезертировал. Я и другие его друзья знали об этом и раньше, но не выдавали его властям. Дальше он мне рассказал, как пришли советские войска и арестовали его. Попал он в Смерш. Его ввели в комнату. Там сидела тройка. Они зачитали ему обвинение и тут же решение суда: «За измену родине, за нарушение присяги расстрелять». Ростик Павчинский, сникнув, пошел к двери, но тут остановился и сказал:
— Но я присягу Советской армии не давал. Я болгарский подданный.
Тут трое переглянулись между собой, а один из них спросил другого:
— Что ты мне тут написал насчет присяги?
Этот другой ответил:
— Ну не переделывать же бумагу. Все и так ясно.
Но третий неожиданно добавил:
— А как насчет того, что он болгарский подданный?
— Да шут с ним, — сказал самый главный из них, — увести его.
После этого допроса его держали дня два в подвале, потом вывели наверх и передали болгарским властям. Болгары в свою очередь ему сообщили, что если по советским законам ему грозило 25 лет лишения свободы, то по болгарским — десять лет. И на том спасибо. После оглашения приговора по-болгарски его повезли в какую-то школу недалеко за полотном железной дороги. Школа была окружена одной полосой колючей проволоки и охранялась только у входа одним солдатом. Там надели на него синюю форму полицейского царского времени, даже погоны не сорвали, чтобы в случае побега народ мог его сразу поймать. В тюрьме в его обязанности входило ездить каждый день на телеге в город за покупками для кухни. Но тоска его одолевала страшная, и он придумал убегать ко мне каждый раз в час ночи из концлагеря, подлезая под проволоку. У меня спал до пяти утра, а потом снова убегал обратным путем в свою родную тюрьму. Так он гостил у меня раза четыре, а потом перестал появляться. Я потерял своего друга Ростика и только в 60-х годах узнал, что он живет в Канаде. В настоящее время мне написали из Америки, что Ростик Павчинский служит в Толстовском фонде под Нью-Йорком.
Наверное, самым страшным временем для нас, эмигрантов, были 1945—1946 годы. Болгары старались выслужиться перед советскими службами и арестовывали не только русских, но и болгар. Если в СССР арестовывали с формулировками «классово чуждый элемент» или «враг народа», то в Болгарии с более мягкой — «случайный человек». Меня, скажем, увольняли с работы, а я доказывал, что имею благодарности за труд. Тогда власти говорили: «Это все случайно» — и увольняли. К тому же мы не могли обратиться за защитой в советское посольство, потому что, будучи русскими, не были советскими гражданами. Многие из нас выжили только потому, что сами болгары в это время также оказались не в лучшем положении, сочувствовали нам и относились к нам очень хорошо вопреки болгарским властям. Многие из моих друзей, отцы которых имели магазины, предприятия, прекрасные дома и квартиры, в одночасье утратили все и просто оказались нищими. Пошла страшная эпидемия доносов. Доносили на тех, у кого отец, скажем, был писарем в сельсовете или мать была знакома с фабрикантами и т. д. Все они для властей считались подозрительными людьми. Иногда доносы были просто идиотскими. В этот период я работал в советской экспедиции. Меня вызвали в отдел кадров и сказали:
— К нам поступили сведения, что Вы до революции в России были белым генералом.
Я объяснил им, что, во-первых, до революции не было белых или красных генаралов, а были просто генералы; во-вторых, я не мог быть этим генералом, потому что родился в Болгарии уже после Гражданской войны. Деятель отдела кадров посмотрел на мои документы, которые были у него, и сказал:
— Все это правильно, но мы должны проверить поступившие сведения и взять Вас на заметку.
— Хорошая работа, — подумал я, — других что ли дел у них нет.
Национализировались, то есть просто отбирались у прежних хозяев, фабрики, предприятия, заводы и даже мелкие мастерские. Но при этом новая власть сообразила, что некому будет работать и организовывать дело, если выгнать их прежних владельцев. Поэтому было принято мудрое решение. Прежних владельцев оставили на их местах, но посадили на зарплату без права собственности. Магазины, отели, рестораны и прочие заведения были объединены в огромный концерн под диким названием «Хоремаг» (хотели, ресторанти, магазини). Эта реорганизация и национализация сразу же породила дефицит продуктов в Болгарии, которая не знала его даже во время войны. Появились талоны на хлеб, бесконечные очереди, которые болгары называли «опашками», то есть хвостами. Перестали существовать русские клубы, различные организации, комитеты. Осталась не закрытой только русская церковь, куда мы все приходили.
А тут возник новый поворот судьбы. 14 июля 1946 года вышел указ Сталина, по которому все бывшие подданные Российской империи и их потомки приглашались получать советское гражданство.
