Geum.ru

Фрагмент из романа «ладонь для слепца»

Вид материалаДокументы
Повествование двенадцатое
Повествование тринадцатое
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6

ПОВЕСТВОВАНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ


Черный, как смоль, красивый могучий жеребец несся во весь опор по лесной тропе, покрытой молодой травой вперемежку с прошлогодними гнилыми листьями. С его морды слетали хлопья пены, попадая на вороную гриву, развевающуюся в урагане стремительной скачки. Тщетно стараясь убежать от хлестких ударов плетки, раз за разом ложащихся на его бока, конь заходился в неистовом галопе. Его ловкий наездник, высокий немец скандинавского происхождения, в кожаной кирасе, черных шароварах и алых сапогах, пригнулся к самой шее своего скакуна, двигаясь с ним в едином ритме, словно врос в бегущее животное. Он даже был одной с ним масти, ведь его вороные волосы были почти неотличимы от конской гривы. И тоже был красив и могуч. Да и глаза наездника были также безумны и налиты кровью.

Вслед за лихим всадником, с трудом поспевая за бешеным ритмом, скакал его отряд. Всего на лесной тропе их было около тридцати. Все они были чем-то неуловимо похожи. То ли предчувствием дикого пьянящего веселья, которое светилось в их глазах, то ли запахом скорой расправы, щекотавшим их ноздри. Но была и одна явная примета, указывающая на то, что они связаны одной клятвой, и клятва эта замешана на крови. На седле каждого из них виднелись скрещенные метлы, увенчанные отрубленной собачьей головой. Любой, кто встретил бы их в этом весеннем лесу, мог бы поклясться, что мимо него на полном скаку пронеслась сама смерть.

Отряд опричников во главе с их командиром Орном, что прибыл из далекой немецкой земли в услужение русскому царю, ворвался в Осташково со стороны реки Копытенки. В селе началась паника, ведь от одних рассказов про зверства «псов государевых» волосы вставали дыбом. Те, кто попадал под их карающую руку, молился о легкой смерти от удара саблей. Да и петля была желанным исходом, спасающим от смерти на колу, четвертования или от разрыва лошадьми. Случалось, что верные слуги царя жгли заживо целые семьи, со стариками и малыми детьми, сперва искусно вспарывая животы и отрубая пальцы.

Но в тот день Высшие Силы были милостивы к крепостным обитателям Осташкова. С шашками наголо, пересвистываясь и улюлюкая, опричники Орна проскакали мимо насмерть перепуганных крестьян. Они спешили к барскому дому. Их целью был владелец поместья и все, кто имел к нему какое-либо отношение, от членов семьи до последнего слуги.

Когда всадники достигли пределов боярского дома, невинная кровь хлынула тугой струей, до краев наполняя чашу родового имения боярина Сатина. Как только первая отрубленная на скаку голова покатилась, подпрыгивая, по пыльному двору, оставив позади себя дрыгающее ногами тело, двор боярского дома в селе Осташково услышал то, что боялись тогда услышать все дворы на Руси, где бы они ни находились и кому бы ни принадлежали.

- Да будет исполнена воля государева! - протрубил зычный бас, возвышаясь над истошным звучанием резни, соединившим в себе вопли ужаса, мольбы о спасении и просьбы о пощаде, предсмертные хрипы умирающих, детский плач, конский топот и ржание, хохочущий гогот убийц и шелестящий свистов клинков.

- Смерть изменникам! - на все лады отзывались ему голоса в разных сторонах двора. Опытные каратели действовали четко, преграждая жертвам пути к бегству. И в то же время, вынуждая их бежать в ту сторону, где их ждет острая сабельная сталь, зажатая в беспощадных сноровистых руках. Приглушенные удары голов, падающих на землю, перекликались с фырканьем лошадей, привычных к человечьей крови. Не прошло и минуты, как подворье, состоящее из барского дома и нескольких второстепенных построек, стало утихать, наполняясь обезглавленными телами.

