Ф. В. Ростопчина в 1801-1812 гг

Содержание3.2. Пропагандистская деятельность
3.3. Формирование народного ополчения
Подобный материал:

• 1777-1825, российский император с 1801. Старший сын Павла I. Вначале правления провел, 107.23kb.
• Лекция 13. Внешняя политика 1801 1812 гг. Отечественная война 1812, 1388.76kb.
• Александр I, 100.88kb.
• Детство и образование, 206.01kb.
• Правление Александра 1 (1801-1825), 177.54kb.
• «Дней Александровых прекрасное начало». Внутренняя политика 1801-1812, 2579.44kb.
• Программа воспитательной системы в школе гоу прогимназия №1801, 168.22kb.
• Генерал-губернатор москвы ф. В. Ростопчин: страницы истории 1812 года. Москва – 2003, 1030.18kb.
• Тема: отечественная война 1812 года, 113.63kb.
• Вопросы интеллектуального марафона по истории для 8 – 11 классов Вопросы, оцениваемые, 179.88kb.

1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   ...   15
3.2. ПРОПАГАНДИСТСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

Ф.В. РОСТОПЧИНА


На протяжении лета 1812 г. Ростопчиным особое внимание уделялось обеспечению спокойствия в городе. «Я чувствовал потребность действовать на умы народа, возбуждать в нем негодование и подготовлять его ко всем жертвам для спасения отечества», - вспоминал граф.² Для этого им предпринимались различные меры. В течение лета 1812 г. город находился во власти слухов и настроения москвичей менялись от восторженных к паническим. Последнее являлось нежелательным для города, находившегося в тылу армии, так как могло спровоцировать беспорядки.

Известие о начале войны с французами вызвало всеобщий восторг москвичей, о чем не без удивления писал Ростопчин: «С тех пор, как стоит свет, не знаю примера, чтоб известие о войне с сильным и опасным неприятелем произвело всеобщее удовольствие».¹ Однако вскоре пассивность русских генералов встревожила горожан и лишь слух, что это входит в планы командования, успокоил их.² Приезд Александра I в Москву и формирование ополчения вызвал взрыв патриотических настроений. С раннего утра 11 июля на Поклонной горе собралось множество москвичей, которые оставили свои занятия ради этого события. На следующий день, когда император вышел к народу из Кремлевского дворца, он был встречен громким «ура!» и раздался звон колоколов. Следующие дни прошли в подобном восторженном состоянии духа. 26 июля Ростопчин писал: «Здесь все чрезвычайно спокойно… Известие из Твери… о разбитии Саксонского корпуса войсками г-на Тормосова, обрадовало город и разозлило народ и против немцев… Хотя наши барыни и собираются ехать в Нижний и Вологду, но ни одна с места не тронулась».³ Однако настроения менялись в худшую сторону каждый день, особенно после оставления Смоленска. Начался выезд горожан. Тем не менее, Ростопчин был уверен в спокойствии города: «Слух о приближении войск наших на подкрепление действующих армий и в Калугу успокоил барынь, трусов и любовников Москвы».⁴ Критической оказалась последняя декада августа, ознаменовавшаяся массовым бегством москвичей и началом грабежей.

Для недопущения беспорядков Ростопчиным предпринимались различные меры. Так он предложил министру полиции забрать в рекруты содержащихся в смирительном и рабочем домах «за пьянство и беспутство» мещан и крепостных.⁵ 28 июня московский генерал-губернатор получил соответствующее разрешение от царя и дополнительное право отправлять на военную службу нижними чинами отставных офицеров и чиновников, «не имеющих ремесла, жилища и состояния».¹ 10 июня Ростопчин отдал распоряжение обер-полицмейстеру Ивашкину очистить от распутных женщин все московские герберги, рестораны, трактиры и харчевни, а 20 июня – привести их в «пристойное положение». Так же было предписано, чтобы на похоронных лавках все вывески с изображениями гробов заменили табличками с именами мастеров.² Ростопчину приписывалось и издание 10 тысяч экземпляров портрета Наполеона, продававшихся за 1 копейку, чтобы каждый москвич знал его в лицо. Говорили, что генерал-губернатор даст 10 тысяч рублей тому, кто убьет императора Франции. Это неподтвержденный факт, но отношение графа к Наполеону в эти дни известно по свидетельству Булгакова. Когда один из отпечатанных портретов попал в руки к Ростопчину, он тут же подписал его неприличными стихами: «Ну, право, дешево и мило – покупайте, и харью этою свою …. подтирайте».³

Главной задачей в вопросе обеспечения общественного спокойствия граф считал непосредственную работу с населением. Для этого по городу ходили несколько агентов, которые собирали информацию о настроениях населения. С их помощью также распространялись нужные слухи и опровергались вредные. В конце июля генерал-губернатором было разослано секретное предписание предводителям дворянства и городничим разыскивать распространяющих лживые известия. После обнаружения виновных, если дело оказывалось не важное, следовало наказывать на месте. В противном случае подозреваемого надлежало присылать к графу или представлять все документы о нем для изучения.⁴ Подобные факты действительно имели место, об этом свидетельствует и известное дело Верещагина, и ряд других не столь трагических случаев. Так в начале августа 1812 г. бывший студент Урусов, находясь в трактире, принялся доказывать, что приход Наполеона возможен и послужит всеобщему благополучию. Посетители трактира избили его и сдали в полицию. При личной беседе с Ростопчиным Урусов не отказался от своих убеждений, и граф приказал посадить его на день в дом умалишенных для освидетельствования.¹

Генерал-губернатор, получая сведения о настроениях горожан, предпринимал меры для уменьшения негативных последствий. Сам он так описывал эту деятельность: «…Несколько полковников… распустили слух, будто после перехода через Неман Наполеон тотчас же занял Вильну и что главную квартиру нашу чуть было не захватили там врасплох. Такое начало было дурно. Известие, к несчастью, оказывалось справедливым, и так как я ничем не мог его опровергнуть, то прибегнул к средству, которого держался и во все продолжение войны. Средство состояло в том, чтобы при каждом дурном известии возбуждать сомнение относительно его достоверности».² После заключения мира с Турцией Ростопчин пустил слух, будто турки станут союзниками России в грядущей войне.³

Наконец, самым главным средством в управлении общественными настроениями для московского генерал-губернатора являлся выпуск афиш, в которых население информировалось о ходе военных действий. К сожалению, сегодня эти замечательные произведения публицистики практически неизвестны массовому читателю, но на протяжении всего дореволюционного периода они неоднократно публиковались и становились источником споров и обсуждений. Главной причиной этого, конечно же, была конкретная историческая ситуация в период их создания, но немалое значение имели и их необычная форма, литературный стиль, язык, наконец, конечный адресат, то есть те слои населения, для которых афиши публиковались.

Афиши выпускались практически ежедневно в период с июля по сентябрь и реже до конца декабря 1812 г. Таким образом, их насчитывалось несколько десятков. Тем не менее, несмотря на значительный тираж афиш и на их публикацию в «Московских ведомостях» большинство из них не сохранилось. Русский историк Н.В. Борсук в 1912 г. отмечал, что афиш, «которые могли бы с достоверностью приписаны Московскому главнокомандующему, можно в настоящее время насчитать не более 20».¹ С ним соглашается и современный исследователь Овчинников.² Однако имеются и другие мнения: так еще в 1904 г. П.А. Картавов называл двадцать три афиши, добавляя, что некоторые из них были только отредактированы графом, а некоторые сочинены лично.³ Этот же историк обращал внимание на еще одно важное обстоятельство, к сожалению упущенное большинством критиков Ростопчина, что не все афиши, выпущенные под руководством московского генерал-губернатора, принадлежали его перу. Кроме его собственного творчества издавались афиши, написанные государственным секретарем Шишковым, архиепископом Московским Августином, Святейшим Синодом, Кутузовым и Барклаем де Толли, а также сводки военных действий, составленных Главным Штабом, общим числом пятьдесят семь. Как уже отмечено, именно это обстоятельство и упущено большинством критиков Ростопчина, подразумевающих под афишами, лишь непосредственное творчество графа.⁴

Ростопчинские афиши оказались настолько незаурядным явлением, что уже современниками описываемых событий были оставлены самые противоречивые их оценки. Так поэт Дмитриев, лично знакомый с Ростопчиным, писал, что афиши: «…мастерская, неподражаемая вещь в своем роде. Никогда еще лицо правительственное не говорило таким языком к народу! Причем эти афишки были вполне ко времени. Они производили на народ Московский огненное, непреоборимое действие! – А что за язык! Один гр. Растопчин умел говорить им! Его тогда винили в публике: и афиши казались хвастовством, и язык их казался неприличным! Но они были вполне согласны с его прочими действиями: они много способствовали и к возбуждению народа против Наполеона и французов и к сохранению спокойствия Москвы».¹

