Geum.ru

Роман-апокриф как жанровая форма: методология и поэтика 10. 01. 08 Теория литературы. Текстология

Вид материалаДиссертация
Подобный материал:
1   2   3
«Методологические основы повествования в романе-апокрифе» состоит из трех параграфов. В параграфе 2.1 «Методологические основы авторской рефлексии в романе-апокрифе» анализируются вводные авторские тексты, предваряющие основной сюжет романа Т. Манна («Иосиф и его братья») и романа Л.М. Леонова («Пирамида»).

Роман «Иосиф и его братья» начинается с «Пролога», который озаглавлен «Сошествие в ад». Как художнику обращаться с прошлым, художественно отображать то, что исчезло без следа, или осталось в эпизодических воспоминаниях, - один из главных вопросов Пролога. Необходимо своеобразное нисхождение в прошлое, которое автор сравнивает с «адом». Не утрачивая историзма, стремясь передать культурный колорит описываемой эпохи, автор считает, что подлинным временем, которое по-настоящему захватывает человека, является «настоящее»: в обряде «грань между «быть» и «значить» стиралась начисто. Это «настоящее», которое тесно связано с мифом и воплощено в обряде; оно принципиально отличается от «настоящего», не связанного с моментом символического проявления смысла, его ритуального переживания. Происходит, по определению
Т. Манна, «уничтожение времени в тайне»; время не абсолютизируется, а преодолевается. Обнаруживаются константы жизни, которые способны сохраняться во все эпохи, так как отмечают само существование человека.
Т. Манн выделяет основные мотивы «вневременного настоящего»: страдать, умирать и воскресать. Эти мотивы не только обнажают суть главного героя романа «Иосиф и его братья», но и позволяют рассматривать его в контексте многих религиозно-мифологических фигур.

Метод Т. Манна нельзя назвать реконструкцией, проецированием основных черт современного человека на представителя далеких времен. Модернизация автора не интересует. Ему значительно интереснее психология в ее основных моментах, зависимых от сохранения ключевых «сюжетов» жизни. Здесь и сложные отношения с братьями, и различные моменты излишней гордости, и расплата за иллюзии, и любовная история. Иосиф – не современный герой: так сказать, «мнимый библейский персонаж», «наш современник». «Вневременное настоящее» может проявиться и в ритуале, и в психологии, которая в романе образует центр повествования значительно чаще, чем ритуал.

Философия повествования – одна из главных проблем авторского введения в «Иосифе и его братьях». Повествование подобно смерти. Для того чтобы обратиться к целостному рассказу о «другом», надо как бы выйти из себя, покинуть знакомый мир, расстаться с обыденностью, с «бытовым настоящим», которое является самым стандартным временем для человека. Писатель – «авантюрист», идущий на риск, но этот риск оправдан – в категориях архетипов, вызывающих ассоциации с путешествием по подземному миру (Осирис, Таммуз, Одиссей, Эней, Данте, Христос). Повествование есть поиск человека. Из предыдущего тезиса можно сделать вывод о том, что раз необходимо нисхождение к «смерти», будет проведена некая деперсонализация, которая всегда связывается со смертью. Но в данном случае, что подтверждают образы Иштар и Исет, движение «вниз», к прошлому осуществляется ради человека. Повествование оценивается как своеобразное «воскрешение». Роман «Иосиф и его братья» нельзя назвать религиозным, по крайней мере, ни с какой конкретной духовной конфессией он не связан. Религия для Т. Манна важна, прежде всего, своей психологической силой, верой в то, что психологическое состояние человека имеет отношение к высшим мирам, к правде, обладающей объективностью. Т. Манна нельзя отнести к религиозным писателям, зависящим от определенных догматов. Литература у него не заменяет религию, но выявляет ее психологическое содержание, использует мифологические основания. «Воскрешение», на которую способна литература, представляется Т. Манну не менее значимым действием. Это «воскрешение» создает мир, позволяет увидеть «прошлое» - не в объективности исторических деталей, а в душевном приобщении к другим эпохам, в которых всегда есть нечто, имеющее отношение к современности. Повествование – совмещение «верха» и «низа», воплощенная амбивалентность. В романе «Иосиф и его братья» очень часто говорится об «аде», о «преисподней», о движении «вниз». Но не менее очевидно и движение в обратную сторону. Одним из главных принципов повествования оказывается «нисхождение» (познание прошлого, воссоздание уже не существующего) в единстве с «восхождением» (сотворением мира, которому суждено существовать и в будущем). «Канон» совершившихся когда-то событий не может быть обнаружен, но «апокриф» - достойная форма бытования слова о некогда произошедшем. Рефлексия и полемика, к которым часто обращается писатель (в Прологе, прежде всего) не есть постмодернистская деконструкция истины-реальности, а определенная корректность в отношениях с «прошлым», которое всегда больше и значительней наших мыслей о нем. Сомнения и достаточно ограниченная ирония, используемая Т. Манном, никогда не приводят к появлению сарказма. В основе авторского метода – уважение к первоисточнику, но и уверенность в том, что известный нам первоисточник сам находится в зависимости от еще более древнего свидетельства, которое, в свою очередь, уходит в такие глубины памяти, что надеяться на письменную канонизацию просто невозможно.

