Geum.ru

И Олега Лекманова Предисловие и примечания Олега Лекманова

Вид материалаДокументы

Содержание


Русская литература в 1912 году
Без темы и без героя
Критические очерки. i. критики-модерн
В. Буренин.
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   35

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В 1912 ГОДУ

(ОТРЫВОК)


<…> Сколько за год наплодилось всяких поэтиков, сколько сборников выпущено, а русской поэзии от этого все не легче, и «цех поэтов» для нее так же бесполезен, как и каждый поэтик в отдельности, и от двадцати сборников то же впечатление, что и от одного.

Юная вобла стадом мечет икру. Качество икры не ниже среднего. И только, и только. Разделять, выделять кого-либо из тысячной толпы нет возможности, было бы несправедливостью, незаслуженной обидой для всех остальных. Ясно одно: эти иксы и игереки из-под одной наседки – модернизма, физиономии же, индивидуальности не ищите, не найдете. Под личинами стилей и образов не живут души поэтов. Первые ученики по стихосложению, а, в сущности, души не родившиеся. Даже «эго-футурист» Игорь Северянин со своими взбалмошными и до смешного неблагоразумными «поэзами» более личность, более поэт, чем весь этот «цех» безусых старичков, ибо в этом озорном пиите хотя бунтует и кипит озорная молодая натура, и он идет на свой страх и риск.


Печатается по: <А. Б.> Русская литература в 1912 году // Голос Москвы. 1913. 15 января. С. 2.


Владимир Львов-Рогачевский


БЕЗ ТЕМЫ И БЕЗ ГЕРОЯ

(ОТРЫВОК)


II


У современной литературной «молодежи», выступающей с широковещательными и многоречивыми манифестами, если имеются герои, то эти герои – маргариновые. В ноябре прошлого года общество художников «Союз молодежи» устроило любопытный вечер с прениями. На этом вечере читались доклады о «кубизме» в живописи и о «новейшей русской поэзии». Зал был переполнен публикой, пришедшей поглазеть и посмеяться.

Публика хохотала при каждом ультрадерзновенном выпаде докладчиков, но не в этом заключалась соль вечера. Самое характерное заключалось в глубоком презрении докладчиков к прошлому искусства, к «пресловутым» Рафаэлям и Врубелям, этим «фотографам», к «пресловутым» Пушкиным и Лермонтовым, создавшим «описательную» поэзию.

От идейной поэзии, воссоздавшей весь мир и человека, поэт юноша в своем пустом, фразистом докладе звал к «словотворчеству», к своеобразному поэтическому кубизму, к нечаянным восклицаниям.

Недавно было напечатано стихотворение одного из эгофутуристов:


«Три-три-три

Фру-фру-фру

Иги-иги-иги

Угу-угу-угу»


Поэт забавляется безумно, безмерно!..

Вот эти «иги-иги-иги» соблазнили некоторых из представителей современной молодежи.

Новая эра русской поэзии, поэзии не описательной, не идейной, а творчески свободной, началась, оказывается, со времени напечатания стихотворения «Заклятие смехом». Тут же при смехе публики оно было торжественно продекламировано, а, кстати, и прорекламировано.

Это стихотворение хорошо известно публике как идеал звонко-звучной бессмыслицы:


«О, рассмейтесь смехом!

О, засмейтесь смехом!

Что смеются смехом, что смеянствуют смеяльно,

О, засмейтесь усмеяльно!» и т. д. и т. д.


Конечно, в этом наборе «смеяльных» слов – никакого смысла! «Поэт забавляется безумно, безмерно». Но эта безмерная болтовня превращается в своеобразный манифест: «Заклятье смехом» горит на знамени «молодежи».

После этого юноши выходили другие «дерзновенные», выходил на эстраду еще один «молодой», странный, истеричный, полный беспричинного, смешного возмущения. Этот «молодой» кричал, что теперь он уже не эгофутурист, а post-футурист и предлагал раздавить представителей других новый течений. Я его слышал в том же зале в прошлом году: тогда он был футуристом и вслед за итальянцем Маринетти разрушил статую «Самофракийской победы» и мчался на современном автомобиле.

И много было нечаянных восклицаний, выкрикиваний, разрушительных и эпатирующих слов, разрывавшихся с треском, как мальчишеские петарды, много было «смешков» по адресу «пресловутых», и все это под флагом служения новым богам.

