Geum.ru

Литература: литература о литературе; литература вокруг литературы; литература, рождённая литературой (если б не было подобной перед тем, так и эта б не родилась).

Вид материалаЛитература

Содержание


ЧЕТВЕРТОЕ ДОПОЛНЕНИЕ (июнь 1974) ПРИШЛО МОЛОДЦУ К КОНЦУ
Подобный материал:
1   ...   16   17   18   19   20   21   22   23   ...   32

ЧЕТВЕРТОЕ ДОПОЛНЕНИЕ


(июнь 1974)

ПРИШЛО МОЛОДЦУ К КОНЦУ



Предыдущее Третье Дополнение уже окончено было, но ещё оставалось его перепечатать, перефотографировать, отправить на Запад, остаток спрятать, когда 28 декабря в Переделкине, на даче Чуковских, где с осени был мой новый пустынный зимний приют, во время обычного дневного пережёва под слушанье дневного Би-Би-Си, я неожиданно услышал, что в Париже вышел на русском языке первый том «Архипелага». Неожиданно – лишь в днях, я просил его и ожидал – 7 января, на православное Рождество, но по перебивчивости нашей связи опоздала моя просьба, а самоотверженные наши издатели, не зная ни воскресений, ни вечернего досуга, силами настолько малочисленными, каким удивятся когда-нибудь, опередили мои расчёты. Всего на 10 дней, но именно дни и решают судьбу подпольной литературы: не хватит ведра на уборку – пропал многомесячный урожай.

Услышал – не дрогнул, и вилка продолжала таскать капусту в рот. Уж сколько шагов за эти годы я делал, и каждый казался отчаянным, и каждый оставался без последствий от правительства – изумляла слабость, неупругость той стены или той непомерной дубины, незаслуженно названной дубом, лишь вподгон к пословице. Столько раз проходило – отчего б ещё раз не пройти?..

Через час опалило мне руку из газового котла, пришлось с ожогом ехать в Москву, я подумал: символ? А ощущался со всеми близкими – праздник, так и провели вечер. И какое ж освобождение: скрывался, таился, нёс – донёс!

С плеч – да на место камушек неподъёмный, окаменелая наша слеза. Даже держать не смели дома, а сейчас – кому не лень, друзья, приходите читайте!

Много лет я так понимал: напечатать «Архипелаг» – заплатить жизнью. Не отрубить за него голову – не могут они: перестанут быть сами собой, не выстоит их держава. Чтобы голову сохранить, надо прежде уехать на Запад. А если здесь – то естественно, человечески, оттягиваешь: вот ещё бы I-й Узел написать, вот ещё бы II-й, а и до IV-гo бы хорошо, когда уже Ленин приедет в Петроград, и историко-военный роман взорвётся в революционный, и уж заодно под брёвнами горящими погибать. А пока между делом ещё проверять, доводить старые редакции прежних вещей, а пока между делом и «Телёнка» бы дочертить. (Только потому и довёл его, что вовремя спохватывал Первое-Второе-Третье Дополнения; не написал бы в срок – нипочём бы сегодня, когда уж оборвалась вся эта напряжка подполья, и зашвырнуло меня в изменённую жизнь, под окном моего горного домика – солнечная чаша швейцарских гор, и рукописи уже не стерегутся, и под потолками говорится в открытую. Другая жизнь.) Так и откладывался «Архипелаг» – от января 70-го года, своего первого срока, и всё дальше, и в май 75-го, уже срок совсем окончательный, – как вот прорвало на Рождество 73-го.

И как же явственно, кто видеть умеет: до чего они ослабели! Городили конвенцию – хлипкую загородочку против разнёсшегося быка, конвенцией думали остановить «Архипелаг». Ещё 23 декабря начальник вертухайского ВААПа Панкин грозил: «сделка будет признана недействительной... а также иная ответственность» по законодательству, – да кто же кошачьего расцараиа боится, когда шашки рассвистались наотмашь! Заявление ВААП перед самым «Архипелагом» могло выражать такое решение, что нашим легче задушить за границей несколько издательств, чем здесь меня самого. Но и это был ложный расчёт: не сделка была «Архипелаг». Они могли останавливать любой роман, хотя бы мой «Октябрь 16-го», и их претензии ещё давали бы юристам пищу подумать – обосновано? не обосновано? Но душить «Архипелаг» юридическими волосяными петлями выражало слишком явную беспомощность. Американские издатели поспешили заявить, даже просить: они очень хотят, чтобы советские власти померялись силами, затеяли бы судебный процесс. (Прошло полгода и недавно Панкин, как кот, не доставший молока в кувшине, облизнулся: на Западе очень хотели, чтобы мы судились против «Архипелага», а мы разочаровали их.)