ВИД НА ЖИТЕЛЬСТВО
В первом томе «Архипелаг ГУЛАГ» А.И. Солженицын писал о том, как длинная рука Сталина выгребала с Балкан, из Харбина и Парижа, из Праги и даже Австралии русских эмигрантов первой волны, то есть тех, которые убежали из страны в начале 20-х годов или позже были высланы за границу в сталинскую эпоху. За пределами родины эмигранты жили только одной мыслью: вернуться в Россию, пусть даже и в большевистскую. В своей книге А.И. Солженицын выразил сомнение, а был ли такой указ. Да, Александр Исаевич, был указ Президиума Верховного Совета СССР от 14 июня 1946 года. Правда, он не был полностью опубликован, по крайней мере для эмигрантов, но такой указ был. По этому случаю мы ежегодно 14 июня торжественно праздновали эту дату в Болгарии в клубе советских граждан — в роскошном зале бывшего немецкого училища на улице Клемента Готвальда. Кстати, эта улица до прихода немцев в Болгарию носила имя болгарского мецената Евлогия Георгиева, вложившего свои средства в строительство Софийского университета, а во время войны улица превратилась в бульвар имени Адольфа Гитлера, потом снова — в улицу, но уже Клемента Готвальда.
Но вернемся к указу. Мы знали из этого указа лишь то, что бывшие подданные Российской империи и их потомки имели право получить советское гражданство. Позже нам разъясняли и другие пункты, например такой: запрещалось выходить замуж или жениться на иностранцах и иностранках. Иначе говоря, если эмигрант или эмигрантка получали советский паспорт, но продолжали жить в Болгарии, Франции или где-нибудь еще за пределами СССР, то им запрещалось жениться и выходить замуж за местных жителей той или иной страны. Но тогда мы не обращали внимания на такие детали в указе. Для нас важнее было обретение родины.
Более того, если для советских людей в СССР было много пятен в отечественной истории, о чем мы не догадывались, то на Западе мы знали и про Соловки, и про травлю интеллигенции, и о поруганных церквах и монастырях. Мы знали о пломбированном вагоне, в котором приехал Ленин в Россию из Германии в апреле 1917 года, и об убийстве царской семьи, и даже о Катыни. Так что для нас в эмиграции белых пятен в истории нашей страны первой половины XX века не было. Но такие предупреждающие знания не смогли затмить эйфорию радости по случаю возможности вернуться на родину у всех слоев эмиграции, от монархистов до эссеров или кадетов (были еще такие партии). Сталинский указ, а тогда все указы назывались сталинскими, воспринимался нами как знак того, что любовь наша к родине взаимна. Мы никогда не забывали ее, и родина не забыла нас.
На улице Сан-Стефано в Софии в трехэтажном особняке, который совсем недавно принадлежал какому-то крупному болгарскому магнату, расположилось бюро, или пункт, контора по приему заявлений и выдаче новых советских паспортов.
В огромном овальном вестибюле посередине стоял внушительных размеров круглый стол, на котором находились бланки заявлений, чернильницы и ручки с перьями. Здесь же в мягких креслах сидели старые русские генералы, офицеры чинами поменьше, но возрастом побольше, титулованные особы, князья, бароны, почетные граждане, в общем цвет уходящей эмиграции. Они ощущали себя по вопросу получения советских паспортов знатоками и советниками, приходили сюда ежедневно как на работу в 9 часов утра, садились в этом зале и давали советы в меру своего понимания проблемы. Причем эти советы, как правило, были взаимоисключающимися. Например, один из завсегдатаев обращался так к вновь пришедшему за советским паспортом:
— Милостивый государь! Вы приняли правильное решение. Родина нуждается в Вас. Я тоже подал заявление. Мы сможем подать друг другу руку.
Не вставая с кресла, другой почтенный старец советовал совершенно обратное:
— Ваше Высокоблагородие, не делайте этого. Большевики ничего не забыли и ничего не простили. Вас упекут в Сибирь...
— Но Сибирь тоже русская земля, — возражал ему другой «советник».
— Не русская, а советская, милостивый государь. А это большая разница.
У моей матери был самый веский документ, по которому она собиралась получить советское гражданство. Она сохранила черный с золотым тисненым двуглавым орлом паспорт Российской империи. Но в Болгарии она жила по другому — нансеновому паспорту. По этому интересному документу жили миллионы людей. В 20-х годах, когда из России хлынул поток беженцев, весь остальной мир был заполонен лицами без гражданства. Тогда-то великий путешественник, политический деятель и гуманист Фритьоф Нансен предложил Лиге Наций (в то время Лига Наций выполняла функции сегодняшнего ООН) выдавать паспорт без указания подданства и государственной принадлежности. На этом голубеньком паспорте красовалась надпись, что владелец его находится под покровительством Лиги Наций. Вот с таким паспортом и жила моя мать наряду с другими эмигрантами за границей.
Я вошел в овальный зал особняка, был внимательно осмотрен и распрошен знатными «советниками», затем сел за круглый стол заполнять заявление и анкету на получение советского паспорта. Заполняя анкету, я легко ответил на вопросы: где родился, когда, образование, профессия, адрес. Но когда дошел до пункта «социальное положение», я задумался. У матери в российском паспорте в графе «сословие» было написано — дворянка, да и отец мой был дворянином. Но я не спешил писать в своей анкете слово «дворянин». Потом вспомнил, что мой отец, до того как погибнуть во время бомбежки английскими самолетами Софии, работал маляром. Сам я тоже работал какое-то время в той же Софии маляром. Так может быть, я социально принадлежу к рабочим? Дилемма для меня оказалась неразрешимой, и я обратился к «знатокам» в этом зале. Суть дела, которую я изложил им, буквально всколыхнула их. Они поднялись со своих кресел, обступили меня с радостью, что пригодились мне, и начали давать свои советы:
— Это хорошо, молодой человек, что Ваш отец был маляром. Большевики это любят. Но кем он был до этого?
