I. Беседы к Антиохийскому народу о статуях

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 25 26 27 28 29 30 31 32 ... 62

никогда нет конца. Сорок дней уже прошло; если еще пройдет и святая Пасха, то никому

уже не прощу, и употреблю не увещание, но запрещение и отлучение, которым нельзя

пренебрегать: ссылка на привычку - не сильное оправдание! Почему вор не ссылается на

привычку и не освобождается от наказания? Почему также и убийца, и прелюбодей? Итак,

наперед говорю и объявляю всем, что, если я, сошедшись с вами наедине, и сделав опыт (а

непременно сделаю), найду, что некоторые не исправились в этом недостатке, - таких

подвергну наказанию, прикажу не допускать к святым тайнам, не для того, чтобы они

оставались без них, но - чтобы исправились и затем приступили, и с чистою совестью

вкусили священной трапезы: потому что, это и значит быть причастником. Молитвами же

предстоятелей и всех святых, исправив эти и все другие недостатки, да получим царство

небесное, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу

и Святому Духу слава, честь и поклонение, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

О СТАТУЯХ

БЕСЕДА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

На возвращение епископа Флавиана и примирение царя с городом, и к виновным в

низвержении статуй.

СЛОВАМИ, которыми всегда во время опасностей имел я обычай начинать беседу к

вашей любви, - теми же словами и сегодня начну слово к вам, и скажу с вами:

“Благословен Бог”, - сподобивший нас совершить сегодня этот священный праздник с

великою радостью и весельем, и возвративший телу главу, овцам пастыря, ученикам

учителя, воинам вождя, священникам святителя; благословен Бог, “Кто действующею в

нас силою может сделать несравненно больше всего, чего мы просим, или о чем

помышляем” (Еф. 3:20)! Нам казалось достаточным избавиться от тяготевших над нами

бедствий, и мы об этом только и молились; а Бог человеколюбивый и всегда даянием

несравненно превышающий прошения наши, возвратил нам, сверх всякого чаяния, и отца.

Кто мог ожидать, что в столь немногие дни он и отправится, и побеседует с царем, и

прекратит бедствия (Антиохии), и опять возвратится к нам, - так скоро, что успеет

предварить и священную Пасху и праздновать ее с нами? Но вот, это неожиданное

сбылось, и получили мы отца, и тем большее вкушаем удовольствие, что получили его

теперь сверх ожидания. За все это будем благодарить человеколюбивого Бога, и

удивляться Его силе и человеколюбию, премудрости и попечительности о (нашем) городе.

Дьявол покусился совсем разрушить (наш город) дерзким поступком [1], а Бог чрез это

несчастие прославил и город, и святителя, и царя, и всех показал в большем блеске. Город

прославился тем, что, когда постигла его такая опасность, он, миновав всех облеченных

властью, владеющих великим богатством, имеющих великую силу у царя, прибегнул к

церкви и к святителю Божию, и с великою верою предался вышней надежде. Так, когда,

по отшествии общего отца [2], многие смущали заключенных в темницу и говорили, что

царь не смягчается в гневе, но еще более раздражается и замышляет совершенно

разрушить город, и много распускали других слухов, - узники от этих слов нисколько не

делались боязливее; но, когда мы говорили, что слухи эти ложны и суть козни дьявола,

хотящего повергнуть уныние в умы ваши, - "не нуждаемся мы в словесном утешении",

отвечали они нам, "знаем, к кому вначале мы прибегли, и какой надежде предали себя: к

священному якорю прикрепили мы свое спасение, вверили его не человеку, но Богу

всемогущему; поэтому и полагаем, что конец, наверно, будет хороший; невозможно,

невозможно, чтобы эта надежда была когда обманута". Скольким венцам, скольким

похвалам равнозначаще это для нашего города? Какое привлечет Божие благоволение и в

прочих делах? Нет, не всякая душа может, во время напора опасностей, сохранять

бодрость, взирать к Богу, и, презрев все человеческое, искать той помощи!

