Воспоминания

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 22

— Орлы, наш полк разбили англичане. Одна бомба попала прямо в щель, и там погибло более 60 человек. Есть много убитых и в других местах. Раненых пока не считали. Но самое главное — полностью разбита кухня и столовая, а самое страшное, что бомба попала в туалет. Нет у нас больше уборной. Поэтому слушайте мой приказ. Я отпускаю весь полк на месяц в отпуск. Сюда вернетесь 10 февраля и узнаете, куда вам идти дальше.

Вообще-то слово «отпуск», или по-русски увольнение, всегда было самым желанным для солдата, но на этот раз мы не обрадовались ему, оно несло в себе какой-то трагический смысл. Весь полк в отпуск! Такого, кажется, в истории еще не бывало. Впрочем, я плохо знаю историю войн или полков, но мне представляется, что тогда я стал участником самого трагического события в истории славного Первого пехотного полка. Он ушел в отпуск на целый месяц. Наверное, этот случай был единственным во всемирной истории. Мы побрели по домам.

Я жил тогда с матерью в квартале Подуене. Мы снимали домик с двумя комнатками, а в соседнем доме жили хозяева. Так вот, когда я пришел домой, то увидел такую картину. Бомба попала между нашими двумя домами. Были выдернуты из земли вишенки. Стена нашего дома повалилась внутрь, но почему-то не упала до конца. Я вошел в дом и увидел, что эту стену подпирал платьевой шкаф старой выделки. Добротные же вещи делали когда-то! Еще меня удивили яйца. Их был десяток, и до бомбежки они, вероятно, лежали на тарелке на столе. Во время взрыва яйца были словно ветром сброшены со стола кухни на пол, но при этом остались целыми. Удивительно, но ни одно из них не разбилось. Чудеса Твои, Господи. Хотя Господь здесь, видимо, ни при чем. В разрушенной квартире я нигде не находил матери. Это меня стало беспокоить, но от хозяев узнал, что она уехала в Княжево. Слава Богу, что жива.

Хочу сделать отступление и вспомнить, что отношения наши с хозяином, у которого мы снимали квартиру, были весьма пикантными. Он проявлял себя как ярый коммунист и с нетерпением ждал прихода коммунистов к власти, при этом всегда мне говорил:

— Вот придем мы к власти и всех белогвардейцев расстреляем.

Здесь, конечно, он делал намек на расправу в первую очередь над нашей семьей. Потом лет через пять, когда я его встретил, он уже ругал коммунистов:

— Вот сволочи, пришли к власти и отобрали у меня все дома, которые я сдавал внаем. Оставили мне лишь один дом, где я сам живу. Вот сволочи! За что боролись?

Ну да бог с ним, с этим горе-хозяином. В разрушенной квартире жить было невозможно, и я побрел по городу, тоже разрушенному и окутанному дымкой от разбитых кирпичей. Сквозь дымку было видно, что где-то что-то горело, но пожаров встречалось мало. Я сел на единственный загородный трамвай № 5 и приехал в Княжево, где поселилась моя мать у Ксении Ивановны Соколовой, чей сын (помните, я рассказывал) служил в СС. Ксения Ивановна и меня приняла на жительство. Но в старой разбитой квартире оставались книги — самое ценное имущество нашей семьи. В домашней библиотеке у нас были издания Маркса. Это имя одного из издателей в старой России. Он издавал произведения Достоевского, Майкова, Лермонтова. Все эти издания сохранились и вернулись вместе с нами снова в Россию. Они и сейчас находятся в моей библиотеке. Тогда же в нашей библиотеке были книги: «Римское право» дореволюционного издания, Библия, которую подарили моим отцу и матери в Египте по случаю их бракосочетания, несколько томов Брэма, эмигрантские издания Зощенко и Аверченко. Я перечислил лишь только те книги, которые сумел потом привезти в Россию. Но сначала их надо было перевезти из разбитой квартиры в Княжево. И я по три раза в день ездил в Софию, там шел пешком через весь город и снова таким же путем возвращался обратно с мешком книг, пока не перенес все книги в новое жилище. В нашей домашней библиотеке было также интересное издание «Царство малюток и приключения Мурзилки и лесных человечков» со 182 рисунками П. Кокса. Автор этой книги Хвольсон. Она была издана в 1912 году. Там есть такие герои, как Знайка и Незнайка, доктор Мазь-Перемазь, Трубач, Китаец, Эскимос и другие персонажи. Поэтому когда я прочел книгу Носова про Незнайку, то понял, откуда он взял своих героев. Из книги Хвольсона заимствовано и название детского журнала «Мурзилка», который выходил в советское время в СССР. Правда, откуда это название взялось и что оно означало, уже никто не помнил. А это слово было известно еще до революции 1917 года. Оно уральское, я бы сказал — бажовское, и означает «неумелый мастер». Старое слово вошло в наш быт, но с несколько другим значением.