Другой современник Ростопчина и видный деятель эпохи князь Вяземский вспоминал, что афиши нравились Жуковскому, «Карамзин читал их с некоторым смущением». Сам князь подобную деятельность не одобрял, считая, что государственным деятелям не следует обращаться к народу, так как это может привести к его возмущению против власти и порядка. Отмечая, что афиши много сделали для сохранения спокойствия среди москвичей, Вяземский, тем не менее, осуждал графа за подстрекательство к расправе с дворянами, которое углядел в седьмой афише.² И все же Вяземский высоко оценил его творчество: «Так называемые «афиши» графа Ростопчина, были новым и довольно значительным явлением в нашей гражданской жизни и гражданской литературе… Карамзину, который в предсмертные дни Москвы жил у графа, разумеется, не могли нравиться ни слог, ни некоторые приемы этих летучих листков. Под прикрытием оговорки, что Ростопчину, уже и так обремененному делами и заботами первой важности, нет времени заниматься еще сочинениями, он предлагал писать эти листки за него… Нечего и говорить, что под пером Карамзина эти листки, эти беседы с народом были бы лучше писаны, сдержаннее и вообще имели бы более правительственного достоинства. Но зато лишились бы этой электрической, скажу: грубой воспламенительной силы, которая в это время возбуждала и потрясала народ».¹

Секретарь Ростопчина Булгаков свидетельствовал, что афиши «алчно читались» москвичами, потому что «…были написаны языком убедительным и для всякого звания людей понятным, отличались не пышными фразами, не умствованиями, а простотою своею. Слова гр. Ростопчина поддерживали дух и бодрость московских жителей и укрепляли их еще более в любви к отечеству».²

Неизвестный автор³, изданной в 1813 г. брошюры «Московские небылицы в лицах» так писал о целях и языке афиш: «Известные листы к жителям столицы были излагаемы такой речью, которая употребительнее в простом народе. С ним то и нужно было говорить, его то и надобно было заставить слушать, чтоб не предался ни собственным умствованиям, ни посторонним каким-либо уродливым внушениям. …В сих листах простонародным языком, знакомым и внятным для черни, забавным для людей средних понятий и достойным удивления в глазах просвещенного по той цели, к которой сие средство стремилось и которой оно достигнуло… Сверх утешения и ободрения народу, напоминаемы ему были обязанности любви и верности к Государю и Отечеству, внушаемо было презрение к врагу безбожному, предвещалось о его коварстве и обольщениях, впечатлевались благоразумными убеждениями непреклонность и мужество и прочее, одним словом, все то было настоятельно вкореняемо, что только могло удержать народ в пределах его спокойствия и долга при обстоятельствах, толико располагавших к дерзости и неустройству».¹

Издатель «Русского вестника» и соратник главнокомандующего по пропагандистской деятельности Глинка по «горячим следам» писал об эффекте, производимом на народ чтением афиши от 9 августа: «Все они единогласно благодарили Бога и Государя за своего начальника. «Он вразумляет народ православный», - говорили они: «Он с нами молится Богу; как же нам за него не молится Богу». Я сам также был очевидцем, какое действие произвели сии слова: «когда дело делать, я с вами; на войну идти, перед вами, а отдыхать за вами». У многих из глаз лились слезы, на лицах пылала отважность и все в ту же бы минуту, готовы были поднять оружие на врага вероломного. «Рады за начальником нашим идти в огонь и в воду!» – восклицали восхищенные жители Москвы: «Рады с ним и жить и умереть. Осторожность – первая похвала, а трусость – последняя глупость. Рады быть осторожными на страже Москвы белокаменной: она мать русских городов, она царство в царстве русском. Слава Богу и Государю! Слава им за нашего Начальника. Он слушает приказ Государев, он бережет нас как детей. Он крепкой слуга Государев. Он отец Москвы!»² Более того, по мнению Глинки именно «воззвание на Три горы, скликивало и соединяло московские дружины поселян».³

Афиши имели значительный успех, не только среди горожан, но и в армии, о чем писал Багратион.⁴

Впрочем, другой современник Ростопчина Бестужев-Рюмин, ссылаясь на мнение общества, называл язык афиш не иначе как пошлым и площадным. На его взгляд именно впечатление от афиши за 30 августа вызвало в городе грабежи и драки.⁵

До революции ростопчинские афиши неоднократно издавались и углубленно исследовались. Первое издание, включавшее 18 из них, было осуществлено А.С. Сувориным в 1853 г.¹ В тоже время среди дореволюционных специалистов единого мнения по рассматриваемому вопросу не существовало.

А. Михайловский-Данилевский высоко оценил их: «Главное достоинство его (Ростопчина – М.Г.) объявлений … состояло в том, что они согревали теплую любовь к престолу и возбуждали к неприятелю ненависть и презрение. Несправедливо возражали, что слог афишек был неприличен в обнародованиях от имени главнокомандующего. Просвещенные люди не имели надобности в побуждениях на подвиг, внушаемый святым долгом любви к Отечеству и потому простонародные объявления должны были в сердцах низших сословий воспалять русское молодечество».²

Отрицательно относившийся к Ростопчину Кизеветтер считал, что «…язык этих афишек в такой же мере походил на истинную народную речь, в какой походит на подлинную речь ребенка присюсюкивающий лепет в устах взрослого, желающего снизойти до детских понятий и интересов».³

Исследователь творчества Ростопчина, последователь культурно-исторической школы, литературовед, академик Петербургской Академии наук Н.С. Тихонравов в 1854 г. писал: «Его афиши, брошенные среди разгара событий, должны были иметь к массам читателей особенно-живое отношение, затрагивать в них самые дорогие интересы и приводить к результатам чисто-практическим». Именно по этой причине афиши и были недооценены потомками.⁴

Н.В. Борсук полагал совершенно верными действия графа. По его мнению, афиши преследовали цель обуздать простонародье «в ее проявлениях скорби, при виде того, как враг подвигается к столице, а враги наши отступают. Надо было не дать народу впасть в отчаяние, - иначе последнее грозило бы большой опасностью». Литературные приемы графа были вполне допустимы в критических условиях 1812 г., когда даже народные предрассудки необходимо было использовать «к единственно важной тогда цели – к спасению отечества».¹

Другой анонимный автор² так высказался об афишах: «В афишах не всегда сказана правда, как не всегда и из армии доставлялись верные сведения. Много в них хвастовства, пересоленого патриотизма, заметна и поблажка простонародью, но здесь должно иметь в виду цель вполне достигнутую, цель ободрить робкие и успокоить взволнованные умы, поддержать в народе веру и управлять стремлениями духа его, удовлетворять всеобщему любопытству известиями о боевых действиях и обуздывать самоуправство толпы. …Шутками да прибаутками, пословицами да поговорками, удержан народ от буйства. …Здесь сила не имела бы силы: тут сильно было убеждение, а не приказ: народ почуял свою собственную физическую силу и нужно было осторожно ладить с ним». ³ Не согласен был неизвестный автор и с замечанием Бестужева-Рюмина о пошлом и площадном слоге афиш, заметив, что «слог, литературные приемы, убеждения и юмор его (Ростопчина – М.Г.) давно были знакомы неученому люду», напомнив об успехе «Мыслей вслух на красном крыльце».⁴

Сильный удар по защитникам Ростопчина нанес роман Толстого «Война и мир», который в значительной мере способствовал созданию определенного общественного мнения о событиях Отечественной войны 1812 г. и в частности о тех или иных исторических персонажах и событиях. Толстой назвал тексты афиш не иначе как «вздором»⁵, а их язык – «ёрническим…, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху»¹. Неизвестно какими критериями руководствовался великий писатель, но несомненно, что его талант добавил достаточно черных красок к портрету Ростопчина. Вместе с тем Толстой соглашался с пропагандистским характером деятельности московского генерал-губернатора, отмечая, что «вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе»².

Последователем взглядов великого писателя был Н.М. Мельденсон, заявлявший, что Ростопчин «…говорил на том приторном и деланном, ложно-народном языке, который считали для себя обязательным старые баре, обращаясь a ce bon peuple russe. Заносчиво-хвастливые, в лучшем случае не сообщавшие всей правды о положении дел, обманувшие многих доверчивых людей сначала уверениями, что «злодей в Москве не будет», потом фантомом московской дружины, - его афиши могли сделать только одно: раздуть ненависть к врагу».³

Видимо, восприняв оценку Толстого, советские историки не отличались плюрализмом, соревнуясь в черных красках при описании афиш. Подхватив принятую среди простого народа уменьшительную форму слова «афиши» – афишки, они принялись использовать ее в уничижительном смысле. Один из виднейших советских историков академик Тарле, сам подвергавшийся преследованиям за независимую позицию в оценке главных персонажей Отечественной войны 1812 г.⁴, тем не менее, называл язык афиш «бойким… с лихими мнимонародными вывертами», считал их пошлыми, надуманными, искусственными и неискренними, и к тому же: «ни малейшего впечатления его нелепые на народ не производили».⁵

Еще дальше пошел профессор К.В. Кудряшов. В книге «Москва в 1812 г.» он писал: «Стараясь рассеять беспокойство среди москвичей, Ростопчин сообщал населению успокоительные сведения, не останавливаясь перед вымыслами о мнимых успехах наших войск. …Скрывая действительные размеры опасности вражеского вторжения, Ростопчин преувеличивал русские военные силы и в то же время внушал пренебрежение к силам неприятеля… Ростопчин писал свои афишки вульгарным, «площадным» стилем, пересыпая речь разными прибаутками, которые казались ему остроумными». Кудряшов, ссылаясь на мнение некого «наблюдательного современника», имя которого, к сожалению, не было упомянуто, заявлял: «Афишки Ростопчина, «писанные наречием деревенских баб» и «неудачные выдумки его вызывали презрение, а чернь… питала к нему величайшую ненависть».¹

При всем разнообразии взглядов и оценок отечественных историков, не было ни одной попытки серьезного анализа афиш 1812 г.,² что, несомненно, отражалось на качестве исторических работ, посвященных Отечественной войне, когда авторы, зачастую не читая текст этих публицистических произведений, принимали на веру выводы из более ранних научных работ. Ростопчинские афиши, несмотря на их очевидную незаурядность с литературной и исторической точек зрения, нельзя рассматривать в отрыве от развернутой генерал-губернатором пропагандистской патриотической работы. Вместе с тем, при анализе афиш отчетливо выделяются две их основные функции, а именно: информативная – сообщение горожанам о ходе боевых действий и мероприятиях городской власти; и пропагандистская – развитие среди москвичей патриотического духа, усиление веры в свои силы, преодоление страха перед «непобедимым» врагом, подъем на борьбу с неприятелем.