Так, вот как прославился город. Но и святитель прославился не меньше, чем город. Он

предал душу свою за всех, и хотя были многие препятствия - зима, старость, праздник, а

не менее того, сестра, бывшая при последнем издыхании, - он стал выше всех этих

препятствий, и не сказал себе: "что это? Одна осталась у меня сестра, со мною влечет она

иго Христово и жила вместе столько времени, и та теперь при последнем издыхании, а

мы, оставив ее, уйдем отсюда, и не увидим, как будет она испускать дыхание и последние

звуки? Она каждодневно молила нас и закрыть ей глаза, и сложить и сомкнуть уста, и

позаботиться обо всем прочем, что нужно к погребению; а теперь, как сирая и

беспомощная, ничего этого не получит от брата, от которого получить особенно желала,

но, разлучаясь с жизнью, не увидит того, кто ей любезнее всех? Скольких же смертей это

будет ей тяжелее? Если бы даже она была далеко (от меня), не надлежало ли бы (мне)

бежать, и сделать, и перенесть все, чтобы доставить ей это удовольствие? А теперь,

будучи близ нее, оставлю ее, и уйду отсюда? Как же перенесет она последующие дни?" -

Ничего такого он, не только не сказал, но и не подумал: напротив, предпочтя страх Божий

всякому родству, он хорошо знал, что, как кормчего выказывают бури и вождя опасности,

так и иерея - искушение. "Все, говорил он, смотрят на нас, и иудеи и язычники; не

обманем же их надежд на нас, и не пропустим с небрежением такое кораблекрушение, но,

поручив Богу всю судьбу нашу, отдадим и самую жизнь". Посмотри же, вслед за

великодушием иерея, и на Божие человеколюбие: всем, что презрел он, всем этим

насладился, - для того, чтобы и получил награду за усердие, и в неожиданном

наслаждении вкусил тем большее удовольствие. Решился он, для спасения города,

провести праздник на чужой стороне, вдали от своих; а Бог возвратил его нам прежде

Пасхи, так что этот всеобщий праздник провел он с нами, и в этом получил и награду за

решимость, и вкусил тем большую радость. Не побоялся он (зимнего) времени года - и

было тепло во все время его путешествия; не обратил внимания на старость - и прошел

этот далекий путь, так легко, как бодрый юноша; не подумал о смерти сестры, не поддался

слабости – и, возвратившись, нашел ее в живых. Так все, что презрел он, все получил.

2. Так-то святитель прославился пред Богом и пред людьми! А царя это дело украсило

блистательнее диадемы. И, во-первых, тогда сделалось явным, что он иереям готов

даровать такую милость, какой - никому другому; потом, - что и весьма скоро даровал эту

милость, и перестал гневаться. Но, чтобы яснее узнать великодушие царя и мудрость

святителя, а прежде и того и другой - человеколюбие Божие, позвольте мне пересказать

вам немногое из бывшего там разговора.

А скажу то, что узнал от одного из стоявших в царском дворце: сам отец [3] не сказал нам

ни мало, ни много, но, подражая великодушию Павла, всегда скрывает свои добродетели,

и кто бы и где ни спрашивал его: "что сказал он царю, как убедил его, и как изгнал из него

весь гнев?" отвечал такими словами: "мы нисколько не пособили делу; сам царь, как

смягчил Бог его сердце, еще до наших слов оставил весь гнев и прекратил ярость, и,

разговаривая о деле, вспоминал обо всем случившемся без всякого гнева, как будто

другой кто-то оскорблен был". Но, что он скрыл по смирению, то Бог вывел наружу. Что

же это такое? Расскажу вам; только поведу речь несколько с начала. Святитель,

отправившись из (нашего) города, где он оставил всех в таком унынии, перенес гораздо

большие скорби, нежели мы, бывшие в самом бедствии. Во-первых, встретившись на

половине дороги с посланными от царя на следствие по делу, и узнав от них, для чего они

посланы, и представляя в уме грозившие городу бедствия, - возмущения, смятения,

бегство, страх, беспокойство, опасности, - проливал потоки слез, потому что разрывалось

сердце его: отцы, обыкновенно, скорбят гораздо более, когда не могут быть вместе с

своими злостраждущими детьми. То же случилось и с этим сердобольнейшим (отцом):