Благословенны искатели истины и новых путей и новых форм, но вызывают отвращение те господа, для которых искание стало фальшивым паспортом. Дальше подражания последнему крику моды в Париже они не идут! У нас сотни Сезаннов, Матиссов, Гогенов, Пикассо, десятки Маринетти, Маллярме, Рене Гилей, только нет самобытных талантов, нет яркой индивидуальности, нет творчества, родившегося из подлинных переживаний.

Подделыватели, имитаторы и плагиаторы суетятся, гениальничают и, увенчав себя лавровыми венками, ревут победоносно: «Иги-иги-иги! Угу! угу! угу!»

Вслед за этими ноздревски-смелыми «новаторами» плетется Санхо-Пансо литературщины, их друг-ценитель. Он открывает новую эру и производит большой шум: он хочет, чтобы и его заметили.

Как горьковский Сатин, которому «надоели все человеческие слова», с особенным смаком он произносит словечки, вроде «Сикамбр». С пламенным гневом он защищает искателей, оплевавших Рафаэля и Пушкина, защищает от «хамства» толпы. Гениев путает с бездарностями и со слезой рассказывает, как преследовали Мане и Гогена, Бодлэра и Уайльда. Ничтожным самозванцам он раздает терновые венцы мучеников и героев.

Конечно, гораздо интереснее то, что говорят сами представителя искусства об этой суете сует.

3-го января 1912 года на съезде художников Александр Бенуа выступил с докладом, в котором была интересна, в особенности, критическая часть.

«Разве мы не устали, – говорил докладчик, – от индивидуализма, от товарищества вразброд, от художественного хаоса?»

Талантливый критик-эстет и знаток истории искусства не подделывался к настроению «молодых», он восстал против «пестроты индивидуализма», против его «деспотизма». А. Бенуа обвинял индивидуализм в том, что он «дробит и лишает творчество общественного значения», он громил всевозможных молодых – эти «базары крошечных самолюбий, в которых каждый силится быть особенным, тогда как ему нечего, в сущности, сказать». Этот доклад был встречен бурными аплодисментами, и было в нем много горькой и беспощадной правды.

У Леонида Андреева в его драме «Профессор Сторицын» идеалист, мечтавший о нетленной красоте, с ужасом глядит на низкий лоб своего сына, с ужасом слушает его рассказ о том, как он живет с одной девицей и принимает меры, чтобы у них не было детей. Отец готов сойти с ума от стыда и боли, а сын твердит, как автомат: «Мне все равно… мне все равно…».

Это «мне все равно» самодовольно говорят творцы бесплодной литературы, тоже принимающие меры, чтобы в их произведениях идей не было.

У нас сотни поэтов. Рынок завален бесчисленными сборниками в 20 – 30 стихотворений. Эти сборники выходят с торжественной надписью: книга первая, книга вторая, третья, четвертая и т. д. Страшная продуктивность!

Все эти «молодые», все эти вчерашние «мистические анархисты», а сегодняшние акмеисты или адамисты, символисты и сциентисты, футуристы и post-футуристы со всех сторон жужжат в уши читателю о своей гениальности.

А когда эти поэтики выступают со своими манифестами по примеру парижских собратьев в кабачках, устроенных «по-парижски» – им сказать нечего. Кроме беззастенчивой ругани по адресу представителей других групп, по адресу бесчисленных конкурентов на книжном рынке, вы ровно ничего не услышите.

«Всякий поэт должен быть анархистом. Потому что как же иначе»1.

Неотразимо убедительный аргумент этот вы найдете в статье-манифесте Сергея Городецкого, напечатанной в сборнике «Факелы» в 1907 году.

Только теперь говорят о другом, уверяют, что каждый поэт должен быть эго-футуристом или пуристом или сциентистом, потому что… «потому что как же иначе».

На зыбком фундаменте этого «как же иначе» строятся бесчисленные башни с окнами цветными под разными пышными названиями.

Мы не смешиваем со всеми этими «молодыми», со всеми «смеюнчиками-смехачами» и сочинителями крикливых манифестов старшее поколение поэтов-символистов. К. Бальмонт, Вячеслав Иванов, Валерий Брюсов, Андрей Белый, а позже Александр Блок, Сергей Городецкий – автор «Яри» оставили глубокий след в истории русской поэзии и совершили большую работу.