Удивительно: ещё в августе схватили эту книгу, разглядели. Видели раскалённую, уже оплавленную массу – и всё ещё думали: температуры не хватит, металл не потечёт? Ни канавок, ни опок, ни изложниц – ничего не готовили, куда б его отвести. Убаюкал я их на Казанском вокзале, обманул любимое министерство. Проспали октябрь, проспали ноябрь. (Только в декабре зашевелились: слали в письмах череп и кости, похоронные вырезки из «Русской мысли», кто ж в Союзе ещё получает её, номер за номером? обещанья расправиться до конца года, – но до конца же года я их опередил!) Пример беспечности, характерный для слишком великой бюрократической системы. Стоило создавать величайшую в мире контрразведку, чтоб не только прохлопать свою смертельную книгу, но даже собственными руками вытащить её на поверхность? Стоило создавать величайший в мире пропагандистский аппарат, чтоб на скосительную свою книгу не подготовить ни единого аргумента встречь?

Первую неделю обомление полное. С 4 января посыпались судорожные ТАСС'овские заявления, но только для заграницы, без перевода на русский, без печатанья для своих: «якобы окутавшая всю страну сеть секретной разведки... якобы психиатрические больницы... Повод приписать советской действительности язвы капитализма... Пасквиль в обмен на валюту...». В этой убогости аргументации – вся их растерянность и страх. Всего-то? Полстолетия убивать миллионы – и всего-то защиты? Но и всех перемахнул французский коммунист Ларош 7 января по московскому телевидению: Солженицын не отразил (в «Архипелаге»...) рекордного урожая последнего года и вообще не учитывает (над могилами) экономических достижений СССР!.. Один за другим поспешные слабые невольные удары.

На Новый год опять составил я прогноз – «Что сделают?». Вот он:

1. Убийство – Пока закрыто

2. Арест и срок – Маловероятно

3. Ссылка без ареста – Возможно

4. Высылка заграницу – Возможно

5. В суд на издательство – Самое желательное для меня и самое глупое для них

6. Газетная кампания, подорвать доверие к книге – Скорее всего

7. Дискредитация автора (через мою бывшую жену) – Скорее всего

8. Переговоры – Не ноль. Но – рано

9. Уступки, отгородиться: до 1956 г. – «не мы» – Не ноль (К тому и подзаголовок был поставлен: 1918-1956).

Двумя последними пунктами оценивал я их слишком высоко. Дорасти до такого понимания они не могли. А ведь лежало у них с сентября моё «Письмо вождям», могли б соотнести, подумать. (Да читали ли они его, кто-нибудь ?..) Мой замысел отчасти и был: нанося прямой крушащий удар «Архипелагом» – тут же смутить отвлекающей перспективой «Письма», поманить их по тропке 9-го пункта. В декабре я послал моему адвокату и издателям такой график: печатать «Письмо» автоматически – через 25 дней после первого тома «Архипелага». То есть, давши вождям подумать 25 дней и ничего не дождавшись, перенести эту двойственность, это смущение вовне, в общественность, чтоб нависло не над одною закрытою комнатой политбюро, но знали бы: и все наблюдают их выбор.

И верил я: ещё могло потянуть разно. Не могло, чтоб совсем никто наверху не задумался над «Письмом». (Хотя б другие, кто взойдёт: как путь, для себя возможный, как выход из тупика.)