Предисловие Л.М. Леонова к роману незначительно по объему, но именно оно сообщает об авторской стратегии. Читатель узнает, что для самого писателя роман не является законченным произведением и не может быть воспринят в исключительном контексте литературы, изолированном от других контекстов. Как следует из Предисловия, Л.М. Леонов не стал бы публиковать роман, если бы не возраст, не позволяющий надеяться на органичное завершение произведения в будущем. Другой аргумент, выдвигаемый автором, еще весомее: старение самого человечества, его приближение к концу мира, заставляющее ускорить издание текста, который предупреждает об угрозе. Читатель должен решить, пусть и неокончательно, без необратимости, как относиться к тому, что двухтомный текст, названный «романом», в авторском Предисловии не только сближается с реальностью, но и претендует на знание о судьбах мира, которые никогда не могут быть решены в контексте художественного произведения. Литературное произведение, при всей возможной значительности сюжета и нравственного масштаба проблем, связано с реальностью образами, подтекстами, тем или иным сходством речей, но не календарными соответствиями. Л.М. Леонов пишет о событиях, предшествовавших началу Великой Отечественной войны, но Предисловие указывает на близость катастрофы, по своим последствиям превышающим опасность любым военных действий. С одной стороны, художественный текст не должен восприниматься как «правда» или «пророчество», ведь это может нарушить логику искусства, его самостоятельность. С другой стороны, писатель, явно сохраняющий в Предисловии личностное присутствие, действительное, а не иллюзорно-повествовательное «я», в пророческом, пусть и без особого пафоса, стиле сообщает о «закате» человечества, следовательно, сообщает и о трансформации художественного текста в нечто иное, чем классической роман. Мотивы конца мира, активно задействованные Л.М. Леоновым в Предисловии, их соотнесенность с привычными формами эсхатологического сознания ставят вопрос о каноничности или неканоничности леоновской версии апокалиптических событий. Этот вопрос можно было бы считать не слишком существенным, но с конца прошлого века в русской словесности заметно вырос интерес к проблеме христианской или антихристианской природы художественного текста. Возникает вопрос о том, как воспринимать леоновское отношение к «Книге Еноха»? Она – апокриф, но любой апокриф, сближаясь с художественным текстом, как правило, эпического направления, все-таки претендует на особое отражение реальности. Апокриф как бы пытается оказаться в контексте канона, в итоге, оказывается за его пределами, становится альтернативным повествованием о тех или иных канонических событиях. Л.М. Леонов дает понять, что «Книга Еноха» - определенная порождающая модель, сам роман – «земная версия» древнего апокрифа.

Предисловие к «Пирамиде» координирует не только устойчивую модель восприятия мира романа, но имеет ярко выраженный методологический характер. Особо следует отметить избранную автором тенденцию многозначности, неочевидности и своеобразной вопросительной интонации дискурса. Происходящее в романе объявляется «земной версией» «Книги Еноха». Это значит, что, по меньшей мере, одной из основ повествования оказывается апокриф. «Пирамида», учитывая объявленное Леоновым отношение к древнему тексту, предстает «апокрифом апокрифа», заметно усложняя и образ реальности, и жанровую модель произведения. С одной стороны, этот процесс, который можно обозначить как «вторичную апокрифизацию», показывает, насколько шатким и недоказательным является положение канона как формы подтвержденного, общезначимого явления смысла. Там, где «миф» или «апокриф», канон (как некий закон сюжета и четкая модель его интерпретации) перестает играть заметную роль, становится второстепенной структурой. Но, с другой стороны, «апокриф» для
Л.М. Леонова отнюдь не синоним «фантастического», «выдуманного», или «лживого». Скорее, апокриф в леоновском сознании – модель сжатия весьма объемных смыслов, прежде всего, философских и метафизических, имеющих отношение в к правде жизни. Нельзя не заметить, что, художественно создавая «апокриф апокрифа», автор делает акцент на конкретном отношении своего произведения к исторической реальности. Если в Предисловии к художественному тексту писатель связывает свой текст с вероятным «концом мира», значит, произведение мыслится им не только в литературном контексте.

