Воспоминания

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 22

Я снова был убит горем. Что обо мне подумают? Я, человек с незаконченным высшим образованием, оказался вшивым, как этот цыган, который никогда не носил даже сапог и радовался им так, будто ему подарили новую жену.

Мы пошли к этой самой вошебойке. Это была камера, куда запихивались вещи и прожаривались там паром или дымом. Очередь здесь стояла солидная. Сюда пришли солдаты разных рот. Заправлял всем этим действом русский военный фельдшер Макарыч. Он увидел меня и спросил:

— И ты здесь, Иван?

— И я. Жить больше не хочется.

— Да брось ты. Эка невидаль. Через неделю-другую все здесь будете.

Он оказался прав. И мне уже было не так обидно, что вши только у меня с цыганом.

Я уже говорил, что цыган Пешо несказанно был рад сапогам. Но он радовался и постели с тюфяком. Наверное, всю жизнь спал на циновке. Однажды утром фельдфебель построил роту и начал говорить о том, какие должны быть сапоги у солдата. В качестве примера он выставил нам этого цыгана и сказал:

— Посмотрите на Пешо. Это настоящий солдат. Когда я подхожу к его сапогам, то они так начищены, что я могу смотреть в них, как в зеркало, и бриться. Подними шинель, Пешо, чтобы все видели, как нужно чистить сапоги.

Пешо, всегда исполнительный, задрал свою шинель до подбородка, и все увидели, что не только сапоги, но и его штаны были начищены черной ваксой до пояса. Видимо, он так усердно тер сапоги, что заваксил и все штаны.

— Опусти шинель! — скомандовал фельдфебель.

Слава Пешо тут же померкла.

Командиром роты у нас был подпоручик Винаров. Он вел себя как настоящий гусар. У него было огромное количество поклонниц и выпивки. Он часто позволял себе выезжать в город развлекаться, прекрасно знал немецкий, французский и русский языки. Я ему почему-то понравился. Он заприметил меня, и вечерами, когда он дежурил в роте, мы в его кабинете заполночь говорили о самом разном. В разговоре со мной подпоручик Винаров не скрывал своего мнения о том, что Болгария не в ту сторону начала воевать, что ей не надо было становиться союзницей Германии. Такое в то время можно было сказать только очень близкому человеку. Его доверие мне льстило.

Но служба оставалась службой, и каждое утро нас выводили на плац, где мы маршировали. Выправка солдата проверялась здесь так. Сначала мы должны были идти нормальным шагом, но, увидев офицера, за 10 шагов нужно было начать маршировать и, подойдя к нему, громко говорить: «Рядовой такой-то, господин подпоручик, явился».

Я же, маршируя, когда подошел к нему, произнес тихим голосом: «Рядовой Тинин, господин подпоручик, явился».

— Почему, Тинин, так тихо говоришь? — спросил он меня.

— Господин подпоручик, я считаю, что кричать на уважаемого тобой человека просто неприлично. Почему мы должны на офицеров кричать, а на генералов орать?

— Ты прав, Тинин, но покричи для приличия, — попросил он меня.

Я выполнил его просьбу и для приличия покричал на него.

В полку был свой оркестр, как полагалось, и свой хор. Меня, конечно, тоже зачислили в этот хор. Руководил хором капельмейстер оркестра, милый толстенький капитан, который написал марш полка, начинающийся такими словами: «На горда Витоша си твърд гранит» — «Гордой Витоши, ты тверд, как гранит». В роте нас учили петь патриотические песни. Однажды собрали роту. Пришел какой-то офицер-школьник (был такой чин офицера, закончившего школу офицеров запаса) и сказал:

— У кого первый голос, становитесь сюда, у кого второй — туда, а с третьим голосом становитесь в это место.