плакал он не только о грозивших нам бедствиях, но и о том, что он - вдали от нас,

терпящих оные. Впрочем, и это было для нашего спасения: когда узнал он от посланных о

том (для чего они посланы), то пролил горячайшие потоки слез, прибегнул к Богу с

усерднейшею молитвою, и проводил ночи без сна, умоляя, чтобы помог Он так

страждущему городу и укротил сердце царево. Когда же достигнул великого града того

[4] и вступил в царские палаты, то остановился вдали от царя, безгласен, проливая слезы,

склоняя лицо вниз, закрываясь, как будто сам он сделал все те (дерзости). Так поступил он

для того, чтобы сперва положением, видом, слезами подвигнуть царя на милость, а потом

начать и ходатайствовать за нас: для виновных остается одно оправдание - молчать и

ничего не говорить о сделанном. Хотел святитель одно чувство исторгнуть, а другое

возбудить (в царе): исторгнуть гнев, а возбудить скорбь, чтобы таким образом открыть

путь словам защитительным; - что и случилось. И как Моисей, взошедши на гору, когда

народ согрешил, стоял безгласен, пока не вызвал его Бог, сказав: “Оставь Меня, … и

истреблю” народ сей (Исх. 32:10), - так сделал и святитель.

И вот царь, увидя его плачущим и поникшим долу, сам подошел к нему, и что чувствовал

он из-за слез святителя, то выразил словами, обращенными к нему. Это были слова не

гневающегося и негодующего, но скорее скорбящего и объятого тяжкою печалью; и что

это правда, узнаете, как услышите самые слова. Не сказал (царь): "что это значит? Идешь

ты ходатайствовать за людей негодных и непотребных, которым бы и жить не следовало, -

за непокорных, за возмутителей, достойных всякой казни?" Нет, оставя все эти слова, он

сложил в свою защиту речь, исполненную скромности и важности, исчислил свои

благодеяния, какие только оказывал нашему городу за все время своего царствования, и

при каждом говорил: "это ли мне надлежало потерпеть за те благодеяния? За какие

несправедливости сделали они мне эту обиду? В чем, малом или великом, могут они

винить меня, что нанесли оскорбление не только мне, но и умершим? Не довольно было

остановить ярость на живых; нет, они подумали, что не сделают еще достаточной

дерзости, если не оскорбят и погребенных. Обидели мы, как они думают; так все-таки

надлежало пощадить мертвых, не сделавших никакой обиды; их-то уже не могли они

винить в этом. Не всегда ли предпочитал я этот город всем, и не считал ли его любезнее

родного города? И не всегдашним ли моим желанием было - увидеть город этот, и не пред

всеми ли делал я такую клятву?"

3. Здесь святитель, горько возопив и пролив горячайшие слезы, не стал уже долее

молчать; так как видел, что царево оправдание служит тем к большему обвинению нас.

Поэтому он, тяжело и горько восстенав, сказал: признаем и не можем отрицать, государь,

эту любовь, которую показал ты к нашей родине и поэтому-то особенно плачем, что

демоны позавидовали столь любимому (городу), и мы оказались неблагодарными пред

благодетелем и прогневали сильно любящего нас. Разрушь, сожги, умертви, или другое

что сделай: все еще не накажешь нас по заслугам; мы сами заранее поставили себя в такое

положение, которое хуже тысячи смертей. Что может быть хуже того, что мы оказались

прогневавшими, без причины, благодетеля и столько любящего, - что знает это вся

вселенная и обвиняет нас в крайней неблагодарности? Если бы варвары, напав на город

наш, разрушили стены, зажгли дома, и, взяв пленников, ушли с ними, - несчастие было бы

меньше. Почему? Потому что, пока ты жив и показывал бы такое к нам благоволение,

оставалась бы надежда, что все такие бедствия прекратятся, - мы опять придем в прежнее

положение и получим еще более блестящую свободу. Но теперь, когда отнимется твое

благоволение и погаснет любовь, которая защищала нас лучше всякой стены, к кому,

наконец прибегнем мы? В какое другое место посмотреть можем, раздражив столь

любезного владыку и кроткого отца? Поэтому, если (антиохийцы) совершили, по-

видимому, нетерпимые преступления, то они и пострадали более всех; не смеют ни на