Так в домашних заботах и за чтением книг прошел мой вынужденный отпуск. Но меня никто не освобождал от службы в армии. Я еще числился в солдатах. Шла война, и 10 февраля я пошел в свой разбитый полк. Там на месте мне сказали, что наша рота расквартирована в селе Филипповцы под Софией, в километрах 15 от столицы Болгарии. Пришел туда, а у нас уже новый ротный командир — Здравко Георгиев, бывший наш взводный командир. Винаров тоже пошел куда-то на повышение, а свое отношение ко мне передал по наследству новому ротному командиру. Поэтому поручик Георгиев назначил меня чертежником роты. В мои обязанности входило писать лозунги для наших солдат, но на чем? В роте не оказалось ни бумаги, ни перьев, ни туши, ни красок. Я об этом доложил поручику Георгиеву. В ответ он меня спросил:

— За неделю управишься?

И отпустил домой еще на неделю закупать все необходимое для моей службы. Весь этот инструментарий я достал за один день, а остальные дни навещал своих знакомых, а также зашел в университет и получил право сдать некоторые зачеты. На зачеты я приходил с винтовкой, прихлопывая по полу прикладом. Но этот номер не проходил. Мой суровый вид не делал преподавателей сговорчивей. Приходилось сдавать зачеты по полной программе. Тем не менее я использовал такой же прием на экзаменах позже, при народной власти в Болгарии, и у меня этот трюк получался. Профессора боялись, что их пристрелят. Они так и говорили:

— Здесь ходит человек с ружьем.

Через неделю я вернулся в роту с необходимым инструментарием. Жили солдаты, в том числе и я, в домах у крестьян, спали на полу, на соломе, покрытой одеялом. Ни стола, ни стула не было. Поэтому работать я приходил к Георгиеву в его приличный дом и за столом тушью выводил такие лозунги: «Береги свое оружие, его тебе дала родина», «Стреляй точно», «Болгарский солдат — лучший солдат в мире» и прочую чушь.

У хозяев дома была расторопная девица лет 17—18. Она спала с поручиком. Когда командир роты с солдатами месил грязь по полям, мы оставались дома с ней вдвоем. Ее звали Стефка, и она все время крутилась вокруг меня и докрутилась. Однажды случился грех. В это время в комнату заглянул денщик поручика. Мы всполошились, а он злорадно сказал:

— А, вот что вы делаете! Сегодня же доложу поручику.

На следующее утро я, как всегда, пришел на разводку. Ротный стал раздавать солдатам работу:

— Этот взвод будет стрелять по мишеням за тем холмом. Второй взвод пойдет копать окопы перед речкой. Третий будет строить подобие земляного блиндажа вот там под черешней.

Тут же дал распоряжения другим солдатам: кого — на кухню, кого — в наряд по охране.

— А Тинин пойдет ко мне писать лозунги.