Из-за того, что «Архипелаг» вышел раньше, и срок «Письма вождям» переходил теперь с 31 го января на 22 е. Но когда ТАСС закричало так гневно и бранно, в этой багровой окраске примирительный тон письма мог восприняться как уступка моя, как будто я напуган, не заметят и даты «5 сентября». Мой замысел – от «Архипелага» сразу и прямо пытаться толкнуть нашу государственную глыбу, оказался слаб, плохо рассчитан. Да, предстояло «Архипелагу» менять историю, в этом я уверен, но не так быстро и, видимо, не с Москвы начиная. И 10 января со случайной оказией я поспешил остановить печатанье «Письма». Это успело телефонным звонком в последний миг, ведь вещь не мала, уж её запустили в набор. Остановили.

Возможно было и другое совмещение, более логичное, я раньше имел его в виду: спарить «Письмо вождям» с «Жить не по лжи», уже четыре года томившимся, и с кем составляли они две стороны единого: отшатнуться от одной и той же мерзости и народу и правительству.

Впрочем, начиная печатать такую поворотную книгу, а за ней теперь и все прочие накопившиеся, сплошь, – нуждался ли я вообще в тактических шагах и каскадах? текли бы просто книги. (О таком образе жизни и сегодня мечтаю. Из долгого боя выйти непросто, вот уже 4 месяца в Европе и ещё многие месяцы придётся дояснять, договаривать, отражать догонные удары, а истинно хочется: уйти совсем в тишину, писать – и книги пусть текут. Общественное поведение людей объясняют общественными обстоятельствами, но ведь и законы возраста и внутренних наших перемен подготавливают наши общественные решения.)

После отмены «Письма» я настроился: пусть свистят и улюлюкают, я своё дело сделал пока. Придёте, возьмёте? – берите, и к тюрьме готов. Пассивное защитное состояние. Впрочем, по серьёзному, мы с женою не ждали, что расправа – будет. Многажды сходило с рук, и эту безнаказанность начинаешь ложно продлять вперёд. Жена в этот раз особенно была убеждена: кроме газетной брани ничего не будет, проглотят. Я не думал так, но вёл себя именно так: не самозаперся в нашей московской квартире без дневного света (от прогляда и фото закрыты были наши занавеси круглосуточно), без воздуха и простора, но мирно ездил в Переделкино, неторопливо надышивался под соснами, и в темпе необычно для меня медленном (ах, спохвачусь я по этим денёчкам!) доканчивал статьи для сборника «Из-под Глыб». Сейчас даже не верится, что размеренно, ровно, буднично текла наша жизнь в январе. (Во время газетной травли друзья приходили к нам и говорили: «только у вас в доме и покойно».) Аля перепечатывала последние главы «Телёнка», мы их фотографировали, готовили к отправке. И, за городом, радио наслушивался я вдосталь: собственный «Архипелаг» доносился из эфира как живущий сам по себе, своими болями полный, а мной никогда не построенный, не могущий созданным быть – и меня же до слёз пронимал. Мировой отклик на русское издание книги превзошёл по силе и густоте всё мыслимое. Ну, конечно, перемешивали со своим, более понятным: страшные вести о диком Архипелаге – и снятие запрета с воскресных автомобильных поездок в ФРГ; в головы невмещаемая архипелажная жизнь и трёхдневная рабочая неделя в Великобритании. Топливный кризис дохнул на преблагополучный Запад – и эти первые слабые ограничения поразили его чувства. К чести Запада, однако, страдания с бензином не показались сильней, чем страдания тех вымерших туземцев.

Только теперь, нет, только сегодня, я понимаю, как удивительно вёл Бог эту задачу к выполнению. Когда весь 1962-й год «Иван Денисович» сновал по Самиздату до Киева, до Одессы, и ни один экземпляр за год, каким чудом? не уплыл заграницу – Твардовский так боялся, а я нисколько, мне по задору даже хотелось, чтоб «Денисович» вырвался неискажённый, – я совсем не понимал, что только так, именно так вколачиваюсь я, по наследству от Хрущёва, невыемным костылём в кремлевскую стену. И когда ленинградский экземпляр «Архипелага» не сожжён был, как я понуждал, как был уверен, а достался гебистам, и вызвал спешное печатанье, под яростный их рёв, – именно этим путем возводился «Архипелаг» в свидетельство неоспоримое. Сейчас тут, на Западе, узнаю: с 20-х годов до сорока книг об Архипелаге, начиная с Соловков, были напечатаны здесь, переведены, оглашены – и потеряны, канули в беззвучие, никого не убедя, даже не разбудя. По человеческому свойству сытости и самодовольства: всё было сказано – и всё прошло мимо ушей. В случае с советским Архипелагом тут веял ещё и славный социалистический ветер: стране социализма можно простить злодейства и непомерно большие, чем гитлеровские: это всё гекатомбы на светлый алтарь. Напечатай я «Архипелаг» с Запада – половины бы не было его убойной силы при появлении.