«Дружеские послания…» были адресованы, прежде всего, простонародью древней столицы, поэтому Ростопчиным при их написании использовались народные слова и выражения, такие как фиглярить, припопонить, выпить лишнего крючка на тычке, сознательно был изменен стиль. Однако было бы ошибкой думать, что все афиши были написаны в простонародном стиле.

Одной из основных целей ростопчинских афиш являлось утверждение среди простого народа идеи самоотверженной борьбы за освобождение родной страны, за полную и окончательную победу над врагом. Афиши были написаны простым, понятным народу языком, тиражировались и были повсеместно доступны для ознакомления: рассылались по домам и вывешивались в людных местах. Патриотическое действие афиш не ограничивалось Московской губернией. На всех концах государства их ждали с почтой, читали с доверием, затверживали наизусть, многократно переписывали.

Все это позволяет говорить о наличии в афишах двух главных признаков пропаганды – распространение идей и массовость. Именно пропагандистская задача вызывает особый интерес, так как это первый в отечественной истории опыт работы с населением с помощью печатного слова. Таких афиш десять - №№ 1, 4, 7, 9, 14 – 18 и 20.

В первой из них, вышедшей 1 июля 1812 г.¹, Ростопчин обращается к москвичам от имени «московского мещанина, бывшего в ратниках, Карнюшки Чихирина», то есть обыкновенного горожанина, вероятно участвовавшего в народном ополчении 1807 г., который «выпив лишний крючок на тычке», начинает прилюдно издеваться над французами и замыслами Наполеона. Со слов Карнюшки, неприятельские солдаты не вынесут российской действительности. Во-первых, они физически слабы и не носят русской одежды. Во-вторых, те, кто не умрет летом и осенью от непривычной кухни (…от капусты раздует, от каши перелопаются, от щей задохнутся…), обязательно погибнет от зимних морозов. И чтобы подтвердить свои доводы горожанин обращается к российской истории, ссылаясь на печальный пример шведского короля Карла VII, который, в отличие от Наполеона, был «пожилистее» и к тому же «чистой царской крови». Сильнее французов были поляки, татары и шведы, однако все они были разбиты русскими.

Далее Карнюшка сравнивает силы своего Отечества и неприятеля и приходит к выводу, что у французов дома остались лишь «слепой да хромой, старухи да ребятишки», а воющие вместе с ними немцы - союзники ненадежные, и при удобном случае «с маху сами оседлают», то есть предадут. Напротив, в России триста тысяч солдат, шестьсот тысяч резерва и еще двести тысяч старых рекрутов. Сильны же они одной верой, службой единому царю и боевым братством. Все это говорило о бессмысленности мероприятия французского императора, и о скорой над ним победе: «Не токмо, что Ивана Великого, да и Поклонной во сне не увидишь. Белорусцев возьмем да тебя в Польше и погребем».

Из текста первой афиши видно, что Ростопчин делает попытку поговорить с населением Москвы не от имени московского генерал-губернатора и знатного дворянина, представителя иной, дворянской, чуждой для простого народа культуры, а от имени человека, живущего среди них, торгующего на базаре или работающего в мастерской, не лишенного обычных радостей, разудалого и не боящегося предстоящих опасностей. Бравурный тон документа был оправдан тем, что 1 июля наполеоновская армия находилась еще очень далеко от Москвы и ничем ей не угрожала. В афише Ростопчин прибегает к простым, но понятным для народа аргументам, здесь и славная боевая история, и резко отличный от иностранного образ жизни русских, и погодные условия, и неисчерпаемость военной силы, и, наконец, православная вера и царь. Всего этого нет у французов; все это и служит источником их слабости.

Однако реальность оказалась сложнее. Русская армия отступала, неприятель приближался к Москве, что вызывало массу слухов в городе, тревогу среди жителей. В этой ситуации генерал-губернатор отказывается от образа Карнюшки Чихирина и в четвертой афише от 9 августа 1812 г.¹ обращается к народу сам, как «верный слуга царский, русский барин и православный христианин», как градоначальник, который первым пойдет на бой и последним будет отдыхать. Целью четвертой афиши становится борьба с получившими хождениями среди москвичей провокационными разговорами о скором захвате города, о преимуществах того образа жизни, который должны принести с собой французские штыки. Ростопчин уверенно заявляет, что в Москве все «хорошо и спокойно», цены на хлеб остались прежними, а мясо даже подешевело. По его словам ничего кроме смерти не ожидает москвичей от прихода Наполеона. Все его слова о свободе и богатстве – обыкновенная ложь. Поэтому горожане должны не верить пустым слухам и разговорам, распространяемым «пьяницами да дураками». Генерал-губернатор обещает безусловное наказание таким распространителям слухов и «честь, славу и награду», тем, кто их поймает и сдаст властям. Долг каждого москвича «иметь послушание, усердие и веру к словам начальников». Особое звучание афише придает неоднократное обращение к Богу, московским святым, молитва на победу русского оружия.

Седьмая афиша, появившаяся 17 августа 1812 г.² посвящена новой проблеме. Ситуация быстро менялась, французы уже были за Смоленском, отчего их скорое появление в древней столице уже не казалось фантастическим. Жители начали покидать пределы города, вывозить имущество. Чтобы успокоить их, генерал-губернатор клянется жизнью, что Наполеон не овладеет Москвой, объясняя свою уверенность слабостью неприятеля, войска которого насчитывали всего 150 000 человек, «своих и сволочи», а особенно - силой русского войска, имеющего 130 000 человек и 1800 пушек. В тылу неприятеля действуют Тормасов и Чичагов, имеющие 85 тысяч воинов. Из Калуги и Москвы идут к армии силы народного ополчения. Особенную уверенность придает факт, что главнокомандующим армиями назначен Кутузов, которого Ростопчин называет «истинно государев избранный воевода русских сил». Последним и главным оплотом Москвы, граф считает ее жителей, «дружину московскую», числом в 100 000 молодцов. В этой афише Ростопчин не осуждает выезд из города «барынь и купеческих жен», но позорит мужчин, следующих вместе с ними: «если по их есть опасность, то непристойно; а если нет ее, то стыдно». Подобная же оценка повторена им 24 августа в письме Толстому: «Москва спокойна и тверда, но пуста, ибо дамы и мужчины женского пола уехали».¹ В конце документа главнокомандующий приводит свой главный и наиболее сильный аргумент, о скором прибытии в Москву императора. Ростопчин настолько уверен в убедительности своих слов, что не считает нужным их обсуждать. «Понять можно все, а толковать нечего», - решительно заявляет он горожанам.

Поднятию патриотического духа среди москвичей, посвящена и девятая афиша от 20 августа 1812 г.² Накануне ожидаемого генерального сражения, генерал-губернатор совершенно уверен в победе русской армии, чему приводятся следующие доводы: равенство сил, выгодная позиция, скорое прибытие подкрепления. Однако главным аргументом для Ростопчина остается моральное состояние русских войск и неприятеля. Русские сильны единством, верой в Бога, имеют одного царя, защищают свое Отечество, «церковь Божию, домы, жен, детей и погосты». Неприятель же воюет ради наживы. Касаясь настроений москвичей, генерал-губернатор предостерегает их от своеволия и погромов в отношении, живущих в городе французов и немцев, заявляя, что шпионство любого из них еще нужно доказать. Вместо этого Ростопчин предлагает горожанам явиться в госпиталь и поддержать раненых, там находящихся.

В 14, 15 афишах от 30 августа и 16 от 31 августа 1812 г.¹ мы видим всю сложность ситуации, в которой в эти дни оказалась Москва. Ростопчин все еще убежден, что древняя столица не будет оставлена русскими войсками и предстоит грандиозное сражение на ее подступах. В частности в четырнадцатой афише заявляется о готовности Кутузова «Москву до последней капли крови защищать… и… хоть в улицах драться». Там же Ростопчин успокаивает москвичей, что закрытие учреждений не означает планируемое оставление столицы. В пятнадцатой афише сообщается о предстоящем визите генерал-губернатора к главнокомандующему армиями, где будет обсуждаться план обороны города и взаимодействие его вооруженных жителей с войсками. Поэтому главной мыслью афиш становится призыв москвичей к битве с врагом. В четырнадцатой афише Ростопчин еще сохраняет бравурный тон. «Когда до чего дело дойдет, мне надобно молодцов городских и деревенских; я клич крикну дни за два, а теперь не надо, и я молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного». Таким образом, генерал-губернатор не только призывает жителей вооружаться и не бояться неприятеля, но и уверяет, что в ближайшие дни городу опасность не грозит.