От сурового стиха Некрасова, от аскетического умерщвления художественной плоти они ушли в область чистого искусства, перегнув палку в обратную сторону, и это они почувствовали теперь.

Они были уверены, что в «доме Давида Лейзера нет места красавице Сарре», тогда как аскет-общественник вместе с чеховской Лидой из «Домика с мезонином» презирал «художника-пейзажиста» и с пренебрежением ему говорил: «впрочем, это вам неинтересно», «ведь вы – пейзажист».

Мне думается, что с тех пор многое переменилось и в доме Давида Лейзера и в домике с мезонином. Мы стоим на пороге синтеза, но К. Бальмонт, Валерий Брюсов, Вячеслав Иванов, Александр Блок, Андрей Белый не в силах найти этот синтез.

Сборники старших поэтов, появившиеся в прошлом году, были отмечены глубоко-серьезным отношением к поэзии, большой эрудицией, носили печать упорного труда («Зеркало теней» – Валерия Брюсова), печать религиозной углубленности (II часть «Сor ardens» – Вячеслава Иванова). Но Валерий Брюсов все же тот же парнасец. Холодный, размеренный и застегнутый на вес пуговицы, Вячеслав Иванов – жрец для немногих посвященных.

Много говорят в Петербурге среди поэтов о Н. Гумилеве; но этот поэт, попавший в «мэтры», все-таки остается учеником Валерия Брюсова. Он выпустил в прошлом году третью книгу стихов, брюсовски-бесстрастных и гумилевски-бесплодных; «Чужое небо» этого Тартарэна из Тараскона, разрисованное, подкрашенное и все-таки абстрактное, не тянет, и солнце Н. Гумилева светит, да не греет.

Растрепанная «Ива» Сергея Городецкого дышит непосредственностью, попадаются строки и даже страницы прекрасные. Наряду с такими сильными и глубокими по настроению стихотворениями, как «Странники», «Странник мира», «Литва», «По берегам», попадаются неудачные «Петроградские видения», «Романс», «Волк», «Ивану Никитину». Заметна большая любовь к языку народа и к его поэзии, но почти ни одно стихотворение не доведено до конца, не обработано. Сергей Городецкий все спешит, это поэт-непоседа, и читатель у него тоже непоседа.

Изящны стихотворения Ахматовой, более изящны, чем нарядные влюбленные в себя стихи Н. Гумилева.

Любопытны и новы по стилю ультра-реалистическому стихотворения Владимира Нарбута, выпустившего книгу «Аллилуйя».

Если Андрей Белый посвятил свой «Пепел» поэту «натуральной школы» – Некрасову, то Владимир Нарбут – реалистам-малороссам: Н. Гоголю, Гребенке, Нарежному.

В этой книге хорош «Горшеня», испорчен излишним натурализмом «Шахтер». Кричащая, дерзновенная внешность книги, изданной в стиле Акафиста – подчеркивает фривольность некоторых описаний.

Еще две-три книги, отмеченные печатью подлинного таланта и подлинных переживаний, а дальше? Дальше литературщина и нечаянные восклицания «книги нарушений», книги «космической поэзии», книги, бьющие на скандал, вроде сборников «Пощечина общественному вкусу» или «Мирсконца» – тетрадки с поддельными детскими каракульками, бесчисленные поэтические «брошюры» и листовки, тощий журнальчик «Гиперборей» в 32 странички с гиперболическим предисловием о победоносной поэзии и с десятком дружеских рецензий.

Глубоко народная, полная религиозного трепета и непосредственности поэзия Николая Клюева, его «Сосен перезвон», его менее удачные «Братские песни», вышедшие в Москве в 1912 году, явились лишь намеком на новую поэзию будущего. Это не золоченая лира Аполлона, а дерзкая флейта, похожая на дудочку пастуха.

Крестьянин Олонецкой губернии принес в обитель Аполлона – строгого, размеренного и бесстрастного – аромат полевых цветов, сосен перезвон и песни брата-человека.

Но вокруг имени поэта началась какая-то вакханалия. Его захватили и захватали пошлыми руками.

Когда молодые бездарности вносят в литературу биржевой ажиотаж, играют дутыми ценностями, это понятно, но, когда пользуются именем талантливого писателя для рекламы, это глубоко возмущает.