А теперь даже удивительно, как понимали:

«Огненный знак вопроса над 50-летием советской власти, над всем советским экспериментом с 1918 г.» («Форвертс»).

«Солженицын рассказывает всему миру правду о трусости коммунистической партии» («Гардиан»).

«Может быть когда-нибудь мы будем считать появление «Архипелага» отметкой о начале распада коммунистической системы» («Франкфуртер Альгемайне»).

«Солженицын призывает к покаянию. Эта книга может стать главной книгой национального возрождения, если в Кремле сумеют её прочесть» («Немецкая волна»).

Ассоциация американских издателей выразила готовность опубликовать исторические материалы, которые советское правительство захотело бы противопоставить «Архипелагу». Но – не было таких материалов. За 50 лет палачи не подсобрали себе оправданий. И за последние полгода, уже книгу имея в ГБ, – не удосужились. Напечатали в «Нью-Йорк Тайме» вялую статью Бондарева, в «Известиях» статью о генерале Власове – обширную, я развернул, думаю: ну, сейчас будут опровергать, кто Прагу от немцев освободил, документы – у них, каких нет – подделают, а где ж мне моих сокамерников теперь созвать? Но – нет! даже не хватило наглости, главного не опровергли: что единственным боевым действием власовских дивизий был бой против немцев – за Прагу!

За полстолетия нисколько разумом не возрастя, но много даже поубавившись от изворотливых коминтерновских 20-х годов, советская пресса умела и знала одно: лобовую брань, грубую травлю. Её и открыла «Правда» 14-го января: «Путь предательства». Материал – директивный: на другой день перепечатали её все другие крупные и местные газеты, это уже тираж миллионов под 50. Ещё на следующий день «Литгазета» указала и специальный термин для меня: литературный власовец. И в несколько дней посыпало изо всех типографий, со всех витрин. И главный передёрг: тюрьмы, лагеря – вообще не упоминались как тема, вся осуждаемая книга есть оскорбление памяти погибших на войне, а главное, изящно-непрозрачным выражением: как будто (и отступить можно) у подлеца три автомашины – и этот смачный кусок, брошенный толпе, более всего дразнит: «Гад! чего ему не хватало?».

Со следующего же дня после сигнала «Правды» началась трёхнедельная атака телефонных звонков в нашу московскую квартиру. Новое оружие XX века: безличным дребезжаньем телефонного звонка вы можете проникнуть в запертый дом и ужалить проснувшегося в сердце, сами не поднявшись от своего служебного стола или из кресла с коктейлем.

Началось – блатным рыком: «Позови Солженицына!» – «А вы кто такой?» – «Позови, я – его друг!». Жена положила трубку. Снова звонки. Взяла трубку молча (ни «да», ни «слушаю») – тот же блатной хрипящий крик: «Мы хоть и сидели в лагерях, но свою родину не продавали, понял?? Мы ему, суке, ходить по земле не дадим, хватит!!». (Лектор ЦК в декабре – слово в слово, только без «суки».) Телефонная атака была неожиданное, непривычное дело, требовала нервов, мгновенного соображения, находчивых ответов, твёрдого голоса (нас не проймёте, не старайтесь). Аля быстро овладела, хорошо находилась. Слушала, слушала всю брань эту молча, потом тихо: «Скажите, зарплату дают в ГБ два раза в месяц или один, как в армии?» – по ту сторону в таких случаях всегда терялись. Или даже поощряла междометиями, давая выговориться, потом: «Вы всё сказали? Ну, так передайте Юрию Владимировичу (то есть, министру КГБ), что с такими тупыми кадрами ему плохо придётся». Звонили так сдирижированно непрерывно, что не давали прорваться звонкам друзей, а не взять трубку – может быть именно друг и звонит? Всё ж удалось и самим сообщить об этом шквале (и в тот же вечер западные радиостанции, дай Бог им здоровья, уже передавали о телефонной атаке). Голоса мужские и женские, ругань, угрозы, сальности, – и так непрерывно до часу ночи, потом перерыв – и снова с 6 утра. Немного звонили и к Чуковским в Переделкино, оскорбляли Лидию Корнеевну, вызывали меня («с женой плохо»). К счастью, заготовлено было у нас приспособление записывать телефонные разговоры на диктофон, я по телефону же, через ГБ, проинструктировал Алю – как включать, и она по телефону же демонстрировала воспроизведение: вот, мол, наберём на кассету самых отборных... Цивилизация рождает оружие – рождает и контроружие. Подействовало, стали остерегаться, говорить помягче, разыгрывать роли сочувственников («боимся, что его арестуют!»).