Я был страшно удивлен этому, так как думал, что моя карьера писаки закончилась. Пришел к нему в дом, а прежнего денщика не оказалось. Другой солдат отковыривал грязь с сапог командира. Стефка тут же продолжала вертеться. Я ничего не понимал. Когда командир вечером вернулся домой, я спросил его:

— Господин поручик, а где же ваш денщик Петко?

Он коротко ответил:

— Выгнал его, не люблю предателей.

И все. На этом инцидент был исчерпан.

Где-то шла война, наступила весна, а мы все месили грязь в Филипповцах. Наконец и мне нашлось стоящее дело. Болгарская армия реквизировала для своих нужд у крестьян лошадей. Из них шесть оказались ненужными, не знаю почему. Может быть, они не подходили по стандарту. Но все эти лошади были взяты из села Огоя. Командир послал меня в это село, чтобы крестьяне пришли за своими лошадьми. Это село находилось недалеко от Софии в Балканских горах. Я сел на поезд, доехал до станции Бов и пошел по горной дороге в это село. Шел и наслаждался весенней природой. Листики уже распустились, среди травы появились цветочки, птички летали с каким-то радостным криком, наверное гнездышки строили. Вдруг передо мной откуда-то взялись три крестьянина. Они были с винтовками. Я вспомнил, что в этих местах пошаливали болгарские партизаны и подумал: «Наверное, они были из них».

— Кто такой, куда идешь?

— Иду в село Огоя сказать крестьянам, чтобы забирали своих коней.

Они так обрадовались этому сообщению, закричали
«Ура-а-а!», потом пошли дальше. Один из этих партизан ускакал от нас куда-то на коне. Мы подошли к телеге. Крестьяне посадили меня на нее и доставили в село. Оказывается, тот крестьянин на коне спешил предупредить сельчан о нашем приезде. Поэтому когда мы въезжали в село, то весь народ встречал меня как триумфатора. Мне совали в руки баницу (пирог с сыром), наливали ракию, кормили свининой. Потом повели в какой-то дом. Там снова мы сели за стол, начали пить и петь, затем завели болгарское хоро (хоровод, в котором танцуют и девушки, и мужики). В общем в этом селе я пробыл 4 дня сытым, пьяным и обласканным.

Когда я, наконец, вернулся в Филипповцы, то роты на месте уже не оказалось. Она уехала на турецкую границу. А меня приписали к так называемой дополнительной дружине, которая занималась хозяйственными делами и вербовала лошадей у селян. Я редко бывал в этом батальоне. Приходил сюда, когда узнавал, что выдают мыло, сигареты и гроши за службу. Командиром дружины был капитан запаса, баптист. Он каждое воскресенье собирал всех солдат и читал проповедь. При этом каждый раз говорил, что все беды у мужчин от женщин: «Не дотрагивайтесь до них, попадете в ад». А мы слушали его и думали: «Скорей бы заканчивал. Нас девушки заждались».

После проповеди командир раздавал нам увольнительные. Мы подсовывали ему солдатские книжки, и он не глядя расписывался в них, разрешая кому на два дня, кому на неделю уйти в увольнение.

Тогда в Болгарии было такое правило: если сел в поезд и показал кондуктору свою солдатскую книжицу, то и катись куда хочешь. Вот я и ездил, куда хотел. В это время я познакомился с одним тоже отставшим от своей роты милым интеллигентом, недоучившимся студентом Иорданом Иовковым. Он был яростным болгарским националистом и считал, что болгары являются самым великим и храбрым народом. Я с ним не стал спорить, жалко что ли. Однажды мы решили поехать с ним в Македонию. Проезд-то у нас всюду бесплатный. Как мы были там, не буду рассказывать. Скажу только, что мы побывали в городе Битоля, в Охриде, где стоял монастырь Святого Наума — ученика Кирилла и Мефодия. Мы были заворожены этой седой историей, которая была запечатлена здесь даже в каждой тропке, в каждом камне.

Потом мы пошли в Албанию. Нас подбросили на грузовике до какого-то села и сказали:

— Вот она, Албания, за бугром.