Пятнадцатая афиша особая в этом ряду, это фактически манифест, призыв на смертный бой. Весь ее текст исполнен настоящей любви к Москве, к своему Отечеству: «Москва наша мать. Она вас поила, кормила и богатила». Каждый москвич должен взять какое у него есть оружие, еды на три дня, хоругви из церквей и собираться на Трех Горах. Ростопчин пытается превратить битву за город в священное событие, придать ему особый, сакральный смысл. Сам он тоже будет сражаться рядом с москвичами. «Слава в вышних, кто не отстанет! Вечная память, кто мертвый ляжет! Горе на страшном суде, кто отговариваться станет!» В этих словах видна позиция московского генерал-губернатора, истинного патриота, гражданина, пытавшего превратить защиту Москвы в подвиг русского народа и даже не помышлявшего об оставлении древней столицы Российского государства.

Тем не менее, планам Ростопчина не было суждено сбыться. Как известно, на военном совете в Филях, состоявшемся 1 сентября 1812 г., куда Ростопчин даже не был приглашен, было принято решение оставить город без боя. 2 сентября 1812 г. французы вошли в Москву, которая была предана чудовищному разграблению и фактически уничтожена. Горечью наполнены слова семнадцатой афиши от 20 сентября 1812 г..¹ «Враг рода человеческого, наказание Божие за грехи наши, злой француз взошел в Москву: предал ее мечу, пламени; ограбил храмы Божии; осквернил алтари непотребствами, сосуды пьянством, посмешищем; надевал ризы вместо попон; посорвал оклады, венцы со святых икон; поставил лошадей в церкви православной веры нашей, разграбил домы, имущества; надругался над женами, дочерьми, детьми малолетними; осквернил кладбища и, до второго пришествия, тронул из земли кости покойников, предков наших родителей; заловил, кого мог, и заставил таскать, вместо лошадей, им краденое…».

В силу названных обстоятельств семнадцатая афиша адресована не москвичам, как обычно, а подмосковным крестьянам. Трудно сомневаться в искренности слов Ростопчина, однако в этой афише он проявляет себя как опытный специалист по народной пропаганде. Текст семнадцатой афиши не только констатация печальных фактов, это мощное средство идеологической борьбы, пропаганды, обращение к наиболее значимым для крестьянина ценностям, попираемым неприятелем. Использование их должно было вызвать в душе простого русского человека чувство справедливого возмущения, поднять на борьбу. Для выявления пропагандистского мастерства Ростопчина сравним семнадцатую афишу с аналогичным по целям, вышедшим чуть позже, 17 октября 1812 г. документом – правительственным сообщением о пребывании в Москве наполеоновских войск¹: «Едва он (неприятель) успел войти в нее, как неистовые солдаты его, офицеры и даже генералы пошли по домам грабить и все вещи, которые не могли забрать к себе, зеркала, хрусталь, фарфор, картины, мебели, посуду и проч., подобно бешеным, старались разбить, разломать, разрубить, раскидать по разным местам. Вино в бочках, которых ни выпить, ни взять с собой не могли, разливали по улицам. Книги рвали, раздирали и бросали…». Как видно примеры, использованные авторами приведенного документа, вряд ли могли серьезно повлиять на настроения простого народа, так как относились, прежде всего, к ценностям дворянского общества.

Но не только задачу подъема народного возмущения преследует семнадцатая афиша. Это и борьба с французским влиянием, призыв к подмосковным крестьянам не подчиняться приказам неприятеля. А появление данного документа ясно показывает, что факты подобного сотрудничества имели место. Аргументация простая: Ростопчин называет крестьян «верными слугами царя нашего, кормилицы матушки, каменной Москвы», «братцами удалыми», «народом…богатырского сердца молодецкого». Французы же именуются как «враг рода человеческого», «дьявольское наваждение», «злодеи кровожадные», «гадина заморская», «некрещеный враг». Тем, кто попытается торговать с неприятелем, генерал-губернатор обещает в лучшем случае расплату фальшивыми деньгами, а в худшем - «голодную смерть». Не должны крестьяне забывать и про свои обычные обязанности – «почитайте начальников и помещиков». Ростопчин предрекает французам скорую гибель от голода и действий русской армии. Тогда царь не пожалеет денег на восстановление Москвы и возобновится прекрасная прежняя жизнь: «будете припеваючи жить по-старому». Тем же, кто все-таки вступит в сотрудничество с неприятелем, московский генерал-губернатор обещает, не только суд по закону, но и, используя те же понятные для простого народа аргументы, объявляет их «недостойными сынами отеческими, отступниками закона Божия», душа которых будет гореть в аду.

Появление восемнадцатой афиши от 20 октября 1812 г.¹ вызвано начавшимися после ухода французов из Москвы крестьянскими волнениями. Ростопчин хвалит подмосковных крестьян за неподчинение врагу, называя это причиной его голода, но удивляется, как те же самые крестьяне могут грабить «домы господ своих по деревням». Неужели, спрашивает он, не хватает им имущества, привезенного с пепелищ? Власть уже восстановлена, заявляет генерал-губернатор. «Живите смирно да честно…».

Последняя из вышедших из под пера Ростопчина афиш – двадцатая, датирована уже двадцать пятым декабря 1812 г.² и посвящена опровержению слухов об эпидемиях, хозяйничающих в Москве. Генерал-губернатор призывает не верить этому. Город по его словам активно строится и торгует. Подобные же басни распространяются «лжецом, трусливым болтуном или из ума выжившим стариком».

Меньше вопросов может вызвать отнесение другой части афиш к информативным. Сообщая москвичам о боевых действиях и мероприятиях городской власти, они полностью вписываются в границы понятия. К информативным, согласно выполняемой ими функции, отнесены афиши №№ 2, 3, 5, 6, 8, 10 – 13 и 19.

Вторая афиша от 3 июля 1812 г.³ сообщает жителям Москвы о поимке некоего Верещагина, купеческого сына, распространявшего по городу листовку об обещании Наполеона в течение шести месяцев захватить обе столицы. В третьей афише от 2 августа 1812 г.¹ говорится о передвижении русской армии и о победе авангарда первой армии над корпусом французской кавалерии. Пятая афиша от 14 августа 1812 г.² подробно извещает москвичей о сражении за Смоленск и о соединении первой и второй армий. Локальной победе над неприятелем корпуса генерал-лейтенанта Витгенштейна посвящена шестая афиша, датированная тем же днем.³ В восьмой афише от 18 августа 1812 г.⁴ сообщается о позиции русских войск под Вязьмой, освобождении Витгенштейном Полоцка и о продаже жителям оружия из московского арсенала по сниженным ценам. Десятая афиша от 22 августа 1812 г.⁵ рассказывает об изготовлении воздушного шара на 50 человек команды для обороны города и о предстоящем его испытании. Одиннадцатая, двенадцатая и тринадцатая афиши, датированные 26 и 27 августа⁶, сообщают о ходе и результатах Бородинской битвы. Наконец, девятнадцатая афиша от 27 ноября 1812 г.⁷ извещает об устройстве и государственной помощи москвичам, лишившимся собственности.

Сколь важна была уже рассмотренная выше роль пропаганды среди простого народа, столь важно было и значение достоверной информации, так как народ, в массе своей лишенный ее источников, мог оказаться во власти слухов, что явно отразилось бы на его управляемости в тяжелое военное время. Об этом говорит и частота издания афиш. Большинство появилось в период с первого июля по тридцать первое августа, причем в особо важные дни сразу несколько штук: по три (№№ 11 – 13) 26 – 27 августа и (№№ 14 – 16) 30 – 31 августа.