Но вдруг адский вопль прорезал двор, где плавно затихала бойня. Это рукодельница Алевтина, мечущаяся по двору в поисках спасения, увернулась от всадника, обрушившегося на нее сверху, со скачущей лошади. Да так неудачно у нее это получилось, что вместо того, чтобы разом потерять голову, она сперва потеряла руку, отрубленную чуть ниже локтя. Истошно крича, она закружилась вокруг себя, пытаясь схватиться уцелевшей рукой за обрубок, щедро смачивающий двор кровью.

- Не тронь девку, Порфирий! Пущай она нам сперва спляшет! - прокричал кто-то из опричников. Остальные задорно захохотали в ответ.

- Негожую православному человеку забаву отыскали, - прогрохотал тот самый бас, что говорил о воле государевой, когда слетела с плеч первая голова. Бас принадлежал круглому пузатому опричнику с седой окладистой бородой, что был старше остальных. Пришпорив коня, он направился к Алевтине. Поравнявшись с рукодельницей, уверенным красивым движением обезглавил ее, затем победно поднял голову с раскрытым ртом, насадив на острие сабли. Такую молодецкую удаль отряд встретил одобрительным гулом.

Сегодняшний набег не дарил им должного веселья, ведь обходился без «красного петуха». Нещадно убивая обитателей опального Осташково по приказу самого царя, они не смели тронуть имущество и крепостных, живущих в селе и работавших на землях. А все потому, что имение было даровано государем их командиру.

Такая щедрость самодержца имела причину явную и причину скрытую. Орн усердно служил кровавому русскому царю, исполняя самые зверские приговоры среди всех, что доводилось вершить опричникам. А скрытая причина этого дара была ведома лишь Грозному, да кровавый пес его Скуратов догадывался, за что Орну такие дары. Дело в том, что немец был чернокнижником, хотя особо этого и не афишировал. В Христа не веровал, поклоняясь рогатому и скандинавским языческим духам. Да к тому же духам злобным, коих и сами бесстрашные викинги изрядно побаивались, а их потомки старались не вспоминать. Да и в холодную темную Русь из просвещенной Европы он сбежал, главным образом, потому, что опасался инквизиции, которая давно заготовила для него несколько вязанок отменного сухого хвороста.

Даруя Орну Осташково, считавшееся местом болотистым, для житья не благополучным, Иоанн Васильевич хотел, чтобы логово колдуна находилось как можно дальше от стольного града.

Пока основная часть отряда «псов государевых» вершила казнь во дворе, Орн с пятеркой отборных живодеров орудовали в боярском доме. Из него доносились истошные крики, быстро тонущие в звуках предсмертных конвульсий. Когда потеха на подворье была еще в самом разгаре, Орн, распахнув пинком дверь жилища Сатиных, появился на крыльце.

Было сразу заметно, что немец не испытывает того дьявольского веселья, которым он обычно упивался во время налетов. Он тяжело дышал, то ли от усердной работы во славу своего иноземного царя, то ли от бешеной злобы, лихо отплясывающей на его резком скуластом лице. Был он бледен, зеленые глаза беспокойно рыскали в поисках жертвы. Черные длинные волосы опричника, щедро политые чужой кровью, спутались и прилипли ко лбу, испачкав его красным людским соком. Редкая рыжая борода с проседью спуталась, торча в разные стороны, а причудливый серебряный медальон с кровавыми рубинами, висевший поверх кожаных доспехов на массивной цепи, был закинут на плечо. Одна рука его оставалась протянутой в дверной проем, из которого слышались плачущие бормотания. Широко шагнув вниз с крыльца, Орн вытащил из дома старосту Мартына, держа его за длинную седую бороду, розоватую от крови. Лицо его было разбито настолько, что узнать его было не просто.

- Чай, никак староста пожаловал, - хищно протянул кто-то из опричников в предчувствии скорой расправы. Некоторые мясники из отряда Орна в прошлом были «лихими людьми» - разбойниками, ушедшие в леса из-под крепостного ярма. К старостам у них было особое отношение. А потому тем редко удавалось умереть быстрой смертью.

