Geum.ru

Память прошлого стучится в сегодня все дело в памяти

Вид материалаДокументы

Содержание


С чего начать?
Лиха беда начало
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   35

С ЧЕГО НАЧАТЬ?


О самой страшной войне, которую перенесло человечество, написано много. До сих пор демонстрируются фильмы, показывающие героику тех времен. И это – правильно, спору нет. Потомки должны знать о том времени, когда на кон было поставлено существование не только национальностей, но и рас. Кто-то сегодня гипертрофирует свои заслуги перед человечеством, кто-то их умаляет. Кто-то местный, незначительный эпизод военных действий возводит в ранг судьбоносных. И сидят люди перед экраном, слюни пуская на подбородок, умиляясь действиям героя, одного справляющегося с сотнями врагов. Верят несусветной лжи, в благородство убийцы и ставят под сомнение саму возможность зверств, которые совершались на оккупированных немцами территориях. Естественно, мертвые не встанут из могил, чтобы поведать о перенесенных ими страданиях. Но следует знать, что даже малые войны не бывают без невинных жертв и страданий. Ведь война – это не только столкновение вооруженных сил воющих сторон, кульминационными моментами которых были известные всему миру сражения, но и страдания гражданского населения, заплатившего за эту войну миллионами жизней. Иногда потери мирного населения на ограниченном пространстве были так велики, что потрясают здравый ум своей масштабностью. Скажем, только за один день – 23 августа 1942 года в Сталинграде от бомбардировок погибло 60 тысяч мирных граждан. А гибель более 600 тысяч мирных жителей в блокадном Ленинграде! В чем была их вина? Они желали войны, бредили ею? Они мирно трудились, растили детей, и война им была ни к чему. А за тысячу с лишним километров от них сидело руководство фашистской Германии и разрабатывало план захвата огромных территорий, поголовного уничтожения многих народов, в том числе и русского. И называлось все это необходимостью жизненного пространства для немецкой нации. И придут к нам исполнители этого чудовищного плана, чтобы пытать и убивать. И тех, кто ни разу в руки не брал оружие, будут сгонять на Сенную площадь города Керчи. Тысячи обреченных, с котомками и жалким скарбом, придут туда. Они еще будут на что-то надеяться? Может быть, за ними пришлют машины, чтобы начать отправку в Палестину, о чем будет распускаться усиленно слух по городу? Надежда начнет исчезать, когда их погонят в керченскую тюрьму, из которой короткий путь приведет к противотанковому рву. Поставят людей на край Багеровского рва, и они, обнаженные, с детьми, отцами и матерями своими, будут ожидать, на резком, пронизывающим ветру, с мокрым снегом и дождем, когда раздастся залп, который отправит их всех в небытие. Убийцы подойдут ближе и станут добивать тех, кто еще показывал признаки жизни, в конвульсиях борясь за свою жизнь. Придет время, и палачи станут оправдываться тем, что действовали по приказу свыше. Шевелилась ли совесть в душах их? Дрожали ли руки, нажимая курок? Нет, они стреляли спокойно, покуривая сигареты, так, словно выполнялась обыденная работа. А ведь они были прежде обычными бюргерами, в свободное время посещавшими кабачки, где пили пиво и ели колбаски, похлопывали по ляжкам официанток, шутили, пели, болтали. Они могли оплакивать жизнь погибшего животного, певчей птицы, умершей в клетке. Что же произошло с ними? Какому Богу они молились? Тому ли, имя которого сияло надписью на пряжке солдатского ремня: «Gott mit uns»? На словах они верили в Иисуса Христа, а на деле?.. Не могли они не знать всепрощенчества Сына Божья! А как можно воспринимать тех, кто позировал фотографу, поставив ногу на тело расстрелянного им; или позировали, набрасывая петлю на шею женщине… Разве это тоже совершалось по приказу свыше? Нет, это, к сожалению, было результатом культивируемого пропагандой образа сверхлюдей и недочеловеков, которым можно позволить жить, а можно и убить! Я опасаюсь того, что такой подход к людям не умер и совершается в наши дни подобное, возможно, в более скромных масштабах. Ведь и сегодня по вине отдельных государственных лиц, почему-то решающих, что мир развивается не по их сценарию, ведется война, пусть и в значительно меньших размерах. Это они грубо вмешиваются в дела многих «независимых» государств, прямо или косвенно подготавливая гибель мирных жителей разных наций и вероисповедования. Современные небольшие «официальные» войны часто носят затяжной характер, поскольку пытаются на обычных убийц надеть камуфляж защитника гражданских прав и свобод, на деле наделяя их полицейскими функциями. Я не считаю настоящей войной краткое по времени «победоносное» завершение битвы за Фолклендские острова британцами, за что Маргарет Тэтчер была названа «железной леди» и получила титул баронессы.