В жанрово-методологическом плане «Пирамида» выстраивается (согласно повествовательной модели, обозначенной в Предисловии) как эсхатологическое произведение. Предчувствие «атомной метлы» и «небытия» как следствий событий конца XX века, в том числе «междоусобицы среди вчерашних добрососедей», заставляют обратиться не только к «Книге Еноха», чье присутствие специально оговаривается
Л.М. Леоновым, но и к классике христианской эсхатологии – к «Откровению Иоанна Богослова». Согласно авторскому предисловию, «Пирамида» тоже может быть воспринята в контексте определенного жанра, имеющего больше отношении к религиозной словесности, чем к художественной литературе. В тексте леоновского романа «Книга Еноха» появляется довольно часто, многие герои вспоминают этот ветхозаветный апокриф. Но еще чаще происходит обращение к последнему библейскому типу, который и завершает сюжет Ветхого и Нового Заветов, и является пророчеством о завершении человеческой истории в целом.

В параграфе 2.2 «Трансформация прецедентного текста и проблема объема романа-апокрифа» исследуются процессы, которые приводят к становлению значительного объема (как формального, так и содержательного) романа-апокрифа. Решая проблему метода художественной апокрифизации, трансформации изначального канонического повествования об Иосифе (эйдетическая поэтика) в роман «Иосиф и его братья» (поэтика художественной модальности), целесообразно выяснить, за счет чего разрастается объем текста, как относительно небольшой рассказ, не составляющий в Ветхом Завете самостоятельной книги, превращается в один из самых больших литературных эпосов в истории литературы. Факторы, используемые Т. Манном, следующие: активность повествователя, которая открывает желание автора не только формально присутствовать в тексте, но и постоянно сообщать об авторской философии, о творческой личности, ответственной за целостное произведение; внимание к историческим контекстам, художественное воссоздание картин египетской жизни, позволяющее усилить читательский «эффект присутствия»; религиозно-философский дискурс, который позволяет проявиться интеллектуальному потенциалу произведения; художественное распространение образов эпизодических героев «Книги Бытия», введение новых персонажей; художественная и идеологическая детализация религиоведческих концепций, оказывающих влияние на нравственную философию романа; включение в роман ветхозаветных событий, предшествующих «истории Иосифа», и художественная детализация этих событий; подробнейшее авторское введение («Пролог»), имеющее, прежде всего, методологическое значение.

Сопоставление авторской позиции в «Пирамиде» и принципов повествования в «Откровении Иоанна Богослова» продуктивно для определения специфики художественного апокрифа Л.М. Леонова. В обоих текстах – эпические тенденции, но если новозаветный Апокалипсис – цепь событий, практически исключающая психологические диалоги, то «Пирамида» отличается заметной ослабленностью сюжетного действия и подчеркнутым вниманием к речевой сфере. Если «Откровение Иоанна Богослова» - «эсхатологический кризис в событиях», то роман
Л.М. Леонова – «эсхатологический кризис в речах», многостраничных диалогах, которые, можно сделать вывод, и образуют главный нерв произведения. Библейский текст обращен к будущему, следовательно, надо признать органичным, что поэтика «Откровения» предельно символична, а не конкретно психологична. Автор новозаветного «Апокалипсиса» стремится в знаковой форме выразить то, что существует как видение, как предчувствие катастроф из далеких времен. Поэтика «Пирамиды» совершенно иная по своей природе. Герои Л.М. Леонова постоянно говорят о будущем, рассуждая о самой стратегии движения к концу мира. Но при этом базовое, так сказать, время романа – настоящее, Москва предвоенной эпохи, со всеми узнаваемыми социальными и историческими реалиями. «Настоящее» всегда объективнее будущее, поэтому особенности художественности романа
Л.М. Леонова более тесно связаны с культурой диалога, портретной детализации и душевной организации героев, нежели «Откровение Иоанна Богослова». «Настоящее» у Л.М. Леонова – и социально-политическая категория: контекст репрессий, атмосфера ожидания ареста, личность Сталина, государственный атеизм воссозданы автором в разнообразных подробностях. В «Откровении Иоанна Богослова» тоже могут быть обнаружены историко-политические реалии, образ Рима, который преследовал христиан, обрекая их на смерть, но историческое содержание новозаветного «Апокалипсиса» нельзя назвать очевидным, бесспорным, скорее оно появляется в толкованиях, которые стремятся сделать акцент на одном из возможных (но не всегда обязательных) подтекстах повествования. «Откровение Иоанна Богослова» в богословском плане находится в полном контексте с общебиблейскими представлениями о Боге, грехе и спасении человека. Апокалипсис в Новом Завете – не уничтожение человека как вида, не пессимистическая катастрофа, после которой практическим исчезает память об истории, а некое преображение, связанное с образом «небесного Иерусалима», с торжеством справедливости, с воскрешением всех и вселением праведников, заслуживших вечную жизнь, в рай. У Леонова много рассуждений о Боге, но гораздо большее значение имеют образы ядерной войны и последнего одичания человечества с его превращением в горстку отсталых существ, напоминающих животных. У Л.М. Леонова нет позитивных представлений о будущем, как нет и богословия в классическом христианском виде, предусматривающем положительные ответы на главные вопросы о судьбе мира.