- Сей паскуда - мой, его порешить не велю! - с грубым акцентом рявкнул Орн. Наклонившись к Мартыну, он приподнял его за бороду и, приставив к горлу тонкий обоюдоострый стилет, спросил:

- Живота не погублю, коль ответствуешь, куда боярин подался, Алексеем Сатиным нареченный. Волю дарую, коль заарканю собаку. Разумеешь?

- Разумею, боярин. Истинно, всем, об чем ведаю, об том и ты ведать станешь, Христом богом клянусь! - плаксиво зашепелявил староста, шамкая осколками выбитых зубов. - Не губи живота, не убий!

- Глаголь, пес презренный! - встряхнул его за бороду опричник.

- Боярин, как проведал, что опричнина в селе, так на коня вскочил и был таков.

- Один?

- Да.

- При суме был, али как есть?

- При суме.

- Куда в сей земли податься мог, разумеешь?

- Не могу знати, боярин, не погуби! - завизжал Мартын, пытаясь упасть немцу в ноги. Тот занес над ним стилет, крикнув:

- Ответ держи, скотина! Где на земли сей схорониться возможно?

- Место тут гиблое, болота проклятые округ. В прежний год пять душ крестьян сгинули, а они, почитай, с малых лет тут обретаются. Токма единой тропой в лесу схорониться возможно. По праву сторону от пашни, что вона в тех пределах. А от тропы той болото, кое надобно левой стороной пройти, да вправо на тропу. По оной возможно до дороги прибыти. Разумею, в те края боярин и направился.

Бросив старосту, Орн гаркнул:

- Емеля, Никодим, Сташка, Демьян, да Митька Резвый, со мною, в погоню! Миколка! Этот паскуда под замок, до моего веления.

И зашипев что-то на немецком, вскочил на коня. С пронзительным посвистом, заглушающим топот копыт, шесть всадников ринулись из ворот в погоню за Сатиным.

Надо сказать, что как только Алексей Алексеевич получил известие о том, что Адашев взят под стражу и закован в кандалы в крепости Дерпт, он сразу же отправил детей и жену с обозом и несколькими верными людьми в потаенную избу в глухой деревни, в тридцати верстах от Козельска. Не на шутку страшась царской опалы, он все же надеялся, что его заслуги смягчат государя и до опричнины дело не дойдет. Однако держал коня наготове, сложил золото, серебро, жемчуг и камни, что были нажиты за долгие годы, в надежный сундучок. Тайник, где можно было уберечь сокровища, он подготовил давно, памятуя о непостоянстве царской милости, что в мгновение ока могла обернуться жестокой опалой.

Заслышав опричников, въехавших в Осташково, благо ветер дул со стороны села, он тут же бросился прочь, прихватив все свое богатство. Скача мимо той самой пашни, о которой говорила ему в саду богомолица, он с горечью вспомнил ее слова. «Эх, Алешка, Алешка… Борода бела, что снег, а ума не нажил, токмо гордыню. Богомолице, что вещуньей слывет, не внемлил, старый пень. А ведь мог бы и отвести лихо, коли пашни пахать бы не стал. Гордец непотребный!». Подумав так, стал беспрерывно читать «Отче наш» и «Богородице», подгоняя коня и мысленно крестясь.

В те минуты погоня еще и не началась. У Сатина была изрядная фора, и он с облегчением понимал это. Лесом, по тропинке, причудливо петляющей меж болот, намеревался он выехать из Осташкова в соседние владения, на окраине которых был у него человек, немало обязанный ему в прежние годы. А там… Оставалось только справить подводу с каким-нибудь дрянным товаром и купеческую одежу. А после – пробираться в Козельск, к семье.