Я возвращаюсь к той, самой разрушительной войне, театр военных действий которой, находился тогда не только в Европе, но и в Северной Африке и в Юго-Восточной Азии. Главные события, самые разрушительные и грандиозные по размаху, происходили на территории моей страны, называвшейся тогда СССР. Это мы выдержали то, что не выдержать ни одному европейцу! Это мы оплатили нашу победу неслыханной дотоле ценой! Я не стану спорить о сравнительной величине потерь воюющих сторон, наши потери потрясают воображение, так как исчисляются десятками миллионов жизней, сотнями разрушенных городов и тысячами сожженных, стертых с лица земли сел и деревень. Когда читают мемуарную литературу о войне или читают роман, посвященный военной жизни, то представляют себе визг немецкой авиабомбы, лязг гусениц танка, свист пуль и осколков снаряда, видят поле битвы, затянутое пылью и дымом. Видят поднимающихся и бегущих солдат, с криками «Ура!», падающих, ползущих и остающихся лежать в обнимку с землей навечно, отдавая ей самое дорогое, что имел солдат – кровь свою. Видят, как закрывает наш боец грудью амбразуру дота или бросается, обвязанный гранатами, под танк. Но никто не описывал, как многими сутками солдат сидит в окопе, по щиколотку в воде и грязи, поливаемый сверху дождем и посыпаемый снегом, отчего потом, уже в мирное время, годами страдает от «окопного нефрита», являясь постоянным пациентом госпиталей инвалидов отечественной войны. Ведь солдату в окопе нужно и пить, и есть, и отправлять физиологические потребности. Да и вообще солдат – это обычный человек, обжигаемый палящим солнцем, нагруженный военной амуницией, тянущий за колеса утонувшее в грязи орудие, мокнущий, мерзнущий, от намокшей шинели которого парок идет, голодный, мечтающий о горячем борще и горячей каше и находящийся на грани истощения физических сил. И мирные жители осажденных городов или городов, находящихся в прифронтовой зоне, по своим возможностям покинуть мир этот, почти были равны солдатам. Жаль, в описаниях военных действий на первый план выходят батальные сцены, оттесняя на второй план тех, благодаря кому и сами батальные сцены приобретают описываемый характер. Без тыла фронта не бывает. Люди во время войны не только стреляют и убивают друг друга, но они еще и едят, и пьют, и моются, и работают, когда рядом постоянно гуляет смерть. И длится этот кошмар не день, не два, а месяцы и годы. Я хочу, чтобы живущие сегодня хотя бы в малой степени представили те условия, в которых все это происходило тогда, в Отечественную войну. Естественно, я описываю все, используя свои личные наблюдения и переживания, поскольку являлся их участником, проживая в то время в городе Керчи. Напомню, что с 27 октября 1941 года, когда первый бомбовый удар обрушился на беззащитный город и до дня своего освобождения 11 апреля 1944 года он был либо прифронтовым, либо в нем самом проходила линия фронта. Обстрелы и бомбардировки длились месяцами, с перерывами в десятки минут. Легче становилось ночами, но не всегда. Немцы зажигали в небе над городом ракеты, долго горевшие в воздухе и освещавшие ярким слепящим светом большие площади на земле. И при свете таких «фонарей» продолжались методические бомбежки. Город всегда испытывал недостаток в питьевой воде, хотя вдоль берега его плескались воды Керченского пролива. Но в годы войны недостаток в воде испытывался наиболее остро. Буквально считанными были источники водозабора. Магазинов, в которых по карточкам выдавался хлеб, было мало. Это вызывало скопление людей в определенных точках. Немцы буквально охотились за отдельными людьми. Почему же им было не воспользоваться целыми группами их? Правда, люди научились мгновенно разгруппировываться. Но все же... Каждая бомбежка сопровождалась гибелью многих людей и разрушениями зданий. Страх, длящийся не мгновения, а годами. Я не согласен с теми, кто говорит, что страшный конец лучше, чем бесконечный страх. Тот, кто говорит подобное, скорее всего, испытывал страх, смотря фильмы ужасов. Страх тоже имеет свои оттенки, и свою градацию. Но, трудно описать состояние души, когда страх исчезает, и ты знаешь, что он уже никогда не повторится. Следует понять то состояние умиротворения души, которое испытывает человек, пусть и в материально тяжелых условиях, но когда он не слышит визга летящей на него бомбы и последующего взрыва, раскалывающего воздух и тяжко бьющего по барабанным перепонкам, даже при открытом рте. Понять и то, какие чувства возникают у человека, раздевшегося донага, намылившегося, и торопящегося закончить с этим несложным, по существу, занятием, но не успевающего. Взрывы потрясают здание, в котором находится моющийся, стены раскачиваются, потолок трещит, желая отделиться от стен, а в обнаженное тело летят куски фанеры и осколки стекла из оконной рамы. Современный человек скажет, что проживание на площади 10 квадратных метров 11-ти человек невозможно, но он ошибется. Проживали мы еще и не в таком! На площади в 10 квадратных метров земляного погреба, не землянки, в течение недели ютились эти же одиннадцать человек. Они готовы были находиться там и долее и находились бы, если бы не облава, извлекшая их из этого убежища. Последующее пребывание под открытым небом на огороженном колючей проволокой участке земли, именуемом концлагерем, в условиях конца осени 1943 года, снабжало нас в избытке свежим, чересчур влажным воздухом, но не теплом. После погреба и условий концлагеря, проживание в крохотной комнатушке татарского села, куда занесла нас потом судьба, казалось уже комфортным Тем более, что мы имели возможность отапливать его кореньями и стеблями полыни, подрубленными цапкой и извлеченными из-под снега и земли в заснеженной и обледеневшей степи. Я описываю все это для того, чтобы показать ту радость, которую испытывал, возвращаясь в Керчь. Не боюсь повториться, считая, что в этом случае рассказ о расстрелянном городе соответствует той истине, которую нелишне еще раз напомнить, чем забыть!





В город мы не входили, а въезжали. Нам повезло: как я уже сказал выше, нас подвозил советский военный шофер на впервые виденном нами «Студебеккере». Натруженные длительной ходьбой ноги приятно ныли. Если бы мы возвращались пешком, то попали бы в город со стороны ул. Чкалова, ведущей к Шлагбаумской, внешней границе дореволюционной Керчи. Но мы ехали на машине, поэтому подъезжали к городу со стороны «Соляной», так прежде назывался район города, начинающийся с ул. Свердлова. Первое, что я увидел издали, это часовня Стемпковского, стоящая на самой высокой точке горы Митридат. Это строение, созданное в дореволюционное время, было просто великолепно. Ничего лишнего, материал самый простой, в избытке добываемый в Керчи – известняк. Небольшое и белоснежное, оно казалось легким, почти воздушным. Подстать ему здание археологического музея, стоявшего на склоне горы, построенное в древнегреческой манере и представляющее собой копию храма Тезея в Афинах. Ни у керчан советского времени, ни у гостей города, посещавших его в предвоенное время, не возникало сомнений в том, что перед ними – творение зодчих древности. Сейчас, приближаясь к городу, я ощущал прилив восторга, точно такой, какой охватывает душу при встрече с дорогими и близкими людьми, которых давно не видел. Скорее всего, символы города имели серьезные повреждения, но издали этого заметно не было. Только помню, как еще радостнее забилось сердце, когда глаза увидели быстро приближающуюся окраину города. Казалось, что город уцелел. Но по мере приближения я понимал, что ошибался. Оказалось на деле, что относительно хорошо сохранились только стены зданий. Все они, до одного, зияли провалами окон. У подножия каждого виднелись груды битой черепицы, на многих еще сохранились стропила. И в довершение всего они были иссечены великим множеством осколков. Более тесное знакомство еще предстояло, а сейчас мы вытягивали шеи, чтобы убедиться, что Керчь – не мираж в пустыне! Вот и контрольно-пропускной пункт. Машину останавливают двое молодых красноармейцев в погонах. Мы уже убедились, что немцы не лгали, говоря о том, что большевики вернулись к золотым погонам, за которые прежде, в гражданскую войну, расстреливали. Мы слазили с грузовика, подготавливая те документы, которые у нас сохранились. На многих из них красовался немецкий орел, держащий в когтях свастику. Шла поверхностная проверка документов и регистрация прибывших.

Наступило время проститься с теми, кто с нами делил невзгоды в Багеровском концлагере и татарской деревне. Иван Супрунов и Константин Хрисанопуло были молодыми мужчинами, и после проверки должны были продолжать служение Родине на фронте. Мы наскоро с ними простились. Они остались за спиной моей, только память могла к ним меня вернуть, к образам их молодым и неизменным. Мне ничего не известно о дальнейшем этих людей, но память о них доброю осталась.

Дядя Алексей, как и мы, имел право ступить на керченскую землю, он вместе с нами подошел к небольшой будке, в ней сидел солдат с книгой, в которую записывал всех прибывающих.

Очередной ошеломляющий для нас факт – мы оказываемся в первой полусотне ее официально зарегистрированных жителей. Не гордость, а горе и сожаление проникало от этого в душу. Сомнение: что делать в пустом разрушенном городе? Мы ступили на проезжую часть ул. Свердлова. Идти по тротуарам невозможно, они завалены грудами камней и оттащенной к стенам разбитой военной техникой. Сразу видно, постарались наши саперы. Они оставили повсюду следы о своем пребывании в виде небольших табличек из фанеры на колышках с надписью, сделанной химическим карандашом или мелом – «Мин нет». Под каждой надписью стоит фамилия сапера. Пусть представители сегодняшнего поколения поучатся ответственности за действия у тех, ушедших от нас в небытие, скромных тружеников войны. Проезжая часть улиц, прежде выстланных булыжником, с глубокими щелями, засыпанными песком, сейчас потрясала нас высокой, изумрудно зеленой травой, достигающей высоты 30-40 см. Такого моим глазам еще не приходилось видеть. Трава, большей частью нетронутая, не потоптанная ногами прохожих. Да откуда таким прохожим взяться? Их еще нет. Есть отдельные человеческие особи, осторожно идущие по улице и внимательно глядящие себе под ноги. Жизнь научила всех их осторожности. Они хорошо осведомлены, и дети, и взрослые, о военных хитростях противника, о минах-ловушках и всяких иных пакостях. Да и таблички, оставленные минерами, точно определяют пути движения по улице, без отклонений в стороны. Здание археологического музея, стоящего на склоне горы Митридат, теперь четко предстало перед нашим взором: сохранились отдельные колонны и часть кровли. Улица Ленина менее других разрушена, большинство зданий на ней было сожжено еще в 1941 году. Черные, закопченные остовы зданий напоминают скелеты чудовищных животных. Вот справа от нас основание малой Митридатской лестницы. Нам предстоит поворот направо, в противоположную сторону от нее. На углу ул. Ленина и Крестьянской, позднее переименованной в ул. Володи Дубинина – глубокая воронка от авиабомбы. Здесь прежде было здание городской типографии. Странно, в глубине воронки видны чудом сохранившиеся обломки мебели и пачки бумаг. Такое впечатление, что кто-то уже после взрыва фугаса побросал туда ненужное ему. Вопрос, так и оставшийся для меня открытым: как они там оказались? Пачками этих бумаг, оказавшихся типографскими документами, позднее в конторе горпромкомбината широко пользовались – тыльная сторона их была свободна от печатных знаков. Здания типографии нет, и теперь ничто не закрывало вида на зеленый сквер или, скорее, на то, что от него осталось. Это тот самый сквер, где теперь красуется памятник Володе Дубинину. Деревья, иссеченные, изрубленные металлическими осколками, выглядят жалко, листва еще редкая, ветви свисают вниз, отчего некоторые растения стали походить на инвалидов, сгорбившихся и