Упоминания «Книги Еноха» в леоновской «Пирамиде» определяют рассмотрение романа в контексте жанра неканонического (апокрифического) Апокалипсиса. Апокриф Еноха всеми героями, обращающимися к его содержанию, воспринимают древний текст как пессимистическое повествование, не оставляющее человек надежд на позитивные преобразования, на союз с Богом. «Книга Еноха» воспринимается как текст, устанавливающий законы своеобразного космического дуализма: ссора Бога и дьявола воспринимается не в классическом ключе отпадения сатаны, а как ссора близких противников, которым гораздо органичнее быть вместе, нежели отдельно. Философия человека, концепция личности человека в целом далека от любых форм оптимистического сознания; человек есть «промежуточная рабочая ипостась», о высоких целях его существования в связи с «Книгой Еноха» ничего не говорится. Одна из главных идей «Еноха», на которую неоднократно указывается в «Пирамиде», - двусмысленность, этическое несовершенство человеческой истории, важной вехой которой становится брак с падшими ангелами.

В параграфе 2.3 «Роман-апокриф как методологическое единство» - целостный анализ методологических установок в романах-апокрифах
Э. Бутина («Се человек») и А. Лазарчука («Мой старший брат Иешуа»). Заголовок, избранный Э. Бутиным, предоставляет достаточную информацию для первого восприятия текста и для решения проблемы чтения текста или отказа от него. «Се человек» - евангельская конструкция, слова Пилата, призванные обратить внимание толпы на то, что перед ней стоит не Бог, не царь, а человек, избитый, умирающий, требующий снисхождения. Если рассматривать заголовок как временно изолированную часть текста, можно сказать следующее. Читателю дан сигнал о земном, человеческом ракурсе проблемы: избраны евангельские слова, которые подчеркивают уровень личности Христа, понятный всем. Эти слова совсем не означают, что «человеческое» противопоставлено «божественному»: в контексте сцены суда у Пилата слова «се человек» усложняют образ Иисуса. Сам Пилат, не верящий Бога и являющийся типичным римлянином-скептиком, видит в Иисусе земной образ, можно сказать, гениального неудачника, близкого к смерти. Но евангелист-повествователь использует эти слова не для противопоставления «Бога» и «человека» в личности Иисуса Христа. Актуализирована позиция Понтия Пилата, одного из самых неоднозначных героев евангельского повествования. Это позиция может быть признана амбивалентной: скептицизм сочетается с предчувствием метафизической основы Иисуса, равнодушие и опасение за последствия своего милосердия – с желанием оправдать и спасти, ненависть к судьям и палачам Иисуса сочетается с очевидным интересом к его личности, со стремлением понять, почему столь значимый человек не ищет для себя земного царства и не собирается защищать разными способами свою жизнь.