Пустившись в погоню, Орн понимал, что Сатин уже не близко, да к тому же в топких болотистых лесах, которые он, худо-бедно, но знал. Любой другой скорее остановил бы погоню, побоявшись сгинуть в болотах, жадных до душ незнакомцев, случайно попавших в эти края. Но Орн продолжал пришпоривать коня, увлекая за собой в глубь опасного леса своих соратников. Сжимая висящий на груди медальон, он молился Люциферу и еще целому сонму скандинавских демонов, которые помогли викингам завоевать обширные земли много веков назад. Сейчас потомки рогатых варваров молились Христу и его святым. Стало быть, демоны остались без просящих, скучая без дела. А значит, они обязательно услышат его, протянув свою когтистую лапу. Да и Люцифер, получивший от него немало христианской крови на свой алтарь, не должен был отвернуться от верного немца. А потому Орн, смеясь над своим страхом, все дальше вторгался в самые опасные пределы своих новых владений.

Меж тем тропинка становилась уже, а едкий болотный запах перерастал в зловоние. Да к тому же дело близилось к закату, хотя до настоящей темноты было еще далеко. Отряд перешел на шаг. Лошади заметно нервничали, несмело ступая по тропе, которая уходила за раскидистые кусты, причудливо изгибаясь. За ними она ныряла в широкое болото, от которого веяло верной гибелью.

Опричники остановились, выжидающе глядя на своего командира. Его конь тянул ноздрями болотную вонь, перетаптываясь и встряхивая гривой.

- Шесты рубите! - бросил им через плечо Орн, спешившись и взяв жеребца под узды. Кое-кто из отряда перекрестился, с ужасом представляя, как пойдут они в топкую пузырящуюся трясину. Когда застучали топоры, срубавшие молодые деревца, немец резко вскрикнул:

- Тихо всем!

Опричники замерли. Лишь фыркали лошади, да ветер скрипел стволами деревьев. Орн взялся за медальон и закрыл глаза, простояв так с минуту. Резко обернувшись к застывшему отряду, он спросил:

- Чуете?

И снова замер. Дородный хлопец Емеля, что был из беглых монахов, боязливо тронул его за рукав.

- Сдается, лошадь, - прошептал он. Орн довольно кивнул, облизал палец и выставил его вперед, определяя направление ветра. Чуть повернувшись, он снова прислушался.

- Там! - прошипел он, указывая в сторону от болота, и вскочил на коня.

Тревожное напряжение на лицах опричников сменилось облегчением. Они резво оседлали коней и поехали за Орном, который искал объездную тропу, не выпуская из руки медальон. Колдовство ли ему помогло, или просто удача была на его стороне, но они быстро нашли тропу, ведущую прямо туда, откуда ржание лошади слышалось уже совсем отчетливо.

Вскоре они уже стояли вокруг лошади, которая наполовину скрылась в смертельной жиже. Дергаясь всем телом, она панически ржала, запрокидывая голову вверх, словно прося небеса о спасении. На вязкой тропе, покрытой влажной землей, виднелись свежие следы сапог. Опричники пружинисто рванули вперед, словно нетерпеливые охотничьи псы, чующие скорую агонию жертвы.

Алексей Алексеевич Сатин бежал по болотистому лесу, прижав к себе холщевый мешок, сквозь брюхо которого выпирали грани тяжелого сундучка. Он не стал прятать часть сокровищ в тайнике, как хотел сделать это раньше. Когда лошадь споткнулась на скользкой тропке, съехав задними ногами в болото, он ясно понял, что больше в осташковский лес он никогда не вернется.

Надрываясь, что есть сил, он все еще старался бежать. Его немолодое грузное тело, обремененное большим животом и одышкой, не слушалось боярина, словно было в сговоре с преследователями. Удалая скачка, которая была ему явно не по годам, сильно вымотала его. А когда он побежал, то стало еще хуже. Пот заливал глаза, а сердце рвалось наружу, будто хотело само побежать вперед, оставив позади своего неповоротливого хозяина. На самом деле, он уже почти не бежал, тяжело шагая по склизкой тропинке. Оступившись, упал. Вскочив, понял, что не уверен, на правильном ли он пути. По его разумению, он давно должен был пройти опушку, от которой по кромке оврага потянется узкая дорожка. Она-то и выведет его прочь от болот, к спасению. Ужас разом объял его, а между кустов померещился силуэт старушки. Собрав остаток сил, Сатин, подгоняемый страхом, коловшим его прямо в сердце, попытался побежать. Но снова упал, а когда стал тяжело подниматься, тогда и услышал.