Сам Ростопчин не скрывал целей, во имя которых выпускал свои «Дружеские послания…». Так в «Записках о 1812 годе» он отмечал: «Я чувствовал потребность действовать на умы народа, возбуждать в нем негодование и подготовлять его ко всем жертвам для спасения отечества. С этой-то поры я начал обнародовать афиши, чтобы держать город в курсе событий и военных действий».¹ Более того, московский генерал-губернатор признается в сознательном манипулировании фактами для поддержания спокойствия в городе: «Средство состояло в том, чтобы при каждом дурном известии возбуждать сомнение относительно его достоверности. Этим ослаблялось дурное впечатление…».² О пропагандистском мастерстве графа свидетельствует и следующее. Так практически одновременно, когда в Москву стали прибывать беженцы из Белоруссии, он узнал о двух фактах: издевательствах наполеоновских солдат над семьей помещика и об использовании французами церквей в качестве конюшен. Это сразу и сознательно было обнародовано и, по мнению Ростопчина, особо повлияло на отъезд дворянских семей из города, и на появление «чувства гнева и мести» у простого народа.³ Свои цели граф не скрывал и в других случаях, так по поводу афиши от 30 августа, сзывавшей москвичей на Три горы, он заявил: «У нас на трех горах ничего не будет; но это вразумит крестьян, что им делать, когда неприятель займет Москву».⁴

Несомненно, важным при анализе ростопчинских афиш является установление их источников. Было бы необъективным полагать, что они целиком являлись плодом творчества московского генерал-губернатора. Так известно, что с самого начала войны граф Н.И. Салтыков присылал Ростопчину журнал боевых действий, который немедленно печатался в Управе благочиния.⁵ 11 июля главнокомандующий пишет Салтыкову: «…известия, полученные мной от в.с., тотчас же напечатаны и к всеобщему удовольствию и спокойствию города доставлены во все его части, следственно я прошу убедительно вас, всякий раз, когда изволите бюллетени из армии получить, приказать их доставлять ко мне с эстафетою, за что город вам обязан будет».¹

Корреспондентами афиш в разное время были Кутузов, Багратион и Барклай де Толли. 29 июля военный министр писал Ростопчину: «…ныне же узнав, что вашему сиятельству угодно оные от меня иметь, считаю приятнейшим долгом уведомлять вас о всех достопримечательных происшествиях. Я ничего более не желаю как успокоить жителей столицы…».² Кроме этого, сохранились еще два письма от 9 и 10 августа, где он подробно описывает военные события.³ Впрочем, известно, что Ростопчин не вполне доверял этим сведениям и потому к армии им был направлен титулярный советник Вороненко, сводки которого немедленно печатались.⁴ Н.В. Борсуком⁵ были замечены явные параллели между текстами афиши от 14 августа и письмами Багратиона к графу от 8 и 14 августа 1812 г.⁶ Другим важным источником для создания афиш стала работа московского генерал-губернатора по изучению настроений простых горожан. Глинка вспоминал, что после отъезда императора из Москвы, он был приглашен к Ростопчину. Там издателю «Русского вестника» было предложено стать доверенным лицом графа, чтобы не только информировать о настроениях горожан, но и «...оживлять души добрых граждан, успокаивать их умы и внушать им меры осторожности, предостерегать их от смущения и торопливой робости». На выполнение данной задачи Глинка получил 300 тысяч рублей. Этот факт показывает, какое большое значение уделялось московским генерал-губернатором пропагандисткой работе среди москвичей, и афиши в его планах, несомненно, занимали первое место.

В отечественной истории предшествующих периодов мы не встретим подобных по использованию средств и массовости примеров. Тем более важна заслуга Ростопчина, решившегося на смелый эксперимент, и тем менее понятна поздняя оценка афиш, вызвавшая активную их критику, причем наибольшее возмущение вызвали именно пропагандистские афиши. И, все-таки, проанализировав приведенные выше мнения советских историков, можно сделать вывод об их несостоятельности, так они сделаны без соответствующего изучения стиля афиш и реального их влияния на городское население, без учета привязки к тем или иным событиям, а также отсутствия соответствующего опыта пропаганды среди простого народа. Главным фактором оценки, очевидно, являлось негативное отношение к московскому генерал-губернатору. Это заключение подтверждается на примере, вышедшего в 1962 г. в Москве сборника документов «Листовки Отечественной войны 1812 г.», который подтверждает, что не один московский генерал-губернатор обратил внимание на необходимость пропагандистской и информационной работы среди населения. Большое внимание этому, уделяло и командование русской армии, при Главной Квартире которой с самого начала войны была развернута походная типография для издания агитационно-пропагандистских материалов. Возглавляли типографию профессора Дерптского университета А.С. Кайсаров и Ф.Э. Рамбах, а к работе над текстами были приглашены М.Ф. Орлов, Михайловский-Данилевский, А.Ф. Воейков и другие специалисты.¹ Кайсаров и Рамбах в начале 1812 г. направили военному министру проект создания походной типографии. Для данной работы представляет интерес, какими доводами пользовались они при обосновании его необходимости? «Управлять мнением народов, склонять его к желаемой правительством цели всегда почиталось одним из важнейших правил политики. Склонять мнение народное к доброй цели есть обязанность всякого доброго правительства. Один из легчайших к сему способов есть книгопечатание. …Мы живем не в тех временах, когда мнение основывалось на успехах оружия – вещи переменились – ныне успех зависит от мнения. Где ныне хотят побеждать, там стараются прежде разделять мнения народа; стараются представлять ему пользу отечества в разных видах; стараются, так сказать, подкупать егоизм жителей. …Часто один печатный листок со стороны неприятеля наносит больше вреда, нежели, сколько блистательная победа может принести нам пользы. …Правительство должно сделать книгопечатание своим орудием. Типография послужит ему иногда больше, нежели несколько батарей. Наполеон употребляет свои пушки, но не пренебрегает также и типографий».¹ Таким образом, авторы указывают на важность пропаганды среди народа, о необходимости вести идеологическую борьбу с противником и, наконец, ссылаются на опыт Наполеона.

Исследователи армейских листовок Р.Е. Альтшуллер и А.Г. Тартаковский разделяли их по целям и жанру на пять категорий:

1. Воззвания, обращенные к армии противника и к народам Европы.
   
2. Обращения к населению России, в частности к жителям губерний, временно захваченных в 1812 г. наполеоновскими войсками.
   
3. Приказы главнокомандующего агитационно-политического содержания, которые в чрезвычайной обстановке 1812 г. являлись обращением командования к солдатам и офицерам русской армии. Некоторые приказы этого рода распространялись и среди населения.
   
4. Периодические сообщения о ходе военных действий и развернутые описания определенных этапов кампании.
   
5. Памфлеты, ставящие своей целью разоблачение наполеоновских официозов.¹
   

Из этого видно, что русское командование с серьезностью относилось к идеологической работе с населением. Те же авторы отмечают, что листовки, обращенные к народу, кроме призывов к вооруженной борьбе с неприятелем, развитию патриотического духа, содержали ряд новшеств – именование крепостных крестьян «истинными сынами отечества, достойные жители, любезнейшие соотечественники».²

Все это, несомненно, сближает армейские листовки главной квартиры русской армии с ростопчинскими афишами. Однако одни и те же цели и общность содержания не отразились на рассмотрении советскими историками афиш. Если деятельность походной типографии была высоко оценена, причем делались достаточно важные допуски, например, во вступительной статье к сборнику «Листовки Отечественной войны 1812 г.» (М., 1962) указывалось, что главным являлась именно идеологическая сторона дела, а не форма, в которую приходилось облекать иногда листовки;³ то при критике афиш московского генерал-губернатора наибольшее возмущение вызвала именно их «псевдонародная» форма. Все это позволяет говорить об определенной тенденциозности в оценках.

В трудный для России и Москвы период Отечественной войны 1812 г. Ростопчин уделял огромное внимание вопросам информирования и проведения патриотической пропагандистской работы среди недворянского населения Москвы и губернии. «Дружеские послания от главнокомандующего в Москве к жителям ее» есть не только ценный исторический документ, позволяющий полнее проследить историю Отечественной войны 1812 г., но и яркий факт истории, открывающий для нас картину настроений простых москвичей в это нелегкое для России время.


3.3. ФОРМИРОВАНИЕ НАРОДНОГО ОПОЛЧЕНИЯ


Деятельность московского генерал-губернатора графа Ростопчина по организации московского ополчения в 1812 г. впоследствии вызвала множество нареканий, а советскими историками основной причиной оставления Москвы названа именно неудовлетворительная работа Ростопчина в этом направлении. Оставление Москвы дореволюционными и советскими учеными признавалось тяжелейшим событием отечественной истории. Вина за это возлагалась в основном на царя, и на более близкий адресат – Ростопчина. После Бородинского сражения, значительно обескровившего русскую армию, Кутузов ожидал пополнений, которые, однако, не были подготовлены, что не позволило главнокомандующему сразиться у стен священного для русских города. Например, Жилин в 1953 г. писал: «Несмотря на настойчивые требования Кутузова поддержать армию, усилить ее с тем, чтобы до конца реализовать успех Бородинского сражения, ни царь, ни военное министерство, ни Ростопчин не приняли никаких мер для укрепления армии. Армия не получила ни свежих войск, ни боеприпасов, ни продовольствия. Совершенно очевидно, что если бы все мероприятия Кутузова встретили поддержку со стороны царского правительства, русская армия, не оставляя противнику Москвы, смогла бы перейти в контрнаступление и добиться коренного изменения в ходе войны. Но этого не случилось. Царское правительство не решило своевременно проблему создания людских и материальных резервов и тем самым сорвало гениально задуманный кутузовский план разгрома наполеоновской армии. …Наиболее ярким свидетельством нежелания привлечь к войне широкие массы народа является тот факт, что до приезда Кутузова в армию ни партизанское движение, ни ополчение не получили широкого размаха. Предпринятые правительством нерешительные шаги в этом направлении практически дали 10 тыс. ополченцев, принявших участие в Бородинском сражении. …Только в результате деятельности Кутузова ополченческие формирования приняли широкий размах и получили надлежащее

организационное оформление. …Кутузову, как никому более, были известны причины и истинные виновники срыва его гениально задуманного плана разгрома Наполеона. В душе он ругал и царя, и Ростопчина, и Аракчеева, и Чичагова… Чем ближе подходила армия к Москве, тем более определенным становилось, что царское правительство и его военное министерство не только не справились с сосредоточением необходимых вооруженных сил для защиты Москвы, но и всячески тормозили развертывание и комплектование новых формирований рекрутов и народного ополчения, боясь превращения войны в народную». Ко дню генерального сражения «вместо 80 тысяч «Московской силы», о полной готовности которой неоднократно хвастливо заявлял Ростопчин, армия получила всего 7 тысяч безоружных ополченцев».¹

Цифру в 7 тысяч московских ратников, участвовавших в Бородинском сражении, впервые назвал полковник К.Ф. Толь², и впоследствии она неоднократно повторялась историками³, давая основания для серьезных обвинений против Ростопчина.