Вторая часть заглавия – «роман-апокриф». Термином «роман-апокриф», вынесенным в название, Э. Бутин хочет подчеркнуть, что для него важны именно религиозные проблемы, а не просто очередное изложение всем известного жизнеописания. Чему, какому жанру противопоставляет писатель свой текст, смысл которого изначально выражается в названии? Классическому реалистическому роману, в котором на первый план выходит частная жизнь человека, не исключающая, конечно, его реализации в социально-исторических контекстах. Апокрифу, который в лаконичной форме, свободной от решения собственно-художественных задач, обращается к проблемам веры и религиозного истолкования священных образов. Историческому или квазиисторическому повествованию (его пример – роман А. Лазарчука «Мой старший брат Иешуа»), в котором читатель может найти интересную иллюзию решения значимой для современной культуры проблемы «как все было на самом деле».
А. Лазарчук, например, избирает в качестве повествователя сестру главного героя, которая должна обладать всеми подробностями, позволяющими выстроить «правдивую» биографию. У Э. Бутина задействован повествователь, не включенный в непосредственные события произведения, а не рассказчик – заинтересованное лицо, участвующее в развитии сюжета.

Последние дни Иисуса перед казнью и первые после воскресения – основные события, формирующие мир романа-апокрифа «Се человек». Но с помощью воспоминаний, которые появляются в тексте часто и выделяются курсивом, создается сюжетный объем, рассказывается предыстория суда и распятия в основных моментах, значимых для психологической характеристики и Равви, и Иуды. Один из достаточно детализированных эпизодов, занимающих более десяти страниц, «свадьба в Канне Галилейской», использованная автором для изображения конфликта Иисуса с семьей, для изложения его аскетической позиции, по сути отрицающей телесную связь мужа и жены, для подробного воссоздания социального и семейно-бытового контекстов, необходимых для становления сюжета «Се человек». Еще один прием – расширение контекстов, привлечение пространств/миров, не свойственных каноническим текстам. В частности, расширительное значение имеют беседы Иисуса с эллинами, а также «индийская тема», которая, прежде всего, связана с мотивом Абсолюта в речах Иисуса. В редких, но значимых для общей философии текста, случаях в повествование включаются те или иные данные из древних апокрифов. Так, в частности, беседа Иуды и Фомы о том, что последний был продан Иисусом в рабство индийскому купцу для проповеди в далекой стране, восходит к сирийскому апокрифу «Деяния Фомы». Общая концепция текста формируется взаимодействием двух типов повествования о Христе – «Евангелия от Матфея» и «Евангелия от Иоанна». На первый взгляд, большее влияние оказывает «Евангелие Иоанна»: многие события романа
Э. Бутина (например, свадьба в Канне, воскрешение Лазаря) связаны с этим произведением. Но есть в романе-апокрифе и специально выделенный социальный аспект, мотив духовно-социальной революции, связанный с образом Иуды. Здесь надо отметить влияние «Евангелия от Матфея», более социально актуализированного текста. Канонические Евангелия – лаконичные тексты, решающие главную задачу: рассказать о земной жизни Христа и сообщить основы его учения. Описаний, независимых от проповеди, там практически нет. В «Се человек» описаний, отступлений, подробных характеристик, психологических комментариев очень много. Речи Иисуса, и это нечасто бывает в произведениях по евангельским мотивам, сохранены в своей основе. Более того, речи приобрели серьезный объем и, судя по всему, особое место в тексте. Неоднократно повествователь останавливает наше внимание на реакции слушателей (прежде всего, учеников, включая Иуду), которым слова Иисуса кажутся странными, сложными, скучными или чрезвычайно требовательными по отношению к простому человеку. Некоторые звенья сюжета соотносимого с евангельским, прописаны особенно подробно. Это относится к событиям, связанным с образом Пилата, и с детализацией явления Иисуса после своего воскресения. «Евангелие от Фомы», столь значимое для Э. Бутина уже в эпиграфе, изображает Иисуса беседующим с учениками после своего воскресения. Возможно, именно поэтому писатель так подробно представляет Равви после воскресения. Впрочем, в апокрифическом «Евангелии от Фомы» фабула отсутствует, только – поучения Иисуса. Поэтика романа «Се человек» предусматривает сохранение фабулы произведения и тогда, когда Иисус появляется после креста и смерти.