И началось хождение то туда, то сюда. Ведь никто не знал, какого номера у него голос. Мы долго бродили, наконец, фельдфебель прекратил это безобразие:

— Рота, смирно! — закричал он. — Первый взвод будет петь первым голосом, второй — вторым, а третий — третьим.

Так разрешилась эта проблема. Поскольку я был в первом взводе, то пришлось петь первым голосом, хотя я обладаю противным баритоном.

Как я уже говорил, нас отпускали в увольнение каждую субботу примерно после обеда до 8 часов вечера в воскресенье. К этому часу все дежурные офицеры разных рот ждали своих подопечных. Было такое незыблемое правило: если опоздал на пять минут — три дня гауптвахты. И все шли туда безропотно. Но если ты запаздывал на три-четыре дня, то вся рота во главе с командиром и фельдфебелем кричали «ура!» в твою честь за то, что ты вернулся. Все были рады, и ни о какой гауптвахте и разговора не было. После того как я вернул роте четыре бака, отношения мои с ротным фельфебелем были прекрасными. Как-то он подошел ко мне и доверительно сказал:

— Тинин, у ворот полка тебя ждет твоя симпатия. Иди на два часа. Ведь мы, интеллигенты, должны друг друга поддерживать.

Вот так фельдфебель роты стал интеллигентом из-за меня.

Почему-то подпоручик Винаров, когда был пьяным, очень любил слушать в моем исполнении украинскую песню, которая начинается словами «Нiчь така, господи, мiсячна зоряна, ясно, хоть голки збирай». Я сам не все слова понимал в этой песне, но со знанием дела переводил ему на болгарский язык. Например, «Працею взмучена». Я считал, что девица, о которой поется в песне, замучена прялкой. Но мой перевод его вполне устраивал.

Винарову очень не хотелось, чтобы я все время, каждый день маршировал, крутил ружье, и он устроил меня служить к командиру батальона. Это был серьезный майор, который учился в военной академии, и ему нужен был чертежник. Я оказался подходящей кандидатурой для этого дела, чертил ему какие-то таблицы дивизий, различных армий. Он мне при этом объяснял, что дивизии потенциальных противников, таких как Турция и Болгария или Франция и Германия, как правило, подтягиваются по наполнению людьми и вооружением друг к другу. А вот немецкая и советская дивизии являются исключением из правил. В советской дивизии в полтора раза больше, чем в немецкой, людей, огромное количество лошадей, больше техники, чем у немцев, но она не маневренна. У немцев же меньше людей, почти нет коней, потому что они перешли на мототягу, и вооружение мобильно. Иначе говоря, он в своей будущей диссертации доказывал, что немецкая дивизия более боеспособна. Правда, майор не учел только одного, что у нашей страны было и народу, и количества дивизий побольше, чем у немцев. Я ему сказал об этом, и он согласился. Так, вместе с майором я осваивал высшую военную науку.

Но Винаров не унимался. Он нашел мне еще одно дело. Я уже говорил, что у нас в роте было 10 совершенно неграмотных солдат. Так он мне поручил заняться с ними грамотой. Я обрадовался, полагая, что буду заниматься самым простым делом. Подумаешь, читать, писать я умею и запросто их научу тому же самому. Но это дело оказалось тяжелее маршировки. Ко мне на урок приходили несколько дебилов и вместо того, чтобы грызть кирпич науки, ждали, когда труба их позовет на ужин. Если, скажем, сегодня они все-таки научились отличать букву «а» от буквы «б», то уже назавтра об этом забывали, и все приходилось начинать сначала. Я бился с ними неделю. Думал, что они научатся хотя бы читать. Но они сидели передо мной, как святые, и ничего не знали. Однажды я так разозлился на них, что схватил и стукнул их головами. Они взвыли от боли и потом начали меня бить. На этом моя педагогическая деятельность в роте закончилась.