опирающихся на костыли свои. Некоторые, уже неспособные возродиться к жизни, печально склонились к самой земле, словно жалуясь ей на судьбу. Были уже и густо покрывающиеся листьями акации, всем видом своим свидетельствующие о том, что жизнь не покинула их, несмотря на многочисленные повреждения. Я подхожу к ближайшему дереву, первое, что обращает мой взгляд – это огромный металлический осколок, впившийся в ствол дерева. Непроизвольно возникает желание помочь дереву. Я пытаюсь извлечь его. Тщетно, мне для этого просто не хватает сил. Крестьянскую улицу на перекрестке с улицей Карла Маркса поперек пересекает глубокий окоп. Странно, в нем находится множество мешков с денежными знаками. Мешки разорваны, и деньги пачками и одиночными купюрами валяются на дне окопа. Откуда и кто их сюда принес? Поразительнее всего еще и то, что все это – деньги минувших времен: на них изображены портреты Екатерины Великой, иных, неизвестных мне деятелей. По меркам дореволюционных времен – это огромнейшее состояние. Может быть, они составляли часть казны барона Врангеля, кто знает? Я не осознаю ценности денежных купюр, они совсем не интересуют меня. Я никогда ничего не коллекционировал, и нумизматика меня не интересовала. Если и существовала страсть к собирательству, то она касалась только книг. Я перехожу улицу, бросив взгляд вправо, на дом №37 по улице К.Маркса (бывшая Николаевская), где наша семья проживала с октября 1941 по июнь 1942 гг. С виду он цел, но тоже с проемами окон, без стекол и переплета рам. Дом напротив разрушен, разрушено до основания двухэтажное здание детской поликлиники. Здесь мы прощаемся с дядей Алексеем. Рассудительный, всегда серьезный, он станет жертвой непростительной глупости, когда станет разбирать взрыватель от морской мины. Останутся от него части тела, заполнившие обычный фанерный ящик для почтовой посылки. Нам осталось пройти совсем немного до того места, где находился дом, а в нем наша квартира. Разрушено множество домов нашей стороны ул. Крестьянской. Наш дом уцелел. Правда, одна створка дворовых ворот сорвана, в верхнем углу другой – отверстие от снаряда. Крыши у дома нет, но хорошо сохранились стропила и потолок. В потолке нашей квартиры зияет шесть отверстий, проделанных минометными минами. Сами мины нетрудно отыскать под этими отверстиями. Они, впившись в землю, не разорвались. Почему? – вопрос меня не волнует. Доводилось видеть и огромные авиационные бомбы, упавшие с воздуха на землю и не разорвавшиеся, послужившие страшными с внешнего вида болванками. Мины не крупные, из наших отечественных минометов, все мною собраны и выброшены через стену в соседний двор. Почему я так поступил? А у кого было тогда спросить, куда их девать? К кому обратиться, если вокруг нас людей нет? Полов в квартире нашей нет. Зато через всю квартиру идет ход сообщения, как, впрочем, он идет через все квартиры и дома нашей стороны улицы. По ходу сообщения в стенах сделаны большие проломы. Нет оконных рам. Есть груды камня, обломки досок и усеянный металлическими осколками двор. Мы одни. Пока еще – Робинзоны! Хоть кричи на всю улицу: «Ау, люди! Где вы?» Впрочем, к счастью нашему, трупы пока тоже встречаются редко, только запах тлетворный чувствуется, напоминая о том, что они где-то есть. Потом я их увижу, но это будет потом. А пока приближается вечер, нужно думать о ночлеге. Мы привыкли спать, не раздеваясь. Найдя куски фанеры, мы выложили ими очищенный квадрат земли и улеглись, плотно прижавшись друг к другу, чтобы теплее было и чтобы, проснувшись, задать себе вопрос – с чего начать?