В откровенном саботаже при подготовке ополчения обвинял графа и другой советский историк генерал-майор Гарнич. По его мнению, Ростопчин уже к середине августа собрал около 116-125 тысяч ополченцев. Однако при желании Московская губерния могла дать еще до 80 тысяч ратников! Тем не менее, военный губернатор, опасавшийся народного гнева более нашествия врага, не стал вооружать уже собранные полки огнестрельным оружием, хотя имел 82 015 штук ружей, карабинов, мушкетов и штуцеров, а также 156 орудий, тем самым, выполнив приказ царя! «Одновременно возникает вопрос о трусливом и предательском поведении крикливого любимчика царя московского генерал-губернатора Ростопчина. Он не захотел вооружить огнестрельным оружием уже собранных им же ратников ополчения… Он не вывез оружие из Москвы и оставил его врагам. В свете этих фактов Ростопчин выглядит как предатель и трус, оставивший врагу огнестрельное оружие и пушки, а до этого лицемерно восклицавший, что ратников ополчения приходится вооружать деревянными пиками и топорами». По мнению Гарнича, уже собранное ополчение главнокомандующий Москвы «мнивший себя великим политиком и полководцем царский фаворит и карьерист Ростопчин» специально придерживал для использования в личных целях. К остро нуждавшейся в подкреплении перед Бородинским сражением русской армии из собранных 116 тысяч ратников он направил всего 7 тысяч, которые составили 11 полков (выделено мной. М.Г.) под командой генерал-лейтенанта Маркова. В заключение Гарнич делал категорический вывод: « Самомнение и корыстолюбие лукавого царедворца Ростопчина, поставившего личные цели выше общегосударственных задач и злоупотребившего своей большой властью, создавало положение, когда уже собранные 116 тысяч ратников ополчения не были направлены в действующую армию».¹

Схожего мнения придерживался и другой советский военный историк Бескровный. По его мнению, у Кутузова в начале августа 1812 г. имелся план перехода в контрнаступление после победы в ожидавшемся вскоре генеральном сражении. Впрочем, одним из самых главных факторов реализации этого плана являлось соответствующее пополнение личным составом русской армии для создания необходимого перевеса в силах. Однако Ростопчин прислал к сражению лишь 20 тысяч ополченцев, которых к тому же не вооружил, опасаясь народных волнений. Именно это и привело к срыву кутузовского плана контрнаступления.¹

Алешкин и Головников в 1962 г. писали, что московский генерал-губернатор боялся восстания народных масс более чем прихода неприятеля, поэтому и не вооружал ополчение должным образом, несмотря на настойчивые требования Кутузова и имевшиеся в арсенале громадные запасы.² Еще ранее на страницах своей кандидатской диссертации Алешкин сделал вывод о предательстве Ростопчина при подготовке ополчения, причем предательстве, носившем классовый характер.³ Тем не менее, большой заслугой этих авторов стала корректировка численности московского земского войска, участвовавшего в Бородинском сражении с 7 до 19 тысяч человек. П.М. Володин в 1962 г., повторив точку зрения о нежелании Ростопчина вооружать ополчение, тем не менее, назвал более точную цифру в 18 124 ополченцев.⁴

Таким образом, виновность московского главнокомандующего, по мнению историков, сводилась к следующему: ополчение было не готово в обещанные сроки; большинство ратников было не вооружено или вооружено очень плохо, несмотря на огромные запасы огнестрельного оружия в арсенале; в Бородинском сражении участвовало лишь 7 тысяч ополченцев, а ко дню совета в Филях, обещанных Ростопчиным 80 тысяч «московской силы» возле города не оказалось, что и стало одним из основных мотивов оставления Москвы. Все это произошло из-за личной халатности, а возможно саботажа и даже предательства со стороны генерал-губернатора. Поэтому вся вина за позор оставления древней столицы и ее последующую гибель ложится на Ростопчина. Однако попробуем внимательно рассмотреть имеющиеся у нас факты и документы и, использовав их, выяснить, насколько верна данная критика?

Формальной датой начала организации ополчения считается 6 июля 1812 г. – день выхода Высочайшего манифеста, предлагавшего дворянам формировать ополчение из своих крепостных, самим вступать в него и выбирать командующего над собой.¹ С самого начала войны определилось особое значение древней столицы в грядущих событиях. Общеизвестно, что Наполеон одной из важнейших задач для победы над Россией считал взятие Москвы. Не менее важную роль отводил ей и Александр I. В один день с вышеупомянутым манифестом вышло воззвание «Первопрестольной столице нашей Москве»², содержащее призыв к москвичам организовать ополчение. То что специального обращения более не удостоился ни один город империи, не только льстило москвичам, но и указывало на особое внимание к древней столице со стороны верховной власти.

Уже 12 июля 1812 г. император прибыл в Москву. Немедленно был составлен комитет по организации московского ополчения³, состоявший из Аракчеева, Балашова и Шишкова, председательствовал в котором Ростопчин. Комитет выработал положение об организации московской военной силы⁴, впоследствии послужившее образцом для других губерний. Согласно ему, создавались два подкомитета: первый – для организации приема ополченцев, второй – для организации приема денег, провианта, фуража, оружия и прочего необходимого имущества. Председательствовал в обоих военный губернатор.

Московская военная сила должна была быть представлена конными и пешими казацкими и егерскими полками. Для ополченцев назначалась особая форма одежды: русские серые кафтаны длиной до колена, длинные шаровары, рубашки с косым воротом, шейный платок, кушак или фуражка, смазные сапоги. Зимой под кафтан полагалось надевать овчинный полушубок. На головной убор помещалась кокарда с девизом: «За веру и царя». Офицеры носили обычный армейский мундир. Полковым и батальонным командирам жалование не назначалось «по важности звания…и из усердия к Отечеству». Офицеры ополчения награждались также как и армейские, для рядовых ополченцев назначалась особая медаль за храбрость, с пожизненным денежным содержанием. Всем изувеченным ополченцам, не имеющим достатка, назначалась пенсия. В ополчение принимались крепостные, добровольно предоставленные дворянами. Отставные офицеры сохраняли свое прежнее звание, а гражданские чиновники вступали с потерей одного классного чина.

Исходной точкой сбора народного ополчения стало собрание московского купечества и дворянства по случаю приезда в древнюю столицу императора, состоявшееся в Слободском дворце 15 июля 1812 г. Представители благородного и купеческого сословий были размещены в разных залах. Многие современники после с восторгом вспоминали это событие, считая его вершиной проявления русского патриотизма. Вот, как описывал поведение московских купцов Ростопчин: «…Я был поражен тем впечатлением, которое произвело чтение манифеста. Сначала обнаружился гнев; но когда Шишков дошел до того места, где говорится, что враг идет с лестью на устах, но с цепями в руке – тогда негодование прорвалось наружу и достигло своего апогея: присутствующие ударяли себя по голове, рвали на себе волосы, ломали руки, видно было, как слезы ярости текли по этим лицам, напоминающим лица древних. Я видел человека, скрежетавшего зубами. За шумом не слышно было, что говорили эти люди, но то были угрозы, крики ярости, стоны. Это было единственное, в своем роде, зрелище, потому что русский человек выражал свои чувства свободно и, забывая, что он раб, приходил в негодование, когда ему угрожали цепями, которые готовил чужеземец, и предпочитал смерть позору быть побежденным».¹ Другой участник собрания С.Н. Глинка вспоминал: «Жалостью сердечной закипели души русского купечества. Казалось, что в каждом гражданине воскрес дух Минина. Гремел общий голос: «Государь! Возьми все – и имущество, и жизнь нашу!» Вслед за удалявшимся государем летели те же клики и души ревностных граждан».² Конечно, дворяне были менее эмоциональны, но все равно, порывы энтузиазма с их стороны были так же многочисленны. Так Глинка, не являвшийся дворянином Московской губернии и не имевший в ней собственности, подал генерал-губернатору прошение о вступлении в ополчении еще 11 июля, то есть за пять дней до собрания, что впоследствии позволило ему именоваться «первым ратником московского ополчения»³. Фельдмаршал Гудович предложил выставить одного человека, соответствующим образом одетого и обеспеченного продовольствием на месяц, с двадцати пяти душ. Однако тотчас появилось предложение выставить одного ратника с десяти душ, обеспеченного продовольствием уже на три месяца. Богатейшие дворяне: граф Дмитриев-Мамонов и граф Салтыков выступили с инициативой сформировать два казачьих полка за свой счет и из своих крестьян. Помещики Демидов и князь Гагарин взяли на финансирование формирующиеся 1-й егерский и 2-й пехотный полки. Государственный секретарь Шишков так описывал настроение дворянства: «Достопамятен и не будет никогда забвен благородный восторг и ревность, исторженная присутствием ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА, произнесшего по прочтении воззвания краткую речь в многочисленном дворянском собрании: при первом изречении слов ЕГО о сборе людей и нужных пособий для повсеместного ополчения против сильного врага, все до единого возопияли: «десятого даем со всеми потребными припасами, и есть ли дойдет до надобности, станем все поголовно!» таков был дух усердия Московского, или, лучше сказать, Российского дворянства, о котором по справедливости сказано: верная и крепкая ограда престола, ум и душа народа».¹ В крайне эмоциональной обстановке собрания, где, поддавшись общим чувствам, плакал даже император, московский генерал-губернатор сохранял полное спокойствие. Более того, очевидно, что все развивалось по заранее составленному им плану. Об этом вспоминал сам Ростопчин: «Я преднамеренно и неоднократно говорил при всех, что надеюсь представить государю зрелище собрания дворянства верного и что я буду в отчаянии, если кто-нибудь из неблагонамеренных людей нарушит спокойствие и забудется в присутствии своего государя…»² По приказу графа возле Слободского дворца были поставлены две повозки, возле которых находились офицеры полиции, которым было приказано отвечать любопытным, что повозки предназначены «…для тех, кому прикажут ехать». Так он заранее предупредил возможность выхода ситуации из-под контроля. Видимо и роли дворян и купцов во время собрания были уже заранее известны военному губернатору. Известно, что он, указав на зал, где собрались купцы, произнес: «Оттуда польются к нам миллионы, а наше дело выставить ополчение и не щадить себя».³ Сам Ростопчин очевидно скептически оценивал подобное рвение дворянства, не считая его вполне искренним. По словам графа, один из двух помещиков, предложивших выставить в ополчение каждого десятого человека, не имел владений в Московской губернии и потому пошутил; другой же, крайне озабоченный своим положением при дворе, выкрикнул для того, чтобы быть приглашенным к императорскому столу.⁴