В конце декабря 1943 года наш полк получил ответственное задание. Я говорю об этом так серьезно, потому что оно сопряжено с моим первым участием в этой дурацкой войне. Полк выехал из Софии в сторону Белграда, доехал до сербского города Ниш, затем мы спустились по долине реки Морава (есть Морава Чешская, а эта Морава Сербская) и разгрузились на каком-то полустанке, потом пошли по ущелью. В этом ущелье была горная речушка, шоссе и железная дорога, которая все время ныряла в туннели.

На каком-то месте мы остановились, и ротный командир подпоручик Винаров сказал нам:

— Видите наверху хутор? Мы его сейчас займем и потом будем бить сербских партизан.

Началось наше восхождение к хутору. Мы, груженные винтовками, какими-то сумками, ранцами (а у меня еще был бинокль, потому что Винаров, чтобы я был поближе к нему, сделал меня наблюдателем роты), начали карабкаться вверх по козьим тропкам.

Добрались. Хутор состоял из десятка домов и хозяйственных построек. Жило там пяток дедков и столько же бабок. Мы разместились по хатам и начали ждать боевых действий. Но боевых действий пока не было. Нашему командиру стало скучно жить в диком ауле, и он ушел на станцию Владишки, или Владишки хан. Там процветала цивилизация: кабаки, магазины, вино и девицы. Ему было не до нас. А мы от нечего делать вечерами выходили на горные лужайки и жгли костры. Вдруг в один из вечеров над нами загудели самолеты. Они не просто пролетали мимо нас, а петлями кружили над нами. Мы, естественно, разбежались кто куда. С самолетов посыпались парашюты. Какой-то из них упал в овраг, какой-то зацепился за дерево, а один даже плюхнулся в костер и подгорел. Прошло, наверное, полчаса, мы не вылезали и только выглядывали из своих укрытий. Потом сообразили, что на парашютах сбросили не людей, а какие-то тюки. Но что в этих тюках? Мы осторожно начали к ним подходить. Тюки не взрывались. Мы осмелели и стали их раскрывать. Боже! В них были шикарные новозеландские шерстяные одеяла, банки с тушенкой, русские автоматы ППШ и даже форма болгарских полицейских — синяя из тонкой шерсти, которую наши стражи порядка отродясь не носили. Это были наши первые и единственные трофеи за всю войну. Оказалось, что такими подарками англичане на самолетах снабжали сербских партизан. Пролетая мимо нас, летчики увидели костры, решили, что именно здесь их ждут, и сбросили груз. После этого я дня четыре спал под теплым новозеландским одеялом. Потом, когда мы ушли из хутора, одеяла оставили его жильцам, не тащить же с собой. У нас поклажи и так хватало.

В сочельник перед Рождеством Христовым, когда мы были еще на хуторе, в квартире зазвонил телефон. Я взял трубку:

— Рядовой Тинин слушает.

— Принимайте телефонограмму из министерства обороны. Завтра в 8.00 ваша рота должна погрузиться на эшелон и отправиться в Софию.

Я закричал: «Ура-а-а!»

— Ты не кричи, — сказали мне в трубку, — а записывай.

Когда я передал эту новость моим друзьям по роте, то все тоже долго кричали «ура!». Разве не радость: приедем домой, вырвемся, наконец, из этого забытого всеми места.

Мы начали собираться в дорогу, но вдруг вспомнили, что рядом с нами нет командира роты. Во время всего нашего пребывания здесь он находился во Владишком хане. Нужно было ему как-то сообщить эту радостную новость. Но кто пойдет искать его? Жребий пал на меня как его друга. Я взял винтовку и пошел. Но прежде я стал рассуждать: если спуститься вниз, то по шоссе надо пройти километров 12, а если пойти по горке, по бездорожью, то всего 6 километров. Конечно, я выбрал более короткий путь. Иду через лесок. На тропинке лежит небольшой снежок. Ветерок качает верхушки деревьев. Я увлекся красотами здешней природы, как вдруг из-за деревьев выскочили четыре человека с автоматами или, не помню, винтовками и закричали мне: «Стой, руци ввис!» По-сербски это означает «Руки вверх!». Я поднял руки вверх. Они забрали мою винтовку и повели в гору. Мы дошли до какого-то дома. Это была типичная балканская хата с типичной планировкой: внизу находилась хозяйственная часть, а на втором этаже жилье. Мы сели у огнища, закурили македонский табак-качак, и начался допрос:

— Кто такой?