Это был звук погони. Он доносился прямо из-за спины, уверенно приближаясь. Боярин перекрестился. Хотел было свернуть с тропы, но, пометавшись из стороны в сторону, понял, что вокруг лишь трясина. Тогда Алексей Алексеевич признался себе, что пришла пора помирать. Да не просто, а долго и мучительно. Проклиная старуху, он вдруг представил, как станут опричники гулять да бесчинствовать на его деньги. Взглянув на мешок, он вынул из него сундучок и бросил в топь болота, вложив в бросок все свои силы.

Несколько мгновений спустя, он увидел черную лошадь, которая шла рысцой во главе отряда его убийц. И всадник, что был на ней верхом, показался ему сущим дьяволом. Упав на колени, он стал громко молиться, размашисто крестясь. Не успел он и в третий раз осенить себя крестным знамением, как был сбит с ног ударом сабельных ножен. В ту же секунду, краешек сундучка, еще торчащий из трясины неподалеку, навсегда скрылся от людских глаз.

Слабое сердце, измотанное неудачным бегством, оказало боярину Сатину неоценимую услугу. Когда Орн стал пытать его, не торопясь, терпеливо, со знанием дела, оно сначала бешенно колотилось. Потом начало стучать невпопад, потом прерывисто дернулось и встало. А после душа боярина взмыла над Осташково. И понеслась в сторону Козельска.

Раздосадованный Орн был вне себя от злобы. Выкрикивая что-то на немецком, он пнул случайно подвернувшегося Сташку. Выругавшись, теперь уже по-русски, приказал возвращаться. Но… Приказать было куда проще, чем вернуться.

Через час тщетных попыток напасть на нужную тропу, Орн понял, что они заблудились. Тем временем, начало темнеть. Послышались раскаты грома, предвещавшие грозу. Опричники были напуганы, хоть и старались держаться, как подобает бесстрашным «псам государевым». Орн сердито бормотал что-то на своем родном, сердито вглядываясь в сгущающиеся синие сумерки, накрывшие лес. Если бы его приближенные понимали немецкий, они бы услышали вот что. «Демоны прогневались на меня, Люцифер отвернулся. И немудрено. Мои жертвоприношения стали редкими. А в последний раз я принес в жертву какого-то блохастого волка. А ведь они не питаются жизнями тварей, только людскими. Может быть, демоны прогневались на меня, когда увидели этого проклятого волка? Да, так и есть. Надо загладить вину. В полнолуние я должен служить Люциферу мессу. И принести в дар моему Господину жизнь. Это будет дитя. Обязательно дитя!»

В тот момент, когда он решил, во что бы то ни стало исполнить ритуал, сверкнула яркая молния, причудливо осветив деревья. Приняв это за добрый знак, он схватился за медальон, прося о пощаде и умоляя рогатого вывести его из леса. За остальных он не просил, ведь они были христианами, хотя и формально.

Следующая молния была такой яркой, что лошади дернулись, испуганно заржав. Раскат грома, последовавший за ней, был настолько оглушительным, что казалось, будто взорвалось само небо. Лошадь Демьяна, протяжно заржав, круто встала на дыбы, вытянувшись почти вертикально. Не удержавшись на задних ногах в склизкой грязи, она с размаху рухнула назад на спину, подмяв под себя седока. И тут же вскочила вместе с оглушенным опричником, который висел, запутавшись ногой в стремени. Сташка, бывший ближе к Демьяну, пнул своего коня в бока, стараясь поймать под узды вскочившую лошадь. Да промахнулся, лишь сильнее испугав животное, бросившееся в густые сумерки, не разбирая дороги. Неся на себе бесчувственного всадника, голова которого безвольно билась об землю, она на полном скаку врезалась в густые кусты и остановилась.

Поймав трусливую кобылу, опричники вынули Демьяна из стремени. Опытный Никодим сразу все понял, лишь только ощупал голову товарища. Демьян был мертв. Череп его был проломлен.