ЛИХА БЕДА НАЧАЛО


Пробуждение было ранним и, на удивление, дружным, чему способствовало холодное утро. Да, природа еще не сблизила дневную и ночную температуры. В разгар дня столбик термометра легко перепрыгивал через двадцатиградусный рубеж, а под утро столь же легко снижался до 6-7 градусов. Да и постели наши не располагали к тому, чтобы в них понежиться, они были не менее примитивны, чем у наших отдаленных предков. К сожалению, нам не хватало их меховых одежд. И все-таки было у нас перед ними существенное преимущество: нам не нужно было молить богов о ниспослании дичи, и не нужно было искать оружие, чтобы идти на охоту. Оружия кругом было более чем достаточно. Но вот с дичью… Собаки, и те встречались довольно редко, а о кошках и говорить нечего. Их и до войны было не очень много в городе, одна, две на весь большой двор. Бывало, чтобы погонять мышей в квартире, если они завелись, и своей прожорливостью надоели, долго кошку выпрашивали, обещая всяческие блага ее хозяйке. Животные разбежались, птицы разлетелись, людей выгнали. Город, считай, умер. И хоть наши солдаты город освободили, миром пока в нем не пахло. Аисты гнезд себе не вили. Правда, и в довоенные времена, к такому действу они наш город не признавали удобным, облетая стороной и не проявляя внимания к нему. Что делать такой крупной птице на просторах выжженных летним зноем полей? Но другие пичуги, размером поменьше, уже начали сооружать себе гнезда. И воробьи засуетились, чтоб перед перелетными родичами в грязь клювом не ударить. Придет время, и животные найдут человека, когда тот чуть-чуть обустроится. Так уж издревле повелось, где человек, там и живность разная появляется, в том числе и непрошенная, в том числе и неприятная. Насиженное, благоустроенное жилье наше было разрушено – постарались и с той, и с другой стороны. Кто больше нашкодил, как узнать, как измерить? Слава Богу, что сами мы живы остались! «Живы были б кости, а мясо нарастет!» – говорит русская пословица. А нам повезло еще, не полностью, не до основания дом наш разрушен, скелет его полностью сохранился. Минует время, и наполнится квартира наша веселыми голосами! Только и всего нужно, что времечко светлое, да руки дружные, мозолистые. Можно было попытаться вернуться в две крохотные комнатки небольшого домика № 12 по 2-му Литвиновскому переулку, откуда нас взяли в немецкий концлагерь. Но домик был не наш, а ведомственный. У него хозяин есть, он в любое время может потребовать возвращения. Он принадлежал Керченской МТС, где отец работал во время оккупации главным бухгалтером. Проживание наше там было делом временным, диктовалось условиями вынужденного выживания (огород, фруктовый сад, возможность держать корову). Теперь, с возвращением наших войск, условия становились стабильно мирными, и делать в том домике было нечего. Нужно было только посетить его и узнать, не сохранилось ли хоть что-то из того, что мы попрятали перед тем, как немецкие автоматчики выгнали нас из дома. Можно было пойти еще по одному пути – выбрать квартирку, лучше сохранившуюся в центре города. Для этого у нас были условия. Мы были полными хозяевами на улице, никого, кроме нас, на ней сейчас не проживало. Но совесть наша не позволяла задействовать древнеримскую пословицу: «Опоздавшим – кости!» Пусть и здорово разрушенное, но – свое. Не хватай чужого, не будет причин для вражды и ссоры. Возвращаясь домой, мы не ждали встречи с духовым оркестром и хлебом с солью. Хотя с хлебом и солью у нас было не густо. Взятые нами на дорогу сухари, как мы их ни экономили, приближались к концу. Все мы были молоды. Самому старшему из нас, моему отцу, было 53 года. У всех прекрасный аппетит. Нужно было срочно позаботиться о пропитании. Хорошо еще, что население города не превышало нескольких сотен. Не было пекарен, не было пунктов питания. Вспомнили, что еще в 1942 году мы с младшим братом околачивались около наших, советских солдатских кухонь. Удавалось тогда приносить немало пшенной разваренной каши. Памятуя прошлое, я направился на поиски съестного. Нет, не было в городе солдатских походных кухонь, да и самих солдат раз-два и обчелся! Я обнаружил съестное на углу Пирогова и Шлагбаумской, чуть поодаль от того места, где сейчас находится магазин «Митридат». Прежде пространство улицы Пирогова между Госпитальной и Шлагбаумской занимало здание городской больницы, на улицу выходили высокие и широкие окна хирургического отделения, с которым я имел повод познакомиться еще в раннем детстве. Здание хирургического корпуса, построенного еще во времена земства, по инициативе великого русского хирурга, чье имя и носила улица, сохранялось неповрежденным долгое время, и не прекращало своей работы. Немцы во время бомбежек пощадили его, как, впрочем, всю эту небольшую улицу, видимо, понимая, что больничный комплекс им в будущем пригодится. Оно действительно пригодилось им во время оккупации. Здесь было прооперировано множество солдат и офицеров дивизии СС горных егерей, на головном уборе которых красовался цветок – эдельвейс. Сейчас это здание было полностью разрушено. Самый угол улиц Пирогова и Шлагбаумской занимало небольшое одноэтажное здание магазина. Без крыши, окон и дверей был и магазин, превращенный немцами в отхожее место. А может, это было сделано итальянцами, поскольку на стене была надпись: «Latrine». Неповрежденным оказалось складское помещение магазина. У него даже сохранились тяжелые металлические двери. Правда, крыши у него совсем не было, так что солнцу ничто не мешало освещать внутренность помещения, одновременно подогревая в нем воздух. Здесь стояло несколько бочек с соленой песчанкой – все, что могли предоставить населению освободители. Я не расспрашивал, кто распорядился раздавать безо всякой оплаты этот дар Азовского моря. Я возвращался к своим, торжественно неся полный кулек (килограмма два) песчанки. Мы сразу не набросились на нее, поскольку обед следовало еще заработать. К умеренности в еде нас приучил еще концлагерь. Мы были жилистыми, все с подтянутыми животами, через которые, как говорят, можно почесать и спину, привыкшие экономно расходовать энергию. А расход ее предстоял великий… Работы непочатый край! Есть место, камень, глина есть, есть руки, голова и ноги. Придется и надежду несть, она – одна сейчас для многих!

Прежде всего, следовало заложить провалы стен, чтобы через них не бегали животные. В изобилии водились крысы. Ничто не препятствовало их размножению. И они, не обращая на нас ровно никакого внимания, проходили среди бела дня в нескольких метрах. Я прежде никогда не видел такого наглого шествия крыс. Удивляло то, что они двигались гуськом, строго одна за другой. Возглавляла их самая крупная крыса, идущая впереди. Я не удивился бы, если б, повинуясь ее приказу, крысы бросились на нас. Их было много, и они были большие, больше тех кошек, которых я привык видеть. К какому полу принадлежал вожак, то есть, был ли у крыс матриархат, или патриархат, я не знал. Не знали мы и средств борьбы с крысами, кроме мышьяка. Но его у нас не было, да и не из чего было сделать приманку. Крысы выглядели сытыми и довольными. И ходили они на водопой – огромную лужу воды в соседнем дворе. Похоже, что пищей для крыс служили людские трупы, а война в изобилии предоставляла этот «продукт» грызунам. Пройдет еще немало лет, пока мы избавимся от их соседства. Совершенно случайно я натолкнулся на норы, оставленные хорьком. Так странно было узнать, что рядом с нами живет зверек, о биологии которого нам ничего не известно, кроме того, что при опасности он выделяет зловонную жидкость. Позднее, когда матери пришла в голову мысль завести кур, я узнал, каким образом хорьку удается таким манером глушить глупую птицу, чтобы полакомиться ею.

Итак, следовало заняться восстановлением стен. Материала для строительства было в избытке. Камня-ракушечника – горы. Глина тоже имелась в достатке. Лужа служила нам источником воды. Меня отстранили от возведения стен и возложили поиск плотничьих материалов. В моем распоряжении был целый район. Я справлялся отлично, таская половые доски, рамы и двери из разрушенных строений. Попутно удалось собрать приличный набор плотничьих и слесарных инструментов. Вскоре двор наш стал похож на склад стройматериалов, мы доверху набили ими сохранившиеся сараи. Вечером, уставшие до чертиков, уселись за ужин. Ели песчанку, не обращая внимания на ее мелкую и густую чешую, царапавшую глотку. Потом пили много воды. Спать пришлось там же и таким же способом, как и накануне.

Повторюсь, что питьевая вода всегда была проблемой нашего приморского города. Я понимаю древних греков, которые остановили свой взгляд на этом уголке Крыма, увидев впадающую в пенные морские воды реку, названную Пантикапой. Река была в устье настолько широка, что позволяла входить в нее греческим судам. Воды было тогда вдоволь. Но шли времена и Пантикапа, ставшая именоваться Мелек-Чесме, из реки превратилась в ручей, не широкий и не глубокий. Возможно, он и удовлетворял потребности небольшого селения в воде, но когда город стал расти, вода стала дефицитом. Пришлось обратиться к двум древним способам ее получения. Собирать дождевую в цистерны и рыть колодцы. В каждом дворе, за редким исключением, был колодец. В центральной части города колодцы были неглубокими. Порой, опустившись на колени, можно было рукой дотянуться до уровня воды. Вопрос в том, какой воды? Были колодцы с такой жесткой водой, что мыло едва мылилось. Были колодцы, превосходящие соленостью воду Керченского пролива. Колодцы с пресной водой были редкими, они находились на западных окраинах города. Я как-то наткнулся на один из них. Он находился в одном из дворов по 1-му Литвиновскому переулку, получившему позднее имя Патриса Лумумбы. Колодец был очень глубок. Заглянешь в жерло его и видишь далеко-далеко внизу крохотное темное пятно, о которое с едва слышным шлепком падает отпущенное на веревке ведро. Перед войной город насчитывал более ста тысяч жителей. Из речки брать воду было трудно, да и опасно: в нее часто сбрасывали трупы домашних животных. Уже недоставало и колодцев с ручными помпами-насосами для откачивания воды. Необходимо было сооружать городской водопровод, который подавал воду через водоразборные колонки. Их было не так уж и много – одна, две на квартал. О кранах в квартирах мы и понятия не имели. У каждого в тамбуре, перед входом в квартиру, стояла скамья, на ней – два ведра с питьевой водой, которую постоянно пополняли. Постоянно слышалось: «Петя, сходи за водой! У тебя глаза на затылке, что ты не видишь – ведра пусты!»