— Болгарский солдат.

— Мы и так видим. Куда шел?

Я решил молчать, как партизан, но все же сказал:

— Иду во Владишки хан к своему командиру.

— А зачем?

Тут я снова решил не выдавать военную тайну, но доложил:

— Мы получили телефонограмму из Софии. Завтра наша рота, да и не только наша, уезжает в 8.00 со станции Момина Клисура. А командир находится на станции и об этом не знает. Вот я иду, чтобы ему сказать об этом.

Партизаны хмыкнули, глядя на меня, как на идиота, и стали рассуждать:

— Что с ним будем делать? Давайте расстреляем, — предложил один.

Партизаны начали голосовать за это предложение. Двое из них проголосовали «за», двое — «против». Тут вмешался я:

— Вы вот тут голосуете, а мой голос не учитываете. А я, можно сказать, самое заинтересованное лицо в этом деле. Я голосую за то, чтобы не убивать меня. Посудите сами. Ну убьете вы меня. Подпоручик не узнает, что нужно уезжать в Софию. Рота останется, а вы снова будете с ней воевать. А так мы уедем, и вам же будет легче.

— Слушайте, — сказал один партизан, — да он правильно говорит. На черта нам нужна его рота. Пусть катится к себе. Отпустим его.

Другие партизаны тоже подумали, и все решили:

— Катись ты во Владишки хан, а оттуда в свою Софию.

Но я не унимался и сказал им:

— Вот вы отобрали у меня винтовку. Я вернусь, и меня начнут судить. Это нечестно.

— Ну и нахал нам попался, — возмутился кто-то из них.

Но все же пошептались между собой и решили вернуть мне пушку. Кстати, винтовка по-сербски и по-болгарски называется пушкой. Они забрали патроны и отдали мне винтовку. «Шут с ними, — подумал я, — без патронов легче будет идти».

Наконец показались огни станции. Я спустился с горки, узнал у первого попавшегося о месте пребывания командира Винарова, нашел эту хату и вошел в нее. А там за столом сидели шесть болгарских офицеров с девицами и молодухами. Они пели песни и пили ракию. На коленях у Винарова сидела полногрудая македонка Цеца. Я подошел к подпоручику, отдал честь и доложил:

— Господин подпоручик, военная тайна. Пришла сегодня телефонограмма из Софии. Завтра наша рота в 8 часов должна будет на Моминой Клисуре погрузиться и уехать.

Он меня совершенно не слышал, но, увидев, пригласил:

— Садись, Иван, налейте ему.

Я сделал новую попытку доложить ему военную тайну, а он горланил какую-то песню. Смотрю, Цеца пошла на кухню. Я подумал, поскольку она сидит у него на коленях, то и передаст ему мой рапорт. Пошел за ней на кухню и говорю:

— Цеца, скажи подпоручику, что пришел приказ из Софии о нашем отъезде в 8 утра со станции Момина Клисура. Скажи ему об этом, а то он меня не слышит.

Цеца, вместо того чтобы выполнить мою просьбу, повела себя неожиданно:

— Что-что ты сказал, — наседала она на меня.

И я под натиском ее могучих грудей стал отступать, уперся в стену. Она как пхнет меня в стенной шкаф, быстро закрыв его снаружи. В шкафу оказалось очень неудобно. Я скорчился, потому что ноги мои упирались в какой-то таз, в шею давила сковородка, а в бок — ручка швабры. Открыть или выломить дверь я не мог, потому что в шкафу было тесно, не было возможности размахнуться. Тут я понял, что ей не хотелось, чтобы Винаров уезжал. «Ну а я-то здесь причем», — раздосадованно подумал я.