- Истинно, братцы, лес сей бесовский! Демьяна за боярина забрал, - испуганно крестясь, сказал Стешка.

- Правда твоя! Бесовский, - загудели опричники, садясь в седла.

И лишь Орн ничего не сказал. Он был рад, что лес забрал эту жизнь. Теперь колдун был уверен, что скоро они выберутся из гиблого места. Поколдовав с огнивом, Никодим зажег факела и они двинулись дальше, броня гиблое место и прося заступничества у Богоматери.

Из леса они все-таки вышли. Правда, не все. Их главный кошмар этой ночи был еще впереди.


ПОВЕСТВОВАНИЕ ТРИНАДЦАТОЕ


Над Оптиной Пустынью раскинулся весенний вечер. Его неожиданная прохлада напоминала о том, что зима покинула этот край совсем недавно, чтоб вскоре вновь вернуться к его обитателям. Братия, призванная прозрачным колокольным звоном, стекалась на вечернюю службу со всех пределов Обители. Черные рясы монахов скрывали радости и горести прошлого, не позволяя им отвлекать священников от новой жизни. Некоторые из них так лихо прожили девяностые, что только под рясой и можно было спрятать те годы. Казалось бы, такая одежда просто создана для того, чтобы уничтожать индивидуальность, превращая сборище личностей в безликую толпу. Но если присмотреться внимательнее, то можно с удивлением обнаружить, что она ни в коем случае не вредит людской уникальности. Напротив, она подчеркивает ее. Как? Заставляет смотреть человеку в лицо. Больше смотреть просто некуда, ведь ряса монотонна и безлика. А когда вы смотрите в лицо человеку, в его глаза, которые есть зеркало души, то ловите малейшие изменения его мимики. Вот тогда вы, действительно, видите человека – уникальное и неповторимое творение Божие.

Среди множества этих творений в Оптиной Пустыни, идущих на вечернюю службу, одно выделялось особенно ярко. Все, кто видел его впервые, обязательно провожали взглядом этого канонического богатыря. Был он выше двух метров, а его лицо, покрытое шрамами, часть которых скрывала огненно-рыжая борода, являло собой образец русского северного типажа. Длинные седые волосы, собранные в тугой хвост, завершали образ былинного воителя.

Звали колоритного монаха отец Алексий. В миру – Алексей Игоревич Стрешнев. Ему было где-то около 35 лет, но, благодаря бороде и своим габаритам, выглядел он гораздо старше. В монахи постригся пять лет назад и за эти годы стал заметной личностью в Обители. И внешность здесь была ни при чем. Он виртуозно, сугубо интуитивно, находил единственно верные слова для каждого прихожанина, который обращался к нему за помощью. Дети фанатично обожали его, впитывая и обдумывая каждое слово пастыря. Однажды армянский католикос будучи в гостях у РПЦ, услышал его проповедь для детей. Когда отец Алексий закончил, иерарх долго молчал, явно о чем-то размышляя. Кто-то из свиты спросил его, о чем он так задумался, и католикос озадаченно ответил:

- Никак не могу понять… Простота проповеди этого монаха граничит с гениальностью? Или ее гениальность граничит с простотой?

Его дар проповедника восхищал и удивлял многих. А ведь до обители у него даже не было высшего гуманитарного образования. Да и рафинированным интеллектуалом он не был. Сам отец Алексий знал, из каких семян растут его проповеди, но никогда не говорил об этом.

До того, как стать монахом, отец Алексий был убийцей. К тому же относился к самой страшной их разновидности – к убийцам лицензированным. Звание, боевая задача, приказ – все эти фрмальности не дают человеку всецело осознать, что с ним произошло. Разум твердит тебе: «Ты отважный солдат, защищающий… (хорошо, если Родину, а не стоимость барреля Brent)». А животные инстинкты, замешанные на человеческом сострадании, табу и нормах морали, причитают паническим шепотом: «Парень, ты убил человека! Переступил такую черту, к которой даже подходить не надо. И повернуть судьбу вспять невозможно. Твоя жена спит с убийцей, убийца целует твоих детей. И что будет дальше?». Телевизор уверяет тебя, что ты герой. Да ты и сам это понимаешь. А приятель, случайно узнав о твоем прошлом и поняв, что ты лично, своими руками… Приятель бледнеет и прячет глаза. Ты для него – человек за чертой. Добрый, умный, ни в чем не виноватый… Но – другой. А хуже всего то, что этот конфликт … такой неявный, он глубоко внутри. Панический шепот не так просто услышать, а приятель и сам не всегда понимает, что ваши отношения изменились.