одного человека взглянуть, не могут свободно смотреть глазами и на солнце, потому что

стыд со всех сторон сжимает ресницы и заставляет закрываться. Лишившись таким

образом душевной свободы, они теперь несчастнее всех пленников, терпят крайнее

бесславие, и, помышляя о великости зол и о том, до какой дошли они дерзости, не могут и

вздохнуть, потому что всех, населяющих вселенную, людей восставили против себя

обвинителями, более строгими, нежели сам оскорбленный. Но, если захочешь, государь,

есть врачевство для этой раны, и средство против стольких зол. Нередко и между

частными людьми бывало, что тяжкие и нестерпимые оскорбления служили поводом к

великому благорасположению. Так случилось и с нашей природой. Когда Бог создал

человека, ввел в рай и удостоил великой чести, дьявол, не терпя такого счастья,

позавидовал ему и низринул его с данной ему высоты. Но Бог не только не оставил его, но

еще, вместо рая, отверз нам небо, этим самым и являя свое человеколюбие, и еще более

наказывая дьявола. Сделай это и ты: демоны подвигли теперь все, чтобы лишить твоего

благоволения город, более всех любезный тебе; зная это, накажи нас, как хочешь, только

не лишай прежней любви. Но сказать ли нечто и удивительное? Если хочешь наказать

устроивших это демонов, покажи к нам еще большее благоволение и впиши опять город

наш в число первых, любимых тобою городов. Если разрушишь его, распашешь и

уничтожишь, так сделаешь лишь то, чего они издавна хотели; но если оставишь гнев и

снова объявишь, что любишь его, как любил прежде, то нанесешь им смертельную рану и

крайнему подвергнешь наказанию, показав, что не только не было им успеха в замысле,

но еще случилось совершенно противное тому, чего они хотели. Да и справедливо

поступишь, если это сделаешь и помилуешь город, которому демоны позавидовали из-за

любви твоей: если бы ты не так сильно любил его, то и они так не позавидовали бы ему.

Поэтому, как ни странно, но справедливо говорю, что это потерпел (город) из-за тебя и из-

за твоей любви. Скольких пожаров, какого разрушения не горестнее те слова, которые

сказал ты в свое оправдание? Говоришь, что теперь ты оскорблен и потерпел то, чего -

никогда ни один из прежних царей. Но, если хочешь, человеколюбивейший, мудрейший и

благочестивейший, - это оскорбление украсит тебя венцом, который будет лучше и

блистательнее, нежели эта диадема. Диадема эта, конечно, есть доказательство и твоей

доблести; но служит также и свидетельством щедрости давшего ее. Венец же, сплетаемый

тебе этим человеколюбием, будет делом собственно твоим и твоего любомудрия: и все

будут не столько дивиться тебе из-за этих драгоценных камней, сколько хвалить тебя за

победу над гневом. Низвергнули твои статуи? Но тебе можно воздвигнуть еще более

блистательные. Если простишь вину оскорбившим и не подвергнешь их никакому

наказанию, они воздвигнут тебе не медный, не золотой и не каменный столб на площади,

но такой, который дороже всякого вещества, - украшенный человеколюбием и

милосердием. Так, каждый из них поставит тебя в сердце своем, и у тебя будет столько

статуй, сколько есть и будет людей во вселенной. Не только мы, но и наши потомки, и

потомки их, все услышат об этом, и подивятся и полюбят тебя, как будто сами они

получили благодеяние. И что не из лести говорю это, но так будет непременно, в

доказательство этого расскажу тебе одну древнюю повесть, чтобы узнал ты, что царей

прославляют не столько войска, оружие, деньги и многочисленность подданных, сколько

любомудрие и кротость души.