Мы пошли за бугор. Моросил противный дождь. Шли по каменистой дороге. Другой не было. Поэтому мы старались идти по обочине. Наконец, увидели будку, размалеванную тремя красками: красной, белой, зеленой (цвета итальянского флага). У этой будки стоял бравый итальянец под зонтом. На ногах у него — обмотки, на каске — зеленые перья. Я впервые увидел солдата под зонтом и подумал: «Оказывается, болгарская армия не столь смешная. Есть и посмешнее».

Мы подошли к итальянцу и спросили:

— Албания?

— Си, сеньоре, Албания, — и махнул рукой в сторону Албании.

Мы пошли в указанную нам сторону. Дождь продолжал моросить, но у нас не было зонтика. Прошли километра полтора, а кругом одни камни да на пригорках домишки. Скучно. Пошли обратно. Так мы побывали и в Албании.

На все это путешествие нам вполне хватило недели, но когда мы прибыли в дружину, то оказалось, нас искали, чтобы послать на турецкую границу каждого в свою роту. Вспомнили про нас. Я поехал своим ходом искать родную часть с поручиком Георгиевым. Ехал неспеша, побродил по Пловдиву, побывал в приграничном городке Свиленграде, а потом пошел через горки и кустики к этой самой турецкой границе. Что-то мне так не хотелось обратно в роту.

Пришел я в батальон и направился прямо к командиру майору Мартинову. Прихожу и докладываю:

— Прибыл рядовой Тинин для прохождения службы в штабе батальона.

Майор удивился:

— Почему именно в штабе батальона, а не в роте?

— Так мне сказали в Софии, в штабе полка, потому что я чертежник.

Майор задумался. У него в штабе не было чертежника, а какой штаб без него:

— Хорошо. Будешь жить в палатке с Прагером.

Вильгельма Прагера я хорошо знал еще по Софии и по службе в полку. Его отец владел типографией. Меня же с Вильгельмом многое связывало. Он был немцем по национальности, но родился в Болгарии, то есть как и я — не на родине. Потом, как и меня, его призвали служить в болгарскую армию. Мы с ним были одинакового роста, оба блондины, и нас считали братьями.

Каждое утро у нас происходил один и тот же ритуал. Денщик разматывал веревки с квадратной палатки майора, которую вечером завязывали, чтобы комары не кусали. Весь штаб во главе с адъютантом стоял под пологом. При этом нам с Прагером стоять было очень неудобно из-за нашего большого роста. Мы кривили головы, чтобы не задеть полога. Размотав веревки, денщик натягивал сапог майору на правую ногу, а майор обращался ко мне:

— Слушай, Тинин, а русские дураки.

— Нет, господин майор, они уже в Румынии.

— А я говорю — дураки. Почему допустили немцев до Сталинграда?

Я замолкал, не знал что ответить. Денщик натягивал майору сапог на левую ногу, и он обращался к Прагеру:

— Слушай, Прагер, а немцы дураки. Зачем они затеяли эту дурацкую войну?

— Нет, господин майор, немцы не дураки. Это Гитлер дурак.

— Да что ты говоришь. Я тебя сейчас же сдам в гестапо.

Но никуда и никого он не сдавал, хотя гестапо находилось в Болгарии. А подобная сцена повторялась изо дня в день, доставляя, видимо, удовольствие майору.

Майор почему-то очень ценил меня и Прагера. Я числился чертежником, а Прагер — машинисткой. Других — денщиков, курьеров — он менял каждую субботу, а нас держал при себе. Хотя не только бумаги и перьев не было в штабе, но даже приличного стола. Машинки тоже не было. Мы нужны были ему не только для престижа, но и по другим соображениям. Прагер нужен был ему для общения с немцами. Но тут наступали русские, поэтому нужен был ему и я.

Жили мы в жиденьком лесу в палатках. При встрече со мной Здравко Георгиев всегда спрашивал меня:

— Чего ты нас бросил?