Все это может зреть и расти внутри человека всю жизнь. А может вырваться наружу, послав его в Макдональдс с помповым ружьем.

Отец Алексий хапнул войны с избытком. Первая чеченская кампания, грызня между абхазами и грузинами, гражданская война в Югославии. На его счету были десятки жизней. Он убивал в упор, с больших расстояний, ножом, руками, оптом и в розницу. И, так или иначе, спрашивал себя, кто же он такой? Герой или некто за гранью? А когда нашел ответ, ушел в монастырь – молиться за убитых им врагов, проповедовать детям, да удивлять заезжих армян. Ушел в другую жизнь, где про убийство все однозначно ясно. За прошедшие пять лет монашества, он лишь пару раз покидал пределы Обители, с опаской и ненадолго возвращаясь в прежний мир.

Однако все в этой жизни меняется, хотя порой и незаметно. Случилось так, что в один из нелегких, но светлых дней своей монастырской жизни, отец Алексий повидался с родным старшим братом Серегой. Монах был бы безмерно счастлив обнять его, вдыхая почти забытый запах родного человека. Но саудовский снайпер, что был на заработках в Чечне, раз и навсегда избавил их от такой возможности. Удалось лишь поговорить.

Монаху снилось, что он раздает послушникам строительный инструмент, ведь братия своими силами реставрировала часовню в Обители. И вдруг в одном из послушников он узнал брата. Тот слегка постарел, словно продолжал жить где-то рядом обычной земной жизнью.

- Братишка пожаловал! Вот так радость негаданная! - расплылся Алексий в счастливой улыбке. Отдавая Сережке мастерок и ведро, он отчетливо понял, что спит.

- Привет, хулиган! Как жизнь праведная?

- Да какая ж она праведная? Грешники мы, потому и в монастыре. Ты как? Счастлив? Нашел свой покой?

- Какой покой? Ты о чем? У меня же младший брат есть! Не было с ним никогда никакого покоя. То фломастеры утащит, то учебники казенные разрисует под хохлому, то зубы оставит на дискотеке.

Монах тепло рассмеялись.

- Серега, да брось ты! Вечно мне теперь эти фломастеры вспоминать будешь? Господь велел прощать. Слышал что-нибудь об этом?

- Ему хорошо велеть! Ты у него фломастеры не таскал.

- Богохульник ты окаянный, - шутливо погрозил он Сережке кулаком.

- Он бы это так не воспринял, - предельно серьезно сказал брат.

Поняв, что он имеет виду, святой отец замер, стараясь справиться с нахлынувшим волнением.

- Да? - только и смог сказать он.

- Точно тебе говорю. Он добрый, это правда. И с чувством юмора у него все отлично.

- Сережа, - дрожащим голосом протянул Лешка. - А ты… нет, то есть он… он…

- Да, он нас любит, - помог ему брат, безошибочно услышав непроизнесенный вопрос. - Он от нас, конечно, мягко говоря, не в восторге. Не нравимся мы ему. А любить – любит.

- Не нравится? Ну, не мудрено. А что больше всего не нравится? А, братишка?

- Однако ж, вопросы у тебя, отец Алексий! Это ты у Него спроси. Не понимает Он нас, вот что… Причем, частенько.

- Ты что, Сереж? Как это, не понимает? Он же Создатель!

- Эх, Леха…Наверное, потому и не нравимся, что он Создатель, а понять не может.

- Серега, слушай, - вдруг заполошно затараторил святой отец. - Сон всего несколько секунд снится, я в любой момент проснусь. А мне очень надо… Ты пример привести можешь, как он нас не понимает, а?