На кухне все затихло. Вдруг слышу: кто-то зашел воду попить или по другой надобности. Я обрадовался и постучал в дверь. В ответ на стук этот кто-то пьяным голосом сказал:

— Войдите.

— Не могу я войти, — говорю, — сижу запертый в шкафу. Проклятая Цеца меня заперла здесь.

Наконец он сообразил, в чем дело, открыл дверь шкафа и сказал:

— А мы думали, куда исчез Тинин. Подумали, с девкой ушел.

Моим освободителем оказался командир нашего второго взвода, и я ему объяснил причину моего прихода сюда:

— Я пришел доложить Винарову военную тайну о том, что мы завтра утром должны уехать в Софию.

Он напряженно выслушал меня и сказал:

— Сейчас сделаем.

Мы зашли с ним в залу. Он дал три выстрела из пистолета в потолок, и все сразу протрезвели:

— Говори, Тинин.

— Военная тайна, господин подпоручик. Завтра выезжаем в Софию.

Офицеры протерли глаза и начали искать ремни и пистолеты. По этому поводу реву было две телеги. Плакали девки, потому что не хотели нас отпускать. Наконец мы вырвались оттуда. Решили идти по шоссе, не через горку же. Там я уже был. Но чтобы сократить дорогу, мы пошли через туннель. Откуда ни возьмись нам навстречу появился поезд. Что делать?! Мы залегли в кюветы по бокам рельсов, которые были, как правило, всегда в воде, да еще в саже. Поезд промчался, а мы, вымазанные и мокрые, выбрались наружу. По дороге стали чиститься, соскребали с себя грязь пилотками, которые тоже стали черными.

Так мы дошли до тропинки, которая вела в расположение нашей роты. Винаров сказал мне:

— Тинин, поскольку ты самый молодой, то и поднимайся наверх. Чтобы через полчаса вся рота в полном обмундировании была построена вот здесь, на шоссе.

Я пошел и снова начал карабкаться по этой козьей тропке в наш хутор. Поднялся, смотрю — девка гусей гонит. Я направился к ней, а она смотрит на меня с удивлением:

— А вашей роты нет. Они еще ночью собрались и куда-то ушли.

Вот здорово!

Спустился я вниз и докладываю: мол, роты нет, ушла куда-то, видимо на станцию.

Винаров с гневом сказал:

— Найдем — и заместителя ротного командира отдам под суд. Двух командиров взводов — тоже, а фельдфебеля — под расстрел. Это что же получается!? Они во время войны увели роту от своего командира!?

Я решил смягчить ситуацию и говорю ему:

— Господин подпоручик, может быть, не надо так сердиться. Ведь они ушли после телеграммы из Софии. А Вы их под суд. Начнется расследование, то да се, спросят Вас, где Вы были в это время и так далее...

Винаров нахмурил брови, замолчал, и мы пошли дальше к Моминой Клисуре. На дороге показался какой-то грузовичок. Мы забрались на него и минут через 20 были на станции. Рота давно погрузилась в вагоны. С собой они забрали кухню, боеприпасы, телефон и даже раскладушку Винарова. Подпоручик построил роту и сказал:

— Орлы! — почему-то в болгарской армии очень любили обращаться к солдатам либо «орлы», либо «львы». — В мое отсутствие, когда я решал важные стратегические задачи, командный состав роты собрал все имущество и без единой потери перебазировался на место новой дислокации. Я представляю к орденам заместителя командующего ротой, двух командиров взводов, а нашему фельдфебелю выражаю свою благодарность и представляю его к ордену за военные заслуги.