Вопрос резонный. Все роты жили в палатках, которые стояли в лесу вкривь и вкось. Вокруг них был мусор, окурки и обертки из-под конфет. А у Георгиева палатки располагались по струнке. Дорожки были усыпаны песком, для дневального имелся навес. И все же я не хотел возвращаться к нему в роту. Привык, ничего не поделаешь. Закончилась наша служба в этом леске у поселка Сива Ряка. Потом нас перебросили в пограничный с Турцией городок Свиленград. Этот тихий скромный городок был нами разбужен. С нашим приходом здесь начались драки, пьянки, отлучки, чего сроду в этом городе не бывало.

Наконец я и адъютант Бойчо Бонев получили от майора задание. Оказывается, нас перевели не в город, а на пограничную полосу, чтобы мы здесь заняли все укрепления. Да черт с ними, с укреплениями. В городе же лучше. Вот мы в нем и поселились. Вечером майор дал нам карту с нанесенными на ней укреплениями, которые завтра в течение дня мы должны были сверить и сделать ему новую карту.

— А на чем ехать? — спросили мы.

— На конях, — бодро скомандовал майор.

Наутро нам привели двух лошадей. На одну кобылу сел я, а на другую — Бонев. Поехали. Поначалу было очень интересно. Ведь я впервые в жизни гарцевал на лошади. Только не была учтена одна деталь, и мне никто не подсказал. Ноги-то у меня были длинными. Я не догадался опустить стремена и все время грохался на кобылу как мешок, а коленки при этом били мне по ушам.

Но самое главное, что мы не находили отмеченные на карте укрепления. Там, где должен был быть противотанковый ров, ничего не было. Там, где должен был быть дзот, росла травка, да кто-то поковырял землю. Нашли окопы, но они не вписывались в карту. Или карту нам другую дали, или мы ни черта не разбирались в ней. Как бы там ни было, но проехали мы за день 30, а может быть, и 50 километров (спидометра на лошадях нет). Приехали в штаб. Я не мог шевельнуться. Место, на котором сидят приличные люди, не просто болело, а горело. На нем не было ни одного клочка кожи. Но самым ужасным было то, что когда сняли седло, то под ним были две раны на горбу лошади. Не вышло из меня кавалериста.

Явились мы пред светлые очи майора. Адъютант доложил, что, мол, нет там этих укреплений, а те, которые существуют, не подходят к карте.

— Как не подходят? Что мы будем сдавать 19-й дополняющей дружине? Вы думаете, что вы сделали дело? Бездельники! Я вас арестовываю.

И повели нас в подвал (штаб находился в школе). Мы легли на пол на солому. Но я не мог нормально лежать и заснул стоя на коленках. Сзади все горело. За всю войну я не получил никакого ранения, кроме этого. Но почему-то никто меня не лечил и справку не дал, что я ранен.

Часа через два майор снова вызвал нас наверх.

— Что, арестованные бездельники, небось неплохо побыть на соломе?

— Так точно, — зычным голосом ответил я.

— Садитесь и перерисуйте те укрепления, что нам дали. Черт с ними. Пусть эта дружина сама разбирается с этой картой. Но поскольку вы арестованные, то писать и чертить будете в подвале.

Спустились мы снова в подвал. Солдаты начали тащить нам туда стол. Этот стол оказался таким здоровым, что застрял на лестнице: ни туда ни сюда. Как ни бились солдаты, как ни орал на них майор, а стол прямо влип в стену и в поручни лестницы.

— Черт с ним, — сказал майор, — выходите, арестованные, из подвала и чертите наверху.

Но появилась перед нами другая преграда. Трудно было перелезть через стол, который закрыл нам лестничную площадку. Мы долго приноравливались пролезть через этот стол то сверху, то снизу. Я полез под стол и там застрял. Меня долго тянули то за ноги, то за голову. Наконец я пролез. Написали мы ему эту карту. Причем я чертил стоя, потому что, как вы помните, не мог сидеть.

Наутро последовала новая команда, а именно: грузиться на поезд и уезжать в Софию. Это было 3 сентября 1944 года. Советские войска уже подходили к Дунаю.