В тот первый вечер затевали и большее, чем звонки – кажется, народный гнев: какие-то лица созваны были во двор, и сюда же стянуто несколько десятков милиционеров – охранять, но ни битья стёкол, ни «охраны» не осуществилось, очевидно, переменили команду, когда-нибудь узнаем.

А телефонные звонки зарядили на две недели, хотя уже не с такою плотностью, как в первый день, зато разнообразнее:

– ...Власовец ещё жив?..

– ...Я читал все его произведения, молился на него, но теперь вижу, что мой кумир – подонок.

А то и – крик отчаяния (после моего нового заявления прессе):

– Да что ж он делает, гад?!! Что ж он не унимается?!

Темы не столько перемежались, сколько сменяли друг друга по команде: день-два только угрозы убить, потом – только «разочарованные почитатели», потом – только «друзья по лагерю», потом – доброхоты, с советами: не выходить на улицу, или детей беречь, или не покупать продуктов в магазине – для нас успеют их отравить. Но удивительно: среди сотен этих звонков не было ни одного умелого, артистического, фальшивость выявлялась в первом же слове и звуке, независимо от сюжета. И все сбивались от встречной насмешки. И, чтоб не тратить досуга, все стали вмещаться в служебное время.

Такова была попытка сломить дух семьи – и через то мой. Но госбезопасности не повезло на мою вторую жену. Аля не только выдержала эту атаку, но не упустила течения обязанностей. Шла работа, и семья жила, и малыши ещё нескоро поймут, что их младенчество было не совсем обычное.

Параллельно телефонной атаке (и, само собою, газетной) велась ещё и почтовая. По почте враждебные письма всегда были с полными точными адресами – но анонимны. Прорвалось несколько и дружеских (ошибка цензуры: «Немецкая волна» назвала наш адрес без № квартиры – и эти письма шли другою разборкой, не попадали под арест) – то от «рабочих с Урала», то – от детей погибших зэков.

Советская газетная кампания, шумливая, яростная и бестолковая, на международной арене была проиграна в несколько дней, так глупа она была. Предупреждала «Нью-Йорк Тайме»: «Эта кампания может принести СССР больший вред, чем само издание книги». И «Вашингтон Пост»: «Если хоть волос упадёт с головы Солженицына – это прекратит культурный обмен и торговлю». Уж там прекратит-не прекратит, преувеличение, конечно, разрядку-то упускать никак нельзя, однако, читая западные газеты на Старой Площади, можно и раздуматься: чёрт ли в этом Солженицыне, стóит ли из-за него портить всю международную игру? Западная пресса звучала таким могучим хором моей защиты, что исключала и убийство, и тюрьму.

А тогда – куда ж и к чему это всё лаялось? Куда выносило необдуманно серые паруса наших газет? (Для себя я видел в газетной кампании уже ту победу, что отдавшись крику на весь мир, они упускали простую бывалую молчаливую хватку – зубами на горло и в мешок.) Но – начали, по срыву, по злости, не вырешив до конца, начали, задели миллионы неведавших голов у себя в стране, – и теперь за них, прежде всего – за соотечественников, начиналась борьба. Да и перед Западом как будто непонятно становилось: отчего уж я так не оправдываюсь, ни единым словом? может, в чём-то клевета и права?