Керченская вода имела особенность: после нее всякая другая, потребляемая в иных городах и селениях, казалась невкусной, пресной, как бы дождевой. На дне чайников от керченской воды образовывались толстые слои накипи, напоминающие материал, из которого природа создавала сталактиты и камень ракушечник. Возвратясь, мы и такой воды не нашли. Пришлось первое время, как и древним грекам, пользоваться водой из речки. К счастью, она протекала не слишком далеко от дома. И в самой речке ничего биологического, кроме рыбок, не плавало. Потом уже заработали колодцы с помпами. Городские резервуары воды располагались на горе Митридат, в районе той его части, к которой ведет улица Курсантов. Находились они под землей и представляли собой огромные бетонные помещения. Когда я в них проник, они были пусты. Вниз вела металлическая лестница-трап. По ней я спустился на дно одного из них. Я запел, голос, усиленный пустотой, с силой ударился о стены. Казалось, я мог бы заглушить им большой армейский хор. Тогда я понял принцип водопровода. В эти огромные емкости закачивалась вода, вниз она поступала самотеком, учитывая перепад высот. Пройдет немного времени и, как до войны, по водопроводным трубам вода придет во двор дома № 33, по ул. Крестьянской. Там будет находиться водоразборная колонка, из которой будет брать воду весь квартал. Почему был выбран этот двор? Наверное, потому, что в нем работали по восстановлению жилья группа пленных немцев. Нет, с ними обращались совсем не так, как они когда-то обращались с нашими солдатами, попавшими к ним в плен. Никто не торопил, не подгонял их криками: «Schnell, Schnell!» Они работали неторопливо, с присущей немцами размеренностью. Возьмут камень-ракушечник, примерят его, потом неторопливо положат строительный раствор, поверх него – камень и несколькими ударами тут же его укрепят. Потом идут за другим камнем. Так же работали они, восстанавливая булыжную мостовую. Два пленных немца несут на носилках песок. Ставят носилки на землю. Берут камни и долго их подгоняют друг к другу, затем засыпают песком. Уложив камни, они с носилками отправляются за булыжниками. Они не создают запаса материала вокруг себя. Работали размеренно, четко, неторопливо. Наступает обед. Все оставляется на тех местах, где застало их время. Поев положенные им Suppe и Roggenbrot (суп и черный хлеб), они не бросаются бежать к рабочим местам, а ждут окончания времени, отпущенного на отдых. Но вот время вышло, без понуканий отправляются к месту, где работа была прервана. Кстати, качество их работы было неважным. Я был свидетелем того, что сделанную ими работу пришлось через два года основательно переделывать. Строили-то немцы не для себя и не за деньги, а для врагов, и не нужен был им хороший результат.

Сегодня приходится иногда слышать, что немецких военнопленных плохо кормили. Отвечу на эти нелепые упреки. Во-первых, с какой стати их должны были кормить хорошо? Во-вторых, дневной рацион пленного был лучше, чем нормы питания советских людей того времени. А сравнивать обращение наше с пленными немцами с тем, как они обращались с нашими военнопленными, вообще нет смысла. Не было среди пленных немцев изможденных и истощенных, подобных тем, кто прошел систему немецких концлагерей...

Ночь прошла несколько беспокойно. Я много раз вставал ночью и обращался к кружке с водой. Мне снилась Сахара, и я умирал в ней от жажды. Похоже, другие тоже переживали подобное. Во всяком случае, сквозь мрак тяжких сновидений я слышал, как часто стучит железная кружка по металлическому дну пустого ведра. Утром мы ужаснулись своего вида. Все до одного за одну ночь стали похожи на азиатов. Глаза, как щелочки, лица круглые. Для полного сходства с китайцами нам не хватало косого разреза глаз. Физиология наших организмов отвыкла от избытка соли и почки не справлялись. В течение дня отеки исчезли, но мы решили быть осторожнее.

Оставив дома женщин охранять имущество, мужчины отправились на Литвинку, посмотреть, что там и как?. Перед отправкой в немецкий концлагерь мы вырыли в земле траншею и положили туда несколько мешков муки, заработанных отцом в МТС. Под стогом сена была вырыта еще яма, в которую было спрятано все ценное, что не могли взять с собою. Были у нас и другие, более мелкие захоронения. Мы шли по улицам города и видели, как быстро прибывает население. Чем дальше мы отходили от центра города, тем больше встречалось людей. Дело в том, что на окраинах дома остались менее поврежденными, и восстанавливать их было значительно легче. Надежда наша найти хоть что-нибудь из спрятанного полностью исчезла, когда мы подошли к небольшому одноэтажному дому, долгое время служившему нам пристанищем. Издали было видно, что домик на Литвинке тоже без крыши. А это значит, что исчезла кукуруза в початках, которой мы засыпали чердак. Коль дом потолка лишился, чего ожидать? Полов, дверей и оконных рам тоже нет. К удивлению, сохранился узел с посудой, которую мы спрятали под полом, отодрав две доски. Он торчал обозреваемый со всех сторон. Неясно, почему его не забрали? Стены стояли невредимые. Значит, пострадал он не от взрыва, а только от рук людей, возможно, вернувшихся домой, как и мы. Обижаться не приходилось: с нами поступили так же, как мы поступили с соседними квартирами. Сами виноваты, следовало сюда придти раньше. Но работать на два фронта мы не могли, а жить на Литвинке после освобождения не собирались. Стога сена не было. Глубокая яма зияла пустотой. Все наши вещи исчезли. Исчезло пианино, исчезла очередная моя библиотека. Зато траншея с мукой не была тронута. Мы откопали мешки. Жалко было смотреть на них. Мешковина сгнила, мука превратилась в грязно-серую, местами черную массу. Мы вздохнули, собираясь уходить. Я взял в руки палку и, просто из отчаяния, ткнул ею в средину одного из мешков. Оттуда посыпалась сухая мука. Оказалось, мука в центре мешков хорошо сохранилась. Ее от гниения удержала плотная корка толщиной в 4-5см. Вопрос питания был решен, у нас оказалось почти два мешка муки. Правда, приготовленные из нее лепешки, имели особый специфический запах, но это уже нас не беспокоило. Тем более что пекли лепешки крайне редко. Из муки готовилась болтушка, называемая почему-то «затиркой»: в муку добавляли понемногу воду и растирали между ладонями и пальцами. Получались комочки в виде малюсеньких клецок. Разнообразить стол можно было, употребляя рыбу. А какую рыбу легче всего поймать, стоя на берегу и забрасывая леску без поплавка, с примитивной приманкой на крючке? Конечно, такой рыбой были бычки! Их ловилось помногу, они были крупные, мясистые и жирные. Ходить на ловлю бычков было недалеко. Берег пролива был свободен от промышленных предприятий. Буквально в 50 метрах от нашего дома стояла табачная фабрика, принадлежавшая до революции греку Месаксуди. Оборудование фабрики в 1941 году наши эвакуировали на восток. Когда немцы вошли в Керчь в мае 1942 года, в здании табачной фабрики оставалась часть оборудования и большой запас табака, спрессованного в табачные тюки. Дальнейшая судьба их неизвестна. Поговаривали работницы этой фабрики, что после освобождении возрождать табачное производство нужно было, начиная с нуля. То ли желания не было, то ли затраты проектировались великие, ясно одно: папирос с маркой «Броненосец Потемкин», выпускаемых Керчью, я больше никогда и нигде не видел. Скромные остатки оборудования вывезли в Феодосию. Появились аналогичные «Броненосцу Потемкину» папиросы, но были они совсем иного вкуса и назвались «Дели». Какое отношение они имели к столице Индии, я не выяснил за долгие годы жизни. Одним словом, табачная фабрика, построенная предприимчивым греком, была выпотрошена. Остался только остов ее. Один угол фабрики был разрушен прямым попаданием крупной авиабомбы. Остальная часть стояла крепко, казалась нетронутой, хотя в крыше ее имелось множество пробоин от бомб и снарядов. Удивляешься тому, какие крепкие здания строили до революции. Только прямое попадание большой бомбы могло разрушить его. Воронка рядом со стеной, а кроме выбитых оконных рам да следов от осколков, иных разрушений нет. То, что Керчь была почти стерта с лица земли, объясняется тем, что более четырех месяцев линия фронта проходила прямо через город. Надеюсь, понятно, что военные действия не ограничивались винтовочной и автоматной перестрелкой. Было и более грозное