Заголовок романа А. Лазарчука «Мой старший брат Иешуа» призван сразу же заинтересовать читателя. Имя «Иешуа» вызывает недвусмысленные ассоциации с евангельским Иисусом и самим своим присутствием обещает встречу с одним из центральных сюжетов всей мировой культуры. Лазарчук отдает предпочтение древнееврейской форме знаменитого имени и этим ходом напоминает о булгаковском романе «Мастер и Маргарита», который продолжает оставаться одним из самых читаемых романов XX века. Заголовок сообщает, что функции повествователя отданы не нейтральному лицу, а сестре главного героя, и ее присутствие в качестве рассказчика призвано усилить концепцию объективности. Не каждый читатель поверит, что литературное произведение призвано давать верную информации, соответствующую действительно произошедшим историям, но в любом случае можно надеяться на то, что сработает своеобразный «эффект присутствия». Он сделает иллюзию сопричастности «истине» более правдоподобной.

Позиция активного рассказчика имеет большое значение для автора, который не желает разделять героев своего произведения на главных и второстепенных. Роман, объем которого почти 350 страниц, можно представить как единство двух частей, специально, впрочем, не выделенных. История Иудеи в слабовыраженном контексте истории Римской империи остается предметом изображения в обеих частях. Но в первой части образ Иешуа появляется крайне редко, эпизодически. Значительную часть текста Иешуа далеко не на первых ролях. Дебору интересуют истории иудейских царей, главным образом, Ирода, дворцовые интриги, отравления, судьба Антигоны, убившей десятки приближенных к трону. Рассказчик настаивает на важности многих страниц, которые напоминают отчет-воспоминание о тяжелых проблемам всех, кто причастен к власти. Именно эта объемная часть текста призвана убедить в том, что Иешуа приходит не из религиозного контекста, не из метафизической проблемы отношений человека с Богом. Дебора многократно возвращается к мысли о том, что все, касающееся духовных идей, религиозных областей сознания, на самом деле находится в пределах исключительно земного строительства. Иешуа Деборы, чья речь управляется писателем, вполне реальный герой, исторически объяснимый человек, который может использовать религиозную лексику, но только в символических целях, чтобы приподнять слушателей над социально-историческим, бытовым уровнем.

В параграфе 2.4 «Жанр и метод романа-апокрифа как рецептивные объекты» на примере научного и литературно-критического восприятия романа Л.М. Леонова «Пирамида» изучается проблема романа-апокрифа как рецептивного объекта.

Роман-апокриф рассматривается в литературоведении и критике как художественное явление, которое обладает чертами самостоятельного литературного произведения, но имеет отношение к религиозной словесности, несет в себе потенциал достаточно острого религиозно-культурного дискурса. Часто критики сознательно отказываются от объективного анализа романа-апокрифа, от изучения достоинств его поэтики и обращаются к спорным идеологическим моментам, стремясь выявить то или иное отношение к духовным традициям. Одним из дискуссионных оказывается вопрос об авторском методе, который нередко сближается с постмодернизмом, делающим ставку на инверсию устойчивых сюжетов, прежде всего, библейских, имеющих отношение к вопросам веры. Отмечается сложная жанровая природа подобных произведений, «роман-апокриф» лишь одно из терминологических определений – в ряду других.

Анализ работ М.М. Дунаева, А.А. Дырдина, А.Г. Лысова,
А.М. Любомудрова, А.И. Павловского, В.И. Хрулева, Л.П. Якимовой и других специалистов показывает, чтоатривается в литературоведении и критике как художественное явление, которое обладает чертами самостоятельного литературно основы леоновской поэтики обнаруживаются в антропоцентризме его творческих установок, в поиске ответов на вопрос о сущности и судьбе человека. Этот антропоцентрический ракурс вполне может быть рассмотрен в контексте реалистического искусства, но при внимательном чтении сразу же обнаруживается особый характер леоновского реализма, требующий неких уточняющих определений. Эти определения, предлагая, по сути, новые термины, свидетельствуют о контакте реализма и модернизма в «Пирамиде», о «символическом», «магическом», «экзистенциальном» характере метода, который восходит к реалистическому искусству, но не останавливается на нем. Об этот синтетическом искусстве говорит и факт постоянного обращения к проблеме конца мира, которая отнюдь не всегда показывает присутствие реализма. Эсхатологический кризис – не просто тема, но жанрообразующий и структурообразующий мотив, показывающий органичность эсхатологии для последнего произведения Л.М. Леонова.

В литературоведении и критике постоянно появляются суждения о синтетическом, «пограничном» характере «Пирамиды». Роман – между реализмом и модернизмом, литературой и религией (философией, богословием, пророчеством), православием и ересью, между классическим романным жанром и своеобразным трактатом, между жанром трагедии и жанром фарса. Достаточно часто в современной филологии авторский метод подвергается критике.

В структуре третьей главы