Все закричали «ура!» и снова начали грузиться в вагоны. Я закинул свою винтовку без патронов в вагон и стоял на платформе покуривал. И тут произошло невиданное. От вагона, у которого я стоял, начали отскакивать щепочки. Вот так, вдруг, дерево взрывалось, и мелкие щепки разлетались в разные стороны, а потом мы услышали очередь «тра-та-та-та-та». Оказалось следующее. Полустанок находился в ущелье, а с соседних холмов нас поливали пулеметным огнем партизаны. Был дан приказ немедленно отъезжать. Я подбежал к вагону, а ребята уже закрыли его дверь. Я подбежал к другому и снова не успел забраться в вагон. Поезд трогался и набирал скорость. И тут я должен поблагодарить железнодорожников всего мира, что они догадались на торцовой части вагонов вешать разные крючки, лесенки, ручки. Я схватился за эти ручки и залез на буфер. Тогда вагоны сцеплялись буферами. Температура воздуха была не ниже 5 градусов мороза, но я держался голыми руками за железку, а поезд мчался со скоростью 50—60 километров в час. Руки к этой железке примерзали. Состояние у меня, скажу я вам, было не очень праздничное. К тому же меня все время одолевала мысль: «Откуда партизаны узнали о том, что мы именно в 8 часов утра будем грузиться на станции Момина Клисура?» Но ответа для себя на этот вопрос я так и не нашел. Тем временем ветер пронизывал мое тело, руки примерзали к железкам. Хорошо, что поезд через 10 километров остановился на каком-то полустанке. Я сошел со своего буфера и вошел в вагон отогревать руки.

До Софии мы ехали очень долго, то останавливались, то возвращались обратно. Мы приехали в город только вечером 9 января. Сразу перенесли свое имущество в казармы, а затем расположились ко сну. На другой день в 12 часов вдруг загудели сирены. Это означало, что начался налет. Мы знали, что американцы бомбили, как правило, ночью, а англичане — днем. Значит, это был налет англичан. По приказу весь полк загнали в окопы-щели, которые в свое время были вырыты прямо на плацу, где мы маршировали. Полк залег в эти окопы, а мы втроем вместе с каптенармусом (кладовщиком роты) Киро остались в казарме под сводом. Нам казалось, что этот свод являлся серьезной защитой от бомбежки. Взрывы доносились до нас все ближе и ближе. Мы все теснее и теснее прижимались друг к другу и дрожали. А наши каски повторяли эту дрожь. Вдруг как бахнет раз, два, где-то совсем рядом. Потом мы узнали, что первая бомба упала перед нашей казармой, а вторая — за ней. Так что мы действительно находились под надежным укрытием. Взрывы уходили все дальше и дальше. Мы вышли из укрытия и чуть не задохнулись. Воздух был насыщен серо-красным дымом, наверное от разбитых кирпичей. Все окна нашей казармы были выбиты, два дерева, взрывом вырванные с корнем, закинуты на крышу. Мы оглянулись вокруг, но ничего не могли увидеть из-за очень стойкого дыма, а ветра не было. Постепенно дым все же более или менее рассеялся, и мы увидели, что почти ничего не осталось от наших построек. Там, где был корпус соседней роты, лежала только горка кирпичей. А напротив этого злополучного корпуса, который сравняли с землей, находился штаб полка, и он почему-то остался целым. Другие же постройки нашей дислокации были разбиты. Целый день мы бродили по этим руинам, пытаясь найти кого-нибудь в живых, но нам это плохо удавалось. Наконец, часам к 6 вечера, затрубила труба. Мы этой трубе настолько обрадовались, что, кажется, не радовались так ничему. Это означало, что в полку остались еще живые люди. На плац медленно собирался остаток полка. Начали строиться, и выяснилось, что какая-то рота целиком сохранилась, какая-то — наполовину, а многие не находили своих рот, бродили и не знали, куда им примкнуть. Все же мы кое-как построились, и командир полка полковник Ганев выступил перед нами с речью:

Blog

Воспоминания