В декабре 1912 года вышла в Москве еженедельная газетка Ионы Брехнечева <так! – Сост.>. На первой странице красуется портрет Н. Клюева, в «календаре писателя» говорится о выпущенных и выпускаемых книгах Н. Клюева: «замечательная книга», «страшная книга», «изумительная книга»! В статьях сравнивают молодого поэта с Давидом, Иоанном Дамаскиным.

Неужели Николай Клюев не чувствует всей пошлости этой суеты?

Катюша Маслова однажды бросила в лицо князю Нехлюдову гордые слова: «ты мною спастись хочешь» – у Н. Клюева нет этих гордых слов.

Страшно, что молодой талант задергают, залапают, заставят позировать и любоваться собой.

Слишком отравлена рынком современная литература с ее «последней новостью».

Из всех поэтических книг, которые вышли в этом году, потрясает своей силой и пророческим пафосом книга Бялика «Поэмы и песни». Но эта книга выходит уже вторым изданием; она впервые появилась с 1911 году и принадлежит перу русского еврея, который пишет на древнееврейском языке. Мы читали только в переводе Жаботинского пламенные гимны, обращенные к народу; этот властный призыв к обновленью, этот праведный гнев потрясают читателя, как вещее слово библейских пророков. Не медь звенящая и не кимвал бряцающий, не жалкие рабские причитания – в этих поэмах и песнях, а жгучая боль и мучительная любовь к истерзанному народу.


Так погиб мой народ… срама жаждет он сам.

Нет опоры стопе, нет мерила делам,

Сбились люди с пути, утомившись бродить,

И в скитаньях веков затерялася нить.

Рождены под бичом и бичом вскормлены,

Что им стыд, что им боль, кроме боли спины.


Народ, выдвинувший такого поэта – не погибающий народ! Страшные, бичующие слова народного трибуна, говорящего, как власть имущий, обращены не только к еврейскому народу… Все, имеющие уши, да слышат!

К нашему народу, тоже рожденному под бичом, пока еще не пришел такой поэт с «великим глаголом». Мы все еще продолжаем внимать «стрекочущу кузнецу в злене блате сущу». А если наши поэты, наши «мистические народники» идут к народу, к некрасовским «Коробейникам», они несут народу погребальную «Урну», «Пепел» своей души, подделки под лубок, под стиль народа, народные словечки, взятые напрокат у Даля, несут свое «отчаянье»…

Зачем народу эти Елиазары?

Александр Блок говорил, что его драмы поймет не всякий: для этого нужно быть «немного в этом роде»… Поэтам-интимистам и салонным ультра-индивидуалистам не мешало бы помнить, что трагедию народа понимать еще труднее, чем даму «Балаганчика» Блока. Для этого нужно быть тоже «немного в этом роде!».

Для серьезного поэта наступает момент подведения итогов, оглядки назад, синтезирования и размежевания. Пора перейти от абстрактного символизма и символов схем – к обновленному реализму.

Уже в 1910 году2 в своих статьях, посвященных поэтам-символистам, я писал: «“Конец русских символистов-декадентов” это вовсе не торжество прежнего наивного реализма. “Природы нет – исчезнет и искусство” – это правда, но одной натуры, одного описыванья и выписыванья – слишком недостаточно… “Не быть” русскому символизму упадочников, “быть” обновленному реализму поднявшихся – так говорит современность».

Недавно Сергей Городецкий и группа его единомышленников из цеха поэтов выступили с манифестом об «Акмеизме». В проекте докладчик обещал повести в «рай, творимый поэзией Гумилева, Зенкевич <так! – Сост.>, Анны Ахматовой и О. Мандельштама». Жаль, что поэт, бывший мистический анархист и мифотворец в своем выступлении против изжившего себя символизма не воздержался от крикливых, придуманных кличек и дружественных рекомендаций. Ведь речь-то его сводилась к пропаганде нового реализма, к борьбе против мертвых и сухих абстракций, и такое выступление можно только приветствовать, можно приветствовать и возвращение серьезных поэтов к языку народа, к новому человеку. Только какое же отношение к языку народа имеет кличка «акмеисты»?

Тут дело, конечно, не только в смене форм. Нужно, чтобы на смену поэтикам пришел большой поэт. «Все несчастие наших поэтов» – говорил Гете – «заключается в том, что среди них нет ни одного замечательного человека». Мне думается, этот упрек относится всецело к современным поэтам. Нет среди них красивой и яркой, необычной индивидуальности, нет героя. Новый реализм расцветет, если принесет живое слово, непосредственные переживания, если его представители будут окрылены тем великим гневом, который делает поэта, если новый реалист коснется земли, как Антей, если найдет нового человека, найдет тему и героя и отрешится от уродливого индивидуализма.