Я смертельно обиделся на майора Мартинова и не хотел продолжать службу в его штабе. Поэтому, когда была дана команда «по вагонам», я не пошел в пассажирский вагон, где находился его штаб. Я пошел к пульмановским вагонам, где располагались солдаты и имущество, и вернулся в свою 7-ю роту. Там в вагоне я лег боком на тюк соломы. Надо мной «небо синее, облака лебединые», деревья вокруг ветками колыхали. Хорошо! «Не пойду больше в этот дурацкий штаб», — окончательно решил я для себя.

На станции Казичане уже недалеко от Софии в кабаке мы встретились с майором Мартиновым:

— Ну чего же ты, Тинин, ушел. Как мне теперь в штабе без чертежника, возвращайся. Смотри, русские уже нависли над нами. Ты мне нужен.

— Нет, господин майор. Вы своим арестом обидели меня. Буду я в своей роте.

Но майор не терял надежды вернуть меня в штаб. Он повторил свою просьбу в Софии 5 сентября при встрече со мной в офицерской уборной. Я демонстративно ходил туда, а не в солдатскую. Помню, стоим рядышком, и он мне снова: «Вернись, я все прощу». Но я не вернулся.

А в Болгарии в это время происходили новые политические события. В течение сентября болгарское правительство все левело и левело. Сначала премьер-министром был поставлен крупный помещик Багрянов с англо-французскими тенденциями, затем, еще левее, либерал Муравиев, который набрался храбрости и 5 сентября объявил войну Германии. Странным было это объявление. По одним и тем же дорогам, не вступая в бой, на запад шли немецкие машины с солдатами и амуницией, а на восток к себе домой из Македонии шли болгарские войска.

Но как бы там ни было, а во всех болгарских энциклопедиях и других исторических справках вкралась ошибка относительно даты объявления войны Германии. Там написано, что война была объявлена Болгарией 9 сентября, когда к власти пришли коммунисты. Это было сделано для того, чтобы подчеркнуть особый вклад коммунистов в историю страны. На самом деле, как я уже говорил, Болгария объявила войну Германии 5 сентября. В этот же день Советский Союз объявил войну Болгарии, чтобы иметь повод ввести свои войска на ее территорию. Софийское радио тут же прекратило все передачи и дрожащим тенорком какого-то эмигранта сообщало: «Господин, товарищ, маршал Советского Союза Толбухин, сообщите где ваш штаб, чтобы прислать парламентеров для подписания перемирия». После этого сообщения звучала музыка «Очи черные, очи жгучие...». Наверное, только эту песню нашли на радио. Сообщение повторялось каждые 15 минут и заканчивалось той же песней. Наконец через два часа перемирие было подписано.

Поскольку наш полк был разбит еще в январе и никто не собирался восстанавливать его здания, то мы расположились километрах в 5 от Софии в местечке, где проходила трамвайная линия до Княжево. Жили мы здесь в палатках. 8 сентября наш полк и нашу роту подняли, и мы вошли в Софию. Наша рота заняла государственный банк. Вот мы обрадовались, что будем иметь много золота! Но когда мы вошли в банк, то там никого и ничего не было. Он был куда-то эвакуирован еще до нашего прихода. По приказу мы поставили пулеметы на паперти между колоннами, чтобы в случае беспорядков простреливать всю дворцовую площадь.

Часов в 10 утра на площадь вывалилась вооруженная толпа с лозунгами «Да живее СССР!», «Слава на Сталин!» и прочими. Мы, как приказывали, дали очередь поверх голов. Толпа на площади залегла. Командир в этот момент позвонил в министерство обороны (оно тогда называлось министерством войны), чтобы выяснить обстановку. Оказалось, что выступление вооруженного народа на площади было порядком. Партизаны спустились с гор и шли к народной власти. Странно, вчера это считалось беспорядком, а сегодня — порядком.

Blog

Воспоминания