Результаты собрания превзошли ожидания. Дворяне были готовы выставить 32 000 ополченцев, а купцы собрали 2 400 000 рублей. Поэтому царь высоко оценил работу московского генерал-губернатора, пожаловав ему эполеты с собственным вензелем.

16 июля московские дворяне вновь собрались, теперь для избрания командующего ополчением. Результаты голосования были следующие: из 490 депутатов за Кутузова проголосовали 243, за Ростопчина – 225, Гудовича – 198, И.И. Моркова – 58, Н.А. Татищева – 37, П.А. Толстого – 19 и С.С. Апраксина – 17.¹ На данные цифры следует обратить особое внимание, ведь именно они свидетельствуют о популярности московского генерал-губернатора среди дворянства Московской губернии. Больше голосов собрал лишь Кутузов, но в то время он был популярен по всей России и 17 июля был избран командующим Петербургским ополчением, что исключало его из списка претендентов. Ростопчин также не мог замещать место командующего в связи с тем, что ранее уже был назначен начальником первого округа ополчений. Его предшественник, фельдмаршал Гудович не мог исполнять обязанности по старости. Поэтому командующим московской военной силой был назначен граф Ираклий Иванович Морков.

Высочайшим манифестом от 18 июля 1812 г.² для организации ополчения назначались 17 губерний, разделенных на три округа: первый – для защиты Москвы, начальником которого был назначен Ростопчин, второй – для охраны Санкт-Петербурга и третий резервный. В московский округ, кроме непосредственно Москвы и Московской губернии входили еще Тверская, Ярославская, Владимирская, Рязанская, Тульская, Калужская и Смоленская губернии.

Не раз критикуемые некоторыми авторами афиши, да и вообще кипучая патриотическая деятельность Ростопчина, которая отмечалась даже его критиками, все-таки дала результат. Московское дворянство и купечество были невольно заражены его энергией. Проявления патриотизма стали повсеместны в городе. Достаточно упомянуть хотя бы до крайности пафосную речь С.Н. Глинки перед дворянами: «Ад должно отражать адом. Я видел однажды младенца, который улыбался при блеске молнии и при раскатах грома, но то был младенец. Мы не младенцы: мы видим, мы понимаем опасность, мы должны противоборствовать опасности»,¹ чтобы понять насколько город был заражен патриотизмом. Представители всех сословий активно вступали в ополчение, среди них В.А. Жуковский, П.А. Вяземский, А.С. Грибоедов. Воспитанники военно-сиротского отделения самовольно вступали в ополчение. Особо известен стал поступок небогатого штабс-ротмистра Ивана Кузьмича Сикорского, который отдал в ратники обоих своих крепостных.² Добровольцами становились ямщики, студенты, чиновники, мещане. Несмотря на зависимое положение, с удовольствием уходили в ополченцы и крепостные крестьяне. «В селах и деревнях матери и жены благословляли сынов и мужей своих на оборону земли русской. Поступавших в ополчение называли жертвенниками, то есть ратниками, пожертвованными Отечеству, не обыкновенным набором, но влечением душевным».³

Конечно, можно предположить, что это была общая для всей России тенденция, и никакого влияния на умы москвичей генерал-губернатор не оказывал, но в дело вступают цифры и оказывается, что Московская губерния в июле-сентябре дала наибольшее по России ополчение – около 28 000⁴, против 12 – 15 тысяч в сопредельных губерниях⁵, и это при том, что помещичьих крестьян в ней (305 248) было меньше чем в Тверской (332 656), Владимирской (312 935), Рязанской (353 225), Тульской (400 812), Калужской (318 353), Смоленской (373 277).¹ Напомним, что дворяне, согласно манифесту от 6 июля, сами определяли количество передаваемых в ополчение людей, так в Московской губернии в ратники отправляли каждого десятого крепостного, а для сравнения в Ярославской и Тверской лишь каждого двадцать пятого. Следовательно, московское дворянство всего должно было выставить около 30 500 человек². Попытка Ростопчина оказать давление на ярославское дворянство для увеличения числа ополченцев до одного с пятнадцати душ, вызвало у них резко отрицательную реакцию и жалобы, в результате которых граф получил высочайшее замечание.³ Даже не менее экзальтированные и более близкие к престолу дворяне первой столицы – Санкт-Петербурга, не проявили должного энтузиазма, первоначально решив выставить одного с двадцати пяти крепостных, и лишь узнав об инициативе московского дворянства, собрались еще раз и изменили первоначальное решение, сравняв процент с московским.

Ополчение Московской губернии было собрано всего за месяц и к 26 августа его формирование практически завершилось, хотя и продолжалось до 30 августа, когда 5 уездов губернии перешли под управление военного командования. 18 августа в Рузе, Можайске и Верее, то есть городах непосредственно приближенных к месту будущего генерального сражения, находилось восемь пехотных и три егерских полка, общей численностью 24 709 ратника⁴, а ко дню сражения около 28 тысяч. На 20 августа по Московской губернии в недоборе числились до 2200 ополченцев¹, то есть не более 8% от предполагаемого количества. Задержка произошла с формируемым графом Дмитриевым-Мамоновым полком, но и тому были разные причины: как объективные - личный состав полка набирался не только из подмосковных крестьян графа, но и костромских и владимирских, не успевших подойти к 2 сентябрю, так и субъективные – фактическое устранение графа от формирования части. Несмотря на это, в документах отмечался невероятно быстрый срок сбора ополчения. Беспристрастные цифры говорят сами за себя: 4 пехотный полк был сформирован полковником Козловым всего за десять дней; 1 пехотный полк и 2 казацкий полк за две недели; 7 пехотный менее чем за месяц. 10 августа граф Морков вступил в командование московской военной силой. На следующий день три полка выступили к Можайску.² 14 августа Ростопчин рассчитывал направить туда уже 16 000 ратников. По оценке самого военного губернатора земское войско было собрано за 24 дня.³ Тем не менее, долгое время критики Ростопчина утверждали, что в Бородинском сражении участвовало лишь 7 тысяч ратников, что серьезно сказалось на боеспособности русской армии, однако еще в 1962 г. Алешкин и Головников опровергли эти данные, указав, что родились они на основе неверно истолкованного донесения Кутузова Александру I о «7 000 человек Московского ополчения под предводительством генерал-лейтенанта графа Маркова». Главнокомандующий русскими армиями имел в виду лишь ратников, выделенных накануне сражения в отдельную боевую единицу на правах корпуса. Остальными ополченцами были укомплектованы другие воинские части, а часть откомандирована для несения тыловой службы. Всего в сражении участвовало не менее 19 тысяч человек Московского земского войска.¹