Праздником литературы является новое полное издание стихотворений Ф. Тютчева с предисловием Валерия Брюсова. Точно восходишь на горные вершины…


Повсюду чуткое молчанье…

Что это – сон иль ожиданье,

И близок день или восход?


Благовест поэзии Тютчева властно покрывает суетливое и надоедливое жужжание поэтиков на час…

Поэты-парнасцы точно хотят напомнить о предтече символистов, напомнить о традиции теперь, когда новые реалисты говорят о закате символизма.

Без работы Фета, Тютчева – с одной стороны, Некрасова, Никитина, Гоголя, Толстого – с другой, без работы группы старшего поколения символистов немыслимы новые реалисты. Пора это признать.


Печатается по: В. Львов-Рогачевский Символисты и наследники их // Современный мир. 1913. Кн. 1. Январь. С. 99 – 106. Это первое в ряду многочисленных печатных высказываний плодовитого критика-марксиста Василия Львовича Львова-Рогачевского (1873 – 1930) об акмеизме. Давид Лейзер – персонаж драмы Л. Андреева «Анатэма».


В. Буренин


КРИТИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ. I. КРИТИКИ-МОДЕРН


Данте, вслед за Вергилием, полагал, что «нет большего мученья, как о поре счастливой вспоминать в несчастии». Но, по-моему, есть еще большее мученье: это читать суждения псевдокритиков-модерн и псевдопоэтах-модерн. Как известно, в последнее время у нас занятие рифмоплетством до того распространилось, что рифмоплеты начали появляться в сборниках и альманахах «пачками» на манер того, как Японцы стреляли «пачками». Писание и печатание рифмованных глупостей стало какой-то повальной болезнью, и число зараженных этой болезнью не только не уменьшается, но все возрастает. Вместе с количественным возрастанием рифмоплетов возрастает и необычная глупость их произведений. Кличка поэт почти стала синонимом с кличкой идиот. Над бесчисленными современными рифмоплетами перестали уже не только смеяться, но даже перестали их читать. А они все пишут, все пишут, и все печатают свои «идиотские глупости», говоря выражением Белинского. И чем более от этих идиотских глупостей отвертываются читатели, тем больше эти идиотские глупости интересуют критиков-модерн. Очевидно, такое явление обуславливается главным образом тем, что, по грубой, но меткой пословице, дурак дурака видит издалека, дурак в дураке находит для себя нечто родственное, нечто себе равное или подобное и спешит заявить об этом во всеуслышание. При таком положении дела нечего удивляться тому, что у современных читателей выработалось такое же мнение о «критике нового стиля», как и о стихоплетстве: это собственно не критика, а просто идиотство.

В самом деле, чем, как не идиотством, прикажете назвать вот хотя бы нижеследующую «критику» г. Сергея Городецкого, извлекаемую мною из первой книги «художественно-литературного журнала “Аполлон”». Критик г. Городецкий сам «выпустил» множество идиотских стихов, и, разумеется, ему представляются все выпускатели стихов какими-то избранными людьми, о рифмоплетных глупостях которых следует непременно и неустанно писать и печатать мнимо-критические глупости. И вот он с необычайным усердием предается этому занятию: он «выпускает» бессмысленные суждения точно таким же образом, как выпускал бессмысленные стихи. «Искусство, – возвещает Городецкий, – знает только квадрат, только круг. Искусство есть прочность. Героическая деятельность Валерия Брюсова – это драма воли и среды, личности и момента Сладостная пытка, на которую обрек себя Александр Блок, до сих пор длится, разрешаясь частично то отпадами Блока в реализм, то мертвыми паузами. Творчество Бальмонта оттого похоже на протуберанцы солнца, что ему вечно надо вырываться из ссыхающейся коры символизма. Ни “Дионис” Вячеслава Иванова, ни “телеграфист” Андрея Белого, ни пресловутая “тройка” Блока не оказались имеющими общую с Россией меру. Искупителем символизма явился бы Николай Клюев, но Клюев хранит в себе народное отношение к слову как к незыблемой твердыне, как к Алмазу Непорочному. Ему и в голову не могло бы прийти, что слова – хамелеоны. Сплести слова между собою не очень тесно, но с такою прочностью и простотой, как бревна сруба, для него невозможно. Вздох облегчения пронесся от его книг. Радостно приветствовал его акмеизм. Слоны, жирафы, львы, попугаи наполнили ранние стихи Н. Гумилева. Тогда нельзя было еще думать, что это уже идет Адам. Но мало-помалу стали находить себе выражение и адамистические выражения. Знаменательной в этом смысле является книга М. Зенкевича “Дикая Порфира”. В остывающей планете он увидел изрытое струпьями тело Иова, и в теле человеческом – железо земли. Он понял себя как “зверя, лишенного когтей и шерсти”. Но этот новый Адам пришел не на шестой день творения в нетронутый и девственный мир, а в русскую современность. Он и здесь огляделся тем же ясным, зорким оком, принял все, что увидел, и пропел жизни и миру аллилуйя. И майор, и поп, и землемер, женщина веснушчатая и шахтер, который залихватски жарит на гармошке, и слезливая старуха-гадалка – все вошло в любовный взор Адама. Горшки, коряги и макитры в поэзии, напр<имер>, Ивана Никитина, совсем не те, что в поэзии Владимира Нарбута. Горшки Никитина существовали не хуже и до того, как он написал о них стихи. Горшки Нарбута рождаются впервые…».