— Офицером русской армии.
— Офицер — это не сословие. Кем он был — мещанином, из крестьян или дворянином?
— Дворянином.
— А каким? Если у него было личное дворянство, то Вам будет легче. А может быть, он был потомственным или столбовым, то Вам не выпутаться.
Под перекрестным допросом знатных старцев я рассказал им про наш род Микулиных-Никулиных, про дела моего предка Гришку Микулина, про то, как хан Гирей разгромил наше родовое поместье во время похода на Москву, и многое другое.
Разгорелись долгие дебаты по поводу моей родословной, после чего «высокий консультативный совет» решил, что я являюсь потомственным дворянином и должен так и написать в анкете.
— Но для чего это нужно? — спросил я.
— Молодой человек, — ответили мне знатные старцы, — пишите как можно больше гадостей о себе, чтобы большевики не сказали, что Вы что-то скрыли от них.
Так я и написал в анкете: социальное положение — потомственный дворянин, и подал документы.
Паспорта нам выдавали не работники консульского отдела посольства. Этим делом занимались люди в зеленых фуражках из НКВД. Списки тех, кому было разрешено получить советский паспорт, вывешивались через месяц — полтора после подачи заявлений. Наверное, проверяли данные анкет. Увидев свою фамилию в таком списке, я, дождавшись очереди, вошел в кабинет майора, у которого была такая нелепая, как хлопок, но запоминающаяся фамилия Шпак. Мы сначала думали, что это слово является аббревиатурой какого-то учреждения, но оказалось, что это фамилия майора. Майор мне показался обаятельным и интеллигентным человеком. Он был глатко побрит, когда прохаживался по кабинету, от него пахло хорошим одеколоном. Его гимнастерка с зелеными петлицами была сшита из хорошего английского тонкого сукна и подогнана под его фигуру. На гимнастерке не было никаких орденов и планок. Ну прямо царский офицер, но не золотопогонник. Погоны у него были серебряными с зелеными просветами. Я подумал, что, наверное, его специально подобрали для работы в Европе.
Он предложил мне сесть на стул с подлокотниками и стал искать папку с моими документами. Нашел и начал читать, но при этом папку держал перед своим лицом, чтобы я не видел, что в ней. Когда он перелистывал бумаги, из папки выпал новенький паспорт. Я вздохнул с облегчением:
— Значит, паспорт на меня уже выписан, — подумал я.
Вдруг на серьезном и теперь уже добром лице майора Шпака разлилась улыбка. Потом он бросил раскрытую папку на стол, отвалился к спинке кресла и захохотал. Но хохот был не издевательским, а скорее добрым и покровительственным:
— Вы вот здесь написали, Иван Григорьевич, — сквозь смех сказал он, показывая на анкету, — в графе «социальное происхождение» — потомственный дворянин. Вы хотите, чтобы в Вашем паспорте так и было написано?
— Конечно нет. Но мне сказали, чтобы я писал больше гадостей о себе, чтобы Вы не придрались к тому, что я что-то скрываю.
— Не слушайте этих милых старичков. Они то подают заявление, то на следующий день забирают назад.
В общем, мы сошлись с майором Шпаком на том, что вместо «потомственный дворянин» у меня в паспорте будет записано «служащий». Потом он торжественно мне вручил молоткастый и серпастый паспорт со словами:
— Вот, уважаемый Иван Григорьевич, Вы и перестали быть дворянином. Не жалеете?
Нет, я не жалел, потому что у меня теперь была родина. Прижав паспорт к груди, я боялся его раскрыть, а вдруг там имелась какая-нибудь погрешность и мне снова пришлось бы что-то исправлять в своей биографии. Потом раскрыл, все в нем было написано правильно, но только это был не паспорт, а вид на жительство. Что это такое, я до сих пор не знаю. Важно то, что я стал подданным Советского Союза. Это многое изменило в моем внутреннем состоянии и в жизни. До сих пор мы были ничейными. Сначала я жил по нансеновому паспорту, который не давал мне права занимать должности в государственных учреждениях Болгарии. Правда, наши болгарские друзья не очень-то считались с этим правилом и многие из наших соотечественников работали и в университетах, и в школах, и в больницах. Потом я получил болгарскую личную карту, то есть болгарское удостоверение личности с оттиском моего большого пальца правой руки. Теперь же я получил гражданство великой и весомой в мире державы. Я был рад этому бесконечно. У нас, удостоившихся этой чести, даже походка как-то изменилась. В Болгарии мы почувствовали себя защищенными, потому что болгарским спецслужбам до нас теперь, как казалось нам, не дотянуться. Такие мы испытывали чувства, получив вид на жительство в Советском Союзе.