Вот так и зарекайся – в драке дремать молчаливо. На то нужен не мой нрав.

Я ответил в два удара – заявлением 18-го января [31] и коротким интервью журналу «Тайм» 19-го [32]. В заявлении ответил на самые занозистые и обидные обвинения советских газет, подсобравши всё к двум страничкам; в интервью развил позицию: упущенный в ноябре ответ Медведевым; и образумленье себе, Сахарову, и всем, кто за гомоном и гоненьем потерял ощущение меры: что как бы нас на Западе ни защищали, спасибо, но надо скорей на ноги свои; и – пока ещё рот не заткнут, а как там вывернется с «Жить не по лжи» не знаешь, высунуть на свет и этот главный мой совет молодёжи, эту единственную мою реальную надежду; и просто вздохнуть освобождённо, как чувствует душа:«Я выполнил свой долг перед погибшими...».

Отстонались, отмучились косточки наши: сказано – и услышано...

Передавали по многим радио, телевидениям – а в газетах пришлось во многих на 21-е января – в полустолетие со дня смерти Ленина, какого и не вспомнили в тот день. Броском косым и укусом мгновенным сколько схваток он выиграл при жизни! – а вот как проигрывал через полвека, ещё неназванно, ещё полузримо.

Би-Би-Си: «Двухнедельная кампания против Солженицына не смогла запугать его и заставить замолчать». – «Ди Вельт»: «За устранение его Москве пришлось бы заплатить цену, аналогичную Будапешту и Праге».

И так перестояли мы неделю после правдинского сигнала – бить во все! Перестояли, и даже ТАССу пришлось отзываться – но как же отозваться на мой призыв молодёжи – не лгать, а выстаивать мужественно? Вот как: «Солженицын обливает грязью советскую молодёжь, что у неё нет мужества». Но это было уже 22-го января, день, когда в Вашингтоне перед зданием Национального клуба печати состоялась демонстрация американских интеллектуалов разных направлений, очень ободрившая меня: читали отрывки из «Архипелага», возглашали: «Руки прочь от Солженицына! Наблюдает весь мир!». 22-го, когда появился «Архипелаг» уже и на немецком и первый тираж был распродан в несколько часов. Мы перестояли неделю, но ею завершался почти полный первый месяц от выхода книги, самый трудный месяц, когда плацдарм ещё так мал, ещё мир и не читал – а уже так много понял! Теперь же плацдарм расширялся, начиналось массовое чтение на Западе, при взятом уже разгоне даже трудно было предвидеть последствия. 23-го у меня записано: «А что, если враг дрогнет и отойдёт (начнёт признавать прошлое)? Не удивлюсь». (Ещё раньше, вслед за русским тотчас, должно было появиться американское издание, мною всё было сделано для того, но два-три сухих корыстных человека западного воспитания всё обратили в труху, всю Троицыну отправку 1968 года; американское издание опоздает на полгода, не поддержит меня на перетяге через пропасти – и только поэтому, думаю, наступила развязка. А могло быть, могло бы быть – чуть ли бы не отступление наших вождей, если бы на Новый 1974 год вся Америка читала бы реально книгу, а в Кремле только и умели сплести, что она воспевает гитлеровцев...)

Я понял тогда так: если первый месяц решалось, что будет со мной, – от нынешнего момента сражение расходится шире и глубже: теперь о том идёт, проглотит ли Россию пропагандистская машина ещё раз – или поперхнётся? газетная ложь – опять и опять разольётся свободно или наконец встретит сопротивление? Я верил, что благоприятный перелом возможен, и тем более понимал смысл положения своего: делать следующие заявления не к Западу, а по внутренним адресам.

В конце января газетная брань ещё ожесточилась, умножилась, гроздьями и гроздьями набирали подписи, теперь уже и известных, для толпы выставляли афишу на улице Горького: моя книга с жёлтым черепом и чёрными костями, – но и молодые бестрепетные выступали по одному как на смерть, выходили в полный рост, беззащитные, под свинец – Боря Михайлов, Дима Борисов, Женя Барабанов, по совпадению у каждого – неработающая жена и по двое малых детей. И Лидия Корнеевна назвала, кто кого предал