Однако, не довольно ли, читатель, цитировать из «критики» г. Городецкого. Чтобы определить настоящую сущность этой поистине поприщинской белиберды, я полагаю, не нужно даже было прибавлять под конец внезапное сообщение о шишке под носом алжирского бея: горшки Нарбута, впервые рождающиеся, пожалуй, будут выразительнее и характернее знаменитой шишки. Однако ведь Авксентий Иванович Поприщин высказывал свои удивительные мысли в стенах дома сумасшедших. Если бы г. Городецкий, подобно Авксентию Ивановичу, находился также в одной из келий этого учреждения и обращал свои изумительные сентенции к рассаженным по собственным кельям своим сотоварищам, то это бы еще ничего. Вполне было бы естественно и понятно, что повредившийся в уме рифмоплет представляет себе искусство каким-то квадратом, что ему холодное, изломанное и натянутое рифмотворчество г. Брюсова кажется «героической деятельностью»; что наглое и глупое кривлянье и визжанье г. Бальмонта можно приравнять к «протуберанцам солнца». Вполне было бы понятно, что какую-то «тройку» соседа его по бедламской келье Андрея Белого он пытается измерять «общей мерой с Россией».

Вполне было бы понятно, что его другой сосед, г. Клюев, кажется ему поэтом, в стихах которого слова можно сравнивать с «бревнами сруба». Вполне было бы понятно, что третий сосед, г. Гумилев, для него, г. Городецкого, а может быть и для самого себя, совсем не Гумилев, а не кто иной, как воскресший Адам, прародитель всех людей. Вполне было бы понятно, что г. Городецкий в четвертом соседе, г. Зенкевиче, видит «зверя, лишенного когтей и шерсти», а этот, в свою очередь, написав такую книгу как «Дикая порфира», убежден в этом же самом. Вполне было бы понятно, что, созерцая пятого соседа, г. Нарбута, г. Городецкий наяву видит, как тот «порождает горшки» и как эти нарбутовские горшки порождаются на свете «впервые» и т. д. Все это, повторяю, в обстановке дома сумасшедших и в компании умалишенных совершенно мыслимо и хотя, конечно, и прискорбно, но не очень, так как можно утешиться надеждою, что и г. Городецкого и его соседей по кельям «полечат – вылечат, авось».

Но совсем другое дело и совсем другое впечатление получается, когда все то, что естественно и возможно в доме умалишенных разыгрывается на страницах «литературно-художественного» журнала, что такая игра называется критикой нового стиля, критикой-модерн. Тут уже ровно нечем себя утешить, а приходится, признав такой факт, только безнадежно развести руками. Вот наконец до чего достукались «героические деятели» современного квадратного искусства, современной поэзии с слонами, попугаями и современной критики. Ведь это уже предел возмутительно наглого идиотства!


Печатается по: В. Буренин. Критические очерки. I. Критики-модерн // Новое время. 1913. № 13259 (8 февраля). С. 5. Приведенный отрывок представляет собой типичный для критика и пародиста Виктора Петровича Буренина (1841 – 1926) образец глумливого высказывания о модернизме и модернистах.



И. В. Игнатьев