вооружение. Один из образцов его, целехонький танк Т-34, находился в самом русле речки Мелек-Чесме, перегораживая ее, отчего уровень воды в ней поднимался выше обычного. Я забирался на его броню, не решаясь проникнуть внутрь, и удивлялся, что надоумило танкистов забраться в речку! Все пространство акватории вблизи табачной фабрики было занято поврежденными и ржавыми судами. Здесь же стоял колесный пароход «Чехов», до войны весело преодолевавший водную гладь между Керчью и Таманью. Борта его и особенно тяжелые, мощные, плоские «спицы» густо покрывали колонии мидий. Позднее, когда станет теплее, я буду залезать внутрь колеса, обдирая мидии и складывая их в сумку, привязанную к шее. Работа была непростая, надо было лавировать между перекладинами, спицами, чтобы не порезать тело об острые края мидий. За полчаса удавалось собрать несколько сотен мидий. Этого вполне хватало на всю нашу, уже пополнившуюся остальными членами, семью.

В нескольких метрах от «Чехова» находился «балиндер», так мы называли немецкие самоходные баржи. В трюме его, на метр заполненном водой, плавало около десятка трупов немецких солдат в мундирах. Вода была очень холодной, и трупы долгое время не разлагались, к открытым частям тела их прилипло множество бычков. Я не рассматривал, как они отрывают своими зубами части человеческой плоти, но, когда, возвратясь домой, о виденном я рассказал родным, бабушка моя и тетушка наотрез отказались есть бычки. У остальных членов семейства это сообщение аппетита не испортило.

Среди остовов судов чуть далее других в море стоял коричневый от ржавчины броненосец «Меркурий», фальшборт которого нами, подростками, позже был использован как вышка для прыжков в воду. Скопление большого числа поврежденных судов разного типа и назначения определило судьбу Керченской табачной фабрики. Здание ее было отдано новообразовавшемуся предприятию, названному Керченским судоремонтным заводом. Я считаю, что табачной фабрике еще повезло, чего не скажешь о других предприятиях. Исчез огромный металлургический завод им. Войкова, близнец Мариупольской «Азовстали». Домны его стояли на месте дореволюционного «Брянского завода». Бытовала когда-то песенка, в которой были слова: «Сяду, поеду на Брянский завод…» Это говорилось о дореволюционном Керченском металлургическом заводе. Наверное, значимость его была велика, если он удостоился упоминания в песне! Можно ли было восстановить разрушенный завод? Вопрос этот возникал не раз, и не два. Говорили старые доменщики, что печальная судьба завода – это вина его директора, занимавшегося этим вопросом. Задуй при нем хотя бы одну печь, завод встал бы на ноги. Но легче было порезать домны, чем восстанавливать, вот их и порезали на металлолом. Построенный на его месте нынешний завод им. Войкова относится к предприятиям передельной металлургии, и ни в какое сравнение с довоенным не идет. Канул в небытие Керченский коксохимзавод, как и аглофабрика в районе нынешнего пос. Войкова. А ведь они и составляли гордость довоенной Керчи, называемой в прессе того времени – индустриальным сердцем Крыма. Ведь только эти предприятия обеспечивали работой 20 тысяч человек.

Кроме металлургии, гордостью города была его рыбная промышленность. Теперь ее не стало. Нельзя же считать ею несколько маленьких рыболовецких артелей, не имеющих судов, хотя бы типа парусных фелюг. Все оснащение артелей состояло из сетей, связанных самими рыбаками, нескольких лодок и баркасов, ловящих рыбу тем самым способом, какой описал еще А.С.Пушкин в «Сказке о рыбаке и рыбке»… Правда, приходили они не с тиной, как в сказке, а с самой настоящей рыбой, причем некоторые виды этой рыбы теперь совсем исчезли. Или стали ловиться в ничтожно малом количестве. Я несколько раз наблюдал, когда за рыбой не ходили в море, а довольствовались прибрежным ловом. Присутствие мое исходило из желания поживиться свежей рыбешкой в обмен на папиросы, которые я привозил. Обмен был с моей стороны грабительским, но не отвергался рыбаками: за пачку папирос мне давали ведро свежей барабули или, как ее еще называют, – султанки. Эту небольшую рыбку недаром назвали султанкой. Ее ни по окраске, ни по внешнему виду ни с какой другой рыбой спутать невозможно. Она с тонким слоем подкожного жира, имеющего специфический, только ей присущий запах, хороша во всех видах: и соленая, и сваренная в ухе, и жареная… Один недостаток у рыбки – уж больно она мала. Но, что говорить, мал золотник, да дорог! Ловилась тогда и «селява», рыбка, чуть побольше обычных анчоусов, такой же формы, относящаяся к породе сельдевых. Она в соленом виде не уступала по вкусу другим морским деликатесам. Эта рыбешка почему-то исчезла в средине 70-х годов прошлого столетия. Керченский рыбный рынок был настолько богат разнообразием деликатесов, что керчане, заходившие на него, напоминали разборчивую невесту. Сегодня люди в восхищении от «саргана». К нему прежде относились довольно скептически, а я даже слышал в Ростове-на-Дону слова, обращенные ко мне: «Мальчик, выбрось этих змей из хамсы»». И как я ни пытался объяснить, что сарган – это рыба, переубедить мне никого не удалось.

Тем временем работы по ремонту жилья быстро продвигались. Мне шел пятнадцатый год, я был подвижен, на мою долю выпал ремонт кровли. Оказалось, что этот процесс не так трудно было освоить. Я собирал, где мог, уцелевшую черепицу, называемую у нас «татаркой». Под черепицу укладывался слой сухих морских водорослей, которые на любой кровле было в избытке. За два дня работа мною была выполнена. Проверить качество работы должен был дождь. Дожди в апреле и мае были для нас редкостью. Пока день испытания природой не был определен, можно быть спокойным. Как правило, они приходили, когда острой нужды в них не было. Правда, дожди, пришедшие к концу июня, показали хорошее качество моей работы. Заканчивали свою часть работы и старшие. Дефектов оставалось еще много, но с этим уже можно было мириться. Подумаешь, на потолке во многих местах торчала дранка! Главное – дыры, пусть и грубо, были заделаны. Были отремонтированы плиты, так что можно уже было готовить пищу. Прежде приходилось пищу готовить на таганке, во дворе, подкладывая под него щепу и мелко нарубленные дрова. Пища слегка попахивала дымком. Как ни странно, даже в преклонном возрасте я сохранил в памяти и запах, и вкус той пищи. Она казалась мне восхитительной. Когда ешь из одного котла, надо учиться есть быстро. Медленно жующему могло ничего не достаться. Привычку быстро есть я сохранил и до сегодняшнего дня. А она – одно из условий хорошего аппетита, раздражая слизистую желудка.