"О блаженном Константине рассказывают, что, когда однажды его изображение избито

было камнями, и многие возбуждали его предать виновных суду и казни, говоря, что

бросавшие камни изранили все лицо его, он, ощупав рукою лицо и кротко улыбнувшись,

сказал: "не вижу на лице никакой раны, напротив цела голова, цело и все лицо"; и люди

эти, со стыдом и срамом, оставили такой недобрый совет. Слова эти доселе воспеваются

всеми, и столь продолжительное время не ослабило и не истребило памяти об этом

любомудрии. Скольких же победных памятников будет это блистательнее! Много воздвиг

он великих городов, много победил и варваров - и ничего этого не помним; а слова эти до

сего дня воспеваются: их услышат все, - и наши потомки, и потомки их. И не это только

дивно, что услышат, но и то, что пересказывающие (эти слова) будут говорить, а

слышащие - принимать их с похвалами и одобрением, и не будет никого, кто бы, услышав

их, мог смолчать, но тотчас же воскликнет, и похвалит сказавшего, и пожелает ему

множества благ и по смерти. Если же он, за эти слова, заслужил такую славу у людей, то

сколько венцов получит от человеколюбивого Бога!

"И что говорить о Константине и представлять чужие примеры, когда можно убеждать

тебя и твоими собственными подвигами? Вспомни недавнее время, когда, по наступлении

этого праздника, разослал ты по всей вселенной повеление освободить заключенных в

темнице и простить им вины, и, как будто бы этого было недостаточно для доказательства

твоего человеколюбия, написал: "о, если бы возможно мне было и умерших воззвать, и

воскресить, и возвратить к жизни!" Вспомни эти слова теперь: вот время воззвать и

воскресить, и возвратить к жизни умерших! И эти (антиохийцы) уже умерли, и, еще до

произнесения приговора, город стал уже при самых вратах адовых. Воздвигни же его

оттуда (это ты можешь сделать) без денег, без издержек, без траты времени и без всякого

труда. Довольно тебе сказать только - и поднимешь лежащий во мраке город. Дай теперь

ему называться уже по твоему человеколюбию; он будет благодарен не столько первому

своему основателю, сколько твоему приговору; и весьма справедливо. Тот дал ему начало

- и отошел; а ты воздвигнешь его тогда, как он, сделавшись обширным и великим, пал

после этого долгого благоденствия. Не столько было бы удивительно, когда бы овладели

им враги и напали варвары, а ты освободил его от опасности, сколько будет удивительно,

если пощадишь теперь: то делали часто и многие цари, а это сделаешь ты один, и первый,

сверх всякого ожидания. Защищать подданных - в этом нет ничего удивительного и

необычайного: это дело обыкновенное; но, потерпев столько и столь великих

оскорблений, прекратить гнев - это выше всей природы человеческой! Подумай, что

теперь должно тебе позаботиться не только об этом городе, но и о твоей славе, даже о

всем христианстве. Теперь и иудеи, и язычники, и вся вселенная, и варвары (ведь, и они

услышали об этом) обратили взоры на тебя и ждут, какой произнесешь приговор по этому

делу. И если произнесешь (приговор) человеколюбивый и кроткий, все похвалят таков

решение, прославят Бога, и скажут друг другу: "вот каково могущество христианства!

Человека, которому нет равного на земле, который властен все погубить и разрушить, оно

удержало, и обуздало, и научило терпению, какого и простой человек не показывал.

Истинно велик Бог христианский: из людей Он делает ангелов, и ставит их выше всякой

естественной необходимости!" Не бойся того напрасного страха, и не внимай тем,

которые говорят, будто прочие города будут хуже и окажут еще более неуважения, если

этот не будет наказан. Конечно, этого надлежало бы опасаться, когда бы ты не был в

состоянии наказать, и сделавшие это имели силы более твоего, или были тебе

равносильны. Но, когда они поражены ужасом и умирают от страха; когда, в лице моем,

прибегнули к стопам твоим, и всякий день ничего другого не ожидают, кроме погибели;

когда творят общие молитвы взирая на небо и прося Бога, да приидет и ходатайствует

вместе с нами; когда каждый распорядился уже о делах своих, как бы находясь при

последнем издыхании - не излишне ли такое опасение? Они и тогда, когда бы обречены

были на смерть, не страдали бы так, как страдают теперь, проводя столько дней в страхе и

Blog

I. Беседы к Антиохийскому народу о статуях