- Пример, говоришь… Только учти, по своему разумению скажу. Если я помер, это еще не значит, что Божьи помыслы вижу. Пример, значит… Ну, вот ты – монах. Воин Христов, так?

Лешка поспешно кивнул.

- Должен за Божье дело бороться. Каждый день, по крупице. При любой возможности. И вокруг тебя бушует современный российский социум, где этих возможностей много, даже слишком. А ты, отец Алексий, уже пять лет сидишь за стенами монастыря, где все очень правильно и благополучно. Я, Лешка, не Господь. И уверен также, как в том, что я не Господь, что Ему это тяжело понять. Вернее, понять-то просто… Принять тяжело.

- Так ведь… - робко попытался возразить отец Алексий, но брат перебил его, на правах старшего.

- Ты только не думай, что я тебя обвиняю, вот уж точно нет! Такая работа, которую ты наедине с собой провернул, далеко не каждому под силу. Это просто пример. Может, не очень удачный. Я знаю, что у тебя паства, что малышам слово Его несешь. Так что не принимай на свой счет, ладно?

- Ага, ладно, - торопливо ответил Лешка, собираясь тут же задать еще один вопрос. Но брат опять перебил его.

- И вот еще что, Леха. Ты бы хоть сана своего постеснялся, что ли… Ведь стыдоба, хоть жмурься!

- Что такое случилось? - недоуменно и чуть испуганно спросил священник.

- Да ты себя послушай, отче! Сон, мол, всего несколько секунд снится. Ты бы еще сказал, что это ученые доказали. Сколько Ему надо, столько твой сон и будет сниться. Я, мол, в любой момент могу проснуться. Когда Ему угодно будет, тогда и проснешься. Леха, ты ж священник истинный, а не служитель культа!

- Ну, я ж говорю – грешник. А ты про жизнь праведную… Истинно верую, и вера всегда со мной рядом. А должна быть внутри меня, - грустно ответил Алексей.

- Если ты это понимаешь, значит – обязательно будет.

Монах почувствовал, что брат собирается уходить. Бессильные слезы стали подбираться к горлу, приноравливаясь ухватиться покрепче.

- Отец вчера елку выкинул, что с Нового Года стоит, а ведь март заканчивается, - неожиданно сказал Серега.

- Обычное дело, всегда так было, - настороженно отозвался Лешка.

- Ну, да, ты прав. Но есть нюанс. Папа чуть выпивши был. Елку прямо в помойку и выкинул. Вместе с кадкой. Кадку эту мамуля очень любила.

- Ходил на помойку-то?

- А как же! Елка на месте. Правда, без кадки.

- Чем закончилось?

- Разосрались в дым, как малые дети.

- Да помирятся, - уверенно успокаивал Леха себя и брата.

- Больше сорока лет вместе. И сдалась матушке это кадка, чтоб ее…

- Ладно, Лешка… Пойду я, брат. Пора уже.

- Серега, я тебя умоляю! Приходи еще, а?

- Приду, раз зовешь. Береги себя, отче, - с незаметной крапинкой иронии сказал покойник, повернулся и пошел. Обыденно так, без потусторонних фокусов, будто и не умирал.

Пройдя несколько шагов, остановился, легонько шлепнув себя рукой по лбу. Весело ухмыльнувшись, стал возвращаться к брату, который провожал его своими синими мокрыми глазами. Быстро подойдя к отцу Алексию, сунул ему в руку мастерок.

- Мне он там не нужен, - сказал Серега, слегка улыбнувшись. - А инструмент-то, поди, казенный. Смотри, ведро не потеряй, простофиля…- И очень серьезно, добавил. -С кадкой придумай чего-нибудь, лады? Ты ж Воин Христов.

Резво прибавив шагу, он стал быстро удаляться, что-то бормоча себе под нос. Лешка смог разобрать только ворчливое «сон у него, видите ли, длится несколько секунд».

На душе у монаха вдруг стало тепло и радостно, отчего улыбка сама появилась на его спящем лице. С ней и проснулся.