Из строительных материалов самым дефицитным оказалось оконное стекло. Что поделать, материал хрупкий, бьющийся. Ему ли выдержать огромной разрушительной силы взрывную волну? Попытки защищать стекла окон наклейкой полосок бумаги и ткани успеха не имели. Мы привыкли жить в тускло освещенных помещениях, поскольку вместо стекол использовалась фанера. Но теперь, когда театр военных действий отодвинулся далеко от нас, и существовала полная уверенность, что немцам – каюк, хотелось света. Мы использовали все крупные и средние кусочки стекол, но их было слишком недостаточно. Стало много понятнее жизнь предков наших, использовавших вместо стекол бычьи пузыри. Отец принес откуда-то прозрачную пленку. Воров не было, воровать нечего, мы за сохранность нашего скудного имущества не переживали. Тем паче уже привыкли к потерям, как к неизбежному злу. Воровство и бандитизм нас ждали впереди. Уголовным элементам в разрушенном городе делать было нечего. Да и суд ожидал вора быстрый и суровый.

Время шло, и город заполнялся людьми. Стали возвращаться не только те, кто был изгнан из него немцами, но и эвакуированные в первый год войны, до оккупации города. И всем нужно было жилье. Не было у нас своих Растрелли и Баженова, не было у нас органов, отводящих участки под строительство жилья, не было и строительных организаций. Не было строительной техники. Не возвышались над развалинами строительные краны. Мы в то время и понятия о них не имели. Покажи их мне тогда, я бы подумал, что передо мной движущиеся машины марсиан из «Войны миров» Герберта Уэллса. Самое высокое здание нашего города насчитывало пять этажей, стояло оно напротив довоенного городского пляжа. Стоит оно там и сейчас, только тогда, сразу после войны, проемы окон пустотой зияли, а в запущенных комнатах ветер гулял. Строились тогда, где хотели, как хотели и как могли. Кто был более сведущ в этом деле, у того что-то путное получалось. А нет, получалось нечто, похожее на избушку без курьих ножек. Многие никакого представления ни о фундаменте, ни об изоляции его от поднимающих вверх вод не имели. Получалось сооружение, мало чем отличающееся от сарая. Потом опомнятся советские чиновники, увидев, что масса людей понастроила без ведома их невесть что. Подсчитают, сколько квадратных метров площади приходится на одного жильца, потребуют лишнее убрать, времянки разобрать. Все это станет тормозом для индивидуального строительства. И попали те, кто в 1944 году, вернувшись в город, построил халупы вместо добротного жилья, в скверное положение. Условия изменились, появились возможности улучшить свое жилье. Ан нет, перестраивать не разрешают и нового жилья не дают. Говорили упавшим духом в утешение: «Подождите, начнем строить новое жилье, ваше снесут! Взамен его получите прекрасную квартиру. И долго, более двадцати лет, пришлось ждать жителям Ново-Карантинной слободки, той, которая находилась на месте выросшего жилого массива за Молодежным парком, между центром города и поселком Войкова. За такой срок кто-то успел повзрослеть и уехать, кто-то в мир иной отправиться, а кто-то в такой временной отрезок жизни придти, когда уже мало что в ней интересует. Часть халуп, что ближе к морю стояли, так и остались стоять, как напоминание о том славном времени. В них продолжают свой век доживать те, у кого сил для строительства не стало, а денежных средств – кот наплакал. Не успели они переселиться в керченские девятиэтажные высотки, так как на смену Советской власти пришли соловьи-разбойники, сладкоголосые, трубозвучные, втягивающие в себя все, что вокруг находится, да и далее того – тоже!

Вернемся к тому времени, которое стало сегодня «серединой прошлого века». Кроме индивидуальных кустарей-строителей, невесть откуда, но явно не по щучьему велению в городе нашем появились так называемые «Черкассовские бригады». У нас всегда были люди, называемые маяками, на которых следовало равняться всем остальным. Был до войны Алексей Стаханов, фамилия которого стала синонимом перевыполнения установленных производственных норм. У меня нет никакого желания описывать страдания зачинателя движения. Работать теперь, после показанного им трудового рекорда он уже не мог, Он должен был встречаться с рабочими коллективами страны, и говорить, и поучать, и говорить! Когда трудиться? Да, едва ли можно одному перекрыть более десяти норм выработки без обслуживания десятком помощников? Мне кажется, что из Алексея Стаханова хорошего популяризатора, проповедника социалистического соревнования получиться и не могло! Я тогда не занимался анализом видимых простым глазом, вроде бы и таких простых, понятных явлений, и все же?.. Я не мог понять, как рабочий класс, ограбленный в смысле знаний и света, может быть интеллектуальным двигателем прогресса? Почему не ученые, почему не интеллигенция? Они, что, носители разрушительного начала, регресса? Как может рабочий стать интеллектуальным двигателем для своего инженера? В том, что это не так, я убедился, когда сам стал на место рабочего. Меня лично, и мне подобное окружение, мало интересовало общественное значение самой работы. Интересовал только размер заработка. В нас, работающих руками, и ценили только руки. Моля голова, мой интеллект был руководству «до лампочки». Он мешал руководству, от него отмахивались, как от назойливой мухи. Отсюда, вывод можно сделать один: руководителей интересует только шкала экономических показателей. Отсюда и сама пропаганда передовиков производства. Отсюда и стахановцы, ударники, маяки …

Такого же характера было возникшее после освобождения города свое, «черкассовское движение». Названо оно тоже по фамилии зачинателя. Мы никогда не видели изображения женщины-домохозяйки, посвятившей себя строительству, с этой фамилией? Нет, она не была строителем, как об этом писали тогда в газетах, но, наверное, не была обременена домашними заботами, возможно, поэтому часть своего свободного времени могла посвятить украшению, восстановлению города. У меня было подозрение, что это общественное движение в основе своей было очередным мифом. Как бы то ни было, в нашем городе возникло несколько таких бригад. Они вначале ничего не строили. Они убирали улицы от нагромождения камня, заполняя ими провалы стен, ворот, окон. Возникали бесконечные стены. Зато по улицам стало ходить свободно. К примеру, стена из камня вместо фасадов домов беспрерывно тянулась от рыбоконсервного завода до здания старой тюрьмы, в конце улицы Кирова. Признаться откровенно, идти по этой улице ночью даже в 1947 году было крайне неприятно. Ни одного человека на пути, ни одного огонька, льющегося из окна. Только стены и стены, края которых были чуть повыше моей невысокой фигурки. Я уже не помню, когда исчезли черкассовские бригады. Они ушли в небытие так же незаметно, как и появились. Но след в городе оставили.

Стены складывались без связующих растворов. Были они относительно высоки, труженицы пользовались при их сооружении подмостками. Крепостью стены такие не отличались. Существовала опасность попасть под обрушившуюся стен. Свидетелем такого случая я как-то стал сам. Там, где прежде стоял дом № 35 по ул. К. Маркса, стояла высокая стена – все, что осталось от прежнего дома, со стороны ул. Крестьянской его поддерживала стена, поставленная «черкассовками», связи между стенами этими не было.

Шла весна. Выпирала из земли зелень травяной щетиной. Нежно окутывало легким зеленоватым прозрачным туманом округу. И вдруг налетел холодный ветер. Всю ночь выл протяжно в дымовой трубе, через щели пытался пробраться в квартиру. Раннее утро средины марта 1945 года. Ледяной пронизывающий ветер продолжает гулять по городу Керчи, покрыл тонкими морщинками лужицы, сеял мелкой ледяной крупой. В ту часть оконной рамы, где было вставлено настоящее стекло, проникал свет. Сквозь белесую дымку утра медленно продиралось солнышко. Я еще накануне, вечером, собрал в портфель все, необходимое для уроков, и выскочил во двор дома. Завтрака мне не полагалось. Мать рассчитывала на ту булочку с чаем, которую я получу на большом школьном перерыве. Несколько минут я ждал своего двоюродного брата, проживающего в квартире рядом, чтобы вместе идти в школу, мы учились с ним в одном классе. Он, как всегда, задерживался, завтракая. Но вот грохнула дверь, и он выскочил наружу. Мы вышли на улицу и , взявшись за руки, преодолевая сопротивление порывов ветра, двинулись по тротуару своей стороны улицы. До угла Крестьянской и Карла Маркса оставалось несколько шагов, когда вздрогнула земля и раздался грохот обрушившейся стены. Пыль быстро унесло ветром, не коснувшись нас. Женский крик смолк, когда мы подбежали. Груда камней. Среди них видны тела двух мужчин и женщины с ребенком. Они попали под рухнувшую стену. Спасать некого – все они мертвы.

После этого случая высота стен не стала превышать 1,5 метра. «Гром не грянет – мужик не перекрестится!»

Из черкассовских бригад сформировались позднее вполне профессиональные женские строительные бригады. Пока мужчины были на фронте основную рабочую силу составляли женщины. Не уступят они пальму первенства в этом вопросе и после того, как мужики вернутся. Вот только на руководящих должностях удержаться им не удалось. На многих предприятиях, а еще чаще в колхозах начальствовать стали мужчины. Какой выбор оставалось сделать женщине? Не далеко ушли времена, о которых писал Некрасов: «Эх, тяжела ты долюшка женская!»

Развернулись черкассовские бригады вовсю, когда участие в строительстве приняло и государство. Нет, нового почти ничего не строилось, ремонтировалось старое, если его еще возможно было восстановить, из материалов того, что восстановлению уже не подлежало. Первыми объектами стали здания поликлиник, больниц и школ. Да, знала Советская власть, с чего начинать надо! Больничный городок полностью был разрушен, восстановлению не подлежал. Под больницу было определено здание Керченской фельдшерско-акушерской школы. Это здание сейчас находится рядом со зданием городской СЭС, в начале ул. Комарова, жалобно провожая провалами окон прохожих. Так и думается: «Кто и почему тебя, беднягу, довел до такого жалкого состояния?» Спросить не с кого, власти нет, есть враждебная человеку фикция ее.

Уже конец мая, не за горами начало учебного года. За парты должны сесть те, кто три года в руки книги не брал, кто за годы войны основательно забыл, чему его учили. А возможно, были и те, кому следовало все начинать с азбуки. Как разобраться, как отфильтровать знающих от естественного балласта. Какие документы об образовании у каждого из нас есть? Есть они у тех, кто вернулся из эвакуации. Об аттестатах зрелости до войны и не слышно было. У меня лично ничего нет, кроме свидетельства о рождении, да и то, в нем имеются, если внимательно присмотреться, исправления, сделанные моим отцом, чтобы уберечь от отправки в Германию. Табеля об успеваемости нет. Что я могу представить в школу при поступлении? Естественно, я волнуюсь, что и как будет? Волнение мое оказывается напрасным. Ничего от нас не требуется, кроме знаний. Они и будут являться критерием для поступления в школу. Называешь класс, в который хочешь поступить – вот и все! А там все зависит от твоих знаний, от способности ориентироваться в учебном материале и усваивать его. Слабы знания – пересаживают на класс ниже, не выдержал испытания там – еще ниже шажок по лестнице знаний. Некоторым, севшим со мной в седьмой класс, пришлось через неделю оказаться в пятом. Многие бросили школу вообще, устроившись учениками на производство. Вернулась дореволюционная система ученичества. Что поделать, если условий для организации школ профессионального обучения еще не было.

Но прежде чем сесть за парты, нужно было создать условия для учебы. Ударными темпами восстанавливались четыре школы: две в Кировском р-не города, по одной – в Сталинском ,Орджоникидзевском.

Нам пока не до нового. Как мечтать о строительстве новых зданий, когда для того, чтобы подготовить площадку для строительства, нужно убрать горы камня, проверить территорию на наличие мин и авиабомб, а самое главное – где взять необходимые материалы: цемент, гипс, краски, стекло, пиломатериалы, всего и не перечислишь! Слава Богу, нашлись умельцы выжигать известь. Пиломатериалами являлись доски, бывшие в употреблении. Вместо стекол – полулитровые и литровые стеклянные банки, сохранившиеся на территории разрушенного рыбоконсервного завода. Торопятся все: лето пройдет быстро, а к зиме следует убрать все под крыши. Торопиться надо и нашей семье. Наконец, ура! – Новый 1945 год мы встречаем под крышей дома своего! И не оказалось в городе беспритульных. Было холодно, было голодно, но не было блуждающих под открытым небом. Работы по восстановлению ни на минуту не прекращались. Новостроек не было, за исключением той, что возводилась саперами 51-й армии, среди которых были прекрасные строители. Создавался монумент Славы на горе Митридат, который теперь стал символом города, видимый, как прежде часовня Стемпковского, со всех точек прибрежной зоны города. Сначала были взрывы – готовилась площадка, потом постепенно стал подниматься вверх и обелиск. Возводилась лестница, соединившая Большую Митридатскую лестницу с подножием памятника. И как-то незаметно исчезла одна из городских достопримечательностей – часовня Стемпковского. Незаметно это совершилось потому, что не поднимались тогда в День Победы горожане для возложения цветов к обелиску. Не было и праздничного гулянья с возлияниями. Не было и вечернего факельного шествия накануне, 8 мая. Что удивительно, чрезвычайных происшествий в этот день, требующих вмешательства милиции, в последствии тоже не происходило.

Более значительных или равных этому строительств не велось. Были надежды, что многострадальная Керчь будет внесена в реестр городов, определенных пятилетним планом развития для восстановления за счет бюджетных средств государства.

Эти надежды породили выставку развития города, представленную в клубе госторговли. Я видел эту выставку, выполненную в картинах. Потрясающе! Сердце готово было от радости выпрыгнуть из груди. На картинах красавцы здания, по великолепию не уступающие дворцам французских королей – Тюильри и Версалю. К водам пролива от этих зданий ведет широченная белоснежная лестница. Куда там бедной Потемкинской лестнице Одессы!

Остались эти планы на бумагах. А Керчь продолжала самостоятельно выкарабкиваться к свету, поскольку в пятилетний план развития она не вошла. Не войдет она и в следующий пятилетний план, и в следующий… И снова пришлось мне присутствовать при создании мифа…

И все-таки попробовали бы нынешние, так называемые «демократические власти» справиться с такими сложнейшими задачами без понуканий и предупреждений сверху! Попробовали бы без субботников (а они прежде не проводились) привести улицы в благопристойное состояние. Мы работали по восстановлению города не из-под палки, а по велению сердца своего! Богатства нам в наследство не дарили, наследство наше – ноги, руки, ум! На Запад не глядели, а творили. Мир – плод работы нашей, дум!