Конечно, все же ополчение оказалось меньше, чем было заявлено: около 28 тысяч против ожидаемых 30 тысяч. Однако и этому есть объективная причина: недобор произошел из-за малопоместных дворян, не имевших возможности выставить, а тем более и собрать ратников. При общей оценке, принадлежавшие им крестьяне были учтены, а позже при раскладке по помещикам, они даже не включались в список. Малопоместным дворянам в период 1777-1833 годов принадлежало в среднем 5-6% крепостных², таким образом, из 30 000 следует исключить 1500 – 1800 ополченцев, что составляет 28200 – 28500. К тому же позиция некоторых помещиков более озабоченных своим материальным положением, чем защитой отечества также затрудняла сбор ратников. Так княгиня Хованская не выставила полагавшихся с ее имения тридцать ратников, ссылаясь на долги. Управляющий имением графини Головкиной Скворцов «человек слабый и нетрезвый» не выставил десяти человек, а остальных не обеспечил одеждой и обувью.³ Однако подобные случаи решительно пресекались администрацией.⁴ Последним днем в организации московской военной силы стало 30 августа, когда значительная часть губернии перешла под руководство военного командования. Всего в московское земское войско вступило 31959 человек.⁵ Таким образом, трудно говорить о каком-либо значительном недоборе в ополчении, а тем более о саботаже со стороны московской администрации и лично генерал-губернатора. Мнение Гарнича о будто бы имевшейся возможности выставить лишь с одной Московской губернии 80 тысяч ратников, основано на ошибочной оценке Александра I: «В Москве одна сия губерния дает мне десятого с каждого имения, что составит до 80 000…».¹ Эту же цифру называл и защитник Ростопчина Дубровин.² Однако в этом случае только помещичьих крестьян в столичной губернии должно было быть не менее 800 000 человек, однако реально насчитывалось 305 248. Патриотизм дворянства и без того тяжело отразился на крепостной деревне, о чем докладывал министру внутренних дел А.Д. Балашову главнокомандующий первопрестольной: «Увольнение казенных крестьян от ополчения наравне с помещичьими произвело дурное действие, кое по времени может иметь дурные следствия. Люди, определенные на защиту отечества будут все помещичьи. В них естественно родится зависть к казенным крестьянам и вместе с тем ненависть к господам; при случае самомалейшего с их стороны неповиновения или неудовольствия они буду защищать общее свое право, а удержать или остановить их будет некому. Теперь выходит здесь четвертый работник… Важнее всего то, что неудовольствие в народе может обратиться на дворян, яко виновных в сем случае тем, что крестьяне быв их собственностью, одни и несут тяжелый сей набор».³

Существует мнение, что ополчение было плохо вооружено, в большинстве своем пиками, как отмечал сам Ростопчин «бесполезными и безвредными», но и это нельзя назвать полностью верным. Из Московского арсенала ратникам было выдано 9800 ружей, то есть огнестрельное оружие имелось у 30% личного состава. Нужно учесть, что возможности военного губернатора были весьма ограниченными. Считается, что в арсенале имелось до 70 тысяч ружей, но это не так. Шведовым убедительно доказано, что большинство из них прибыло в Москву лишь в последних числах августа, то есть когда формирование ополчения уже практически закончилось. На 1 же августа в арсенале имелось всего 19600 ружей, из которых 4000 (20.4%) было передано формирующимся в городе рекрутским полкам, а 9800 (50%) выдано ратникам¹. Это даже больше чем первоначально предполагал Ростопчин.² Сам граф имел сведения о наличии в арсенале 11845 ружей и немногим более 2000 мушкетов и карабинов, пригодных к использованию, и 18 тысячах, требующих ремонта.³ В письме Балашову от 8 августа 1812 г. военный губернатор Москвы предлагал дополнительно вооружить пешие казачьи полки единорогами из арсенала, выдав по 4 орудия на каждый.⁴ Еще ранее, 26 июля он писал: «Сила наша много иметь будет ружей, потому что везде оныя открываются и в одной Управе Благочиния больше 1400 совсем исправных».⁵ Из этого видно, что практически все исправное оружие было выдано ратникам, и дополнительно Ростопчин намеревался усилить их части артиллерией. Использовав запасы арсенала, московские власти принимали и прочие меры по вооружению ополчения, так известно, что в июле 1812 г. на Макарьевскую ярмарку для скупки оружия был отправлен подполковник Сурнин. Однако эта экспедиция не дала успеха: из выданных ему 200 тысяч рублей, было израсходовано лишь 41 751 рубль, а приобрести удалось всего 1187 ружей и 8593 сабли.⁶ Эти цифры указывают на то, что оружия в стране было очень мало и в этом нет вины московского генерал-губернатора. Тогда же по распоряжению Ростопчина 30 июля на Тульский оружейный завод были отправлены 506 768 рублей на изготовление ружей для ополчения.⁷

Нельзя также забывать, что 16 августа Ростопчин получил от царя указание по вопросу вооружения ополчений обращаться к Кутузову.⁸ Таким образом, ответственность за недостаточную вооруженность ополченцев ложится не только на московского военного губернатора, но и на главнокомандующего русскими армиями.

Критикуется и роль ополченцев в Бородинском сражении, в основном вспомогательная, что тоже ставится в вину Ростопчину, будто бы недостаточно подготовившему ратников. Так Н.Н. Муравьев вспоминал, что ополченцы во время боя употреблялись исключительно для уборки раненых.¹ С подобной оценкой трудно согласиться, ведь даже Кутузов, куда лучше знавший истинное положение дел, воспринимал земское войско именно как реальное пополнение, а не как случайное сборище.² Так же известно, что прибывшие ратники сразу же были распределены по армейским частям для их восполнения. Факты говорят, что многие ополченцы геройски проявили себя при Бородине. Взглянем на наградные списки и приведем лишь несколько примеров: подполковник Рославлев со своим батальоном 2-го егерского полка несколько раз отражал нападения неприятеля и был ранен осколком ядра; камер-юнкер Баранов, капитаны Лулудака и князь Волхонский, подполковник Караулов и еще ряд офицеров ополчения названы достойными подражания за беспримерную храбрость в сражении, образец мужества показали майор Корсаков, подпоручик Дуров. Не меньше отличились и рядовые ратники: Анисим Антонов, Кондрат Иванов, Савелий Кириллов и многие другие неизвестные герои. ³ Нетрудно догадаться, что и роль вспомогательных сил в такой решающей и кровопролитной битве, каким было Бородино, очень велика, ведь кто-то должен снабжать сражающиеся части боеприпасами, выносить раненых с поля боя. И, наконец, необходимо учитывать, что в большинстве своем ратники Московского ополчения – крепостные мужики, крестьяне, оторванные от хозяйства, не имеющие достаточной военной подготовки и никакого боевого опыта, поэтому нужно быть дилетантом, чтобы ожидать от них такого же боевого участия, как и от закаленных в многочисленных боях солдат. Тем не менее, только занимаясь выносом раненых, ополченцы высвободили до 8 тысяч кадровых военных.¹

Критики Ростопчина особый акцент делают на цифру названную им в седьмой афише: «…И выдем 100 000 молодцов, возьмем Иверскую Божию Матерь да 150 пушек и кончим дело вместе».² Соотнеся 100 000 с реальной численностью ополчения, они, в зависимости от рассматриваемого вопроса, приходят или к выводу о популизме московского генерал-губернатора или к заключению об его некомпетентности, фактическом провале сбора ополчения, и даже о саботаже. С этим также трудно согласиться. Цифры говорят, что Ростопчин реально оценивал положение дел. Нельзя сказать, что 100 тысяч московской военной силы были взяты с потолка. Ростопчин был назначен начальником первого округа ополчения, то есть по губерниям

• 31 959 ратников Московской;
  
• 11 172 ратников Тверской;
  
• 11 482 ратников Ярославской;
  
• 16 043 ратников Калужской;
  
• 15 841 ратников Тульской;
  
• 10 698 ратников Владимирской;
  
• 14 669 ратников Рязанской.³
  

Итого – 111 864 человек⁴, или почти на 12 тысяч больше чем 100 тысяч. В общее число не включено ополчение Смоленской губернии (12 450), практически сразу после 6 июля перешедшей под управление военного командования. Сам московский военный губернатор рассчитывал на 116 000.¹ Ополчение могло быть и больше, если бы не позиция ярославского дворянства и принца Георгия Голштинского, министра путей сообщения, военного губернатора Тверского, Ярославского и Новгородского, и, главное, мужа Великой Княгини Екатерины Павловны, сестры Александра Первого. Попытка Ростопчина, как начальника первого округа ополчения, оказать давление на ярославское дворянство вызвало их столкновение, победителем из которого вышел родственник царя, что не позволило увеличить число ратников Ярославской губернии в 1.4 раза.

Как уже было выше показано, ополчение Московской губернии, гораздо большее, чем в соседних губерниях, было сформировано в кратчайшие сроки, и приняло деятельное участие уже в Бородинском сражении. После 26 августа возможность пополнения армии за счет него была практически исчерпана и ограничивалась несколькими тысячами человек. Однако оставалось в запасе ополчение других губерний первого округа, составлявшее без смоленского около 80 тысяч ратников. Где же оно было 31 августа – 1 сентября, когда решалась судьба древней столицы?

Попробуем ответить на этот вопрос. Ополчение московской губернии практически полностью было сформировано к 26 августа 1812 г., или от 15 июля – даты дворянского собрания, положившего ему начало, один месяц и одиннадцать (42) дней. Даже не приняв в расчет особое рвение московского дворянства, определим этот срок как оптимальный для организации ополчения той или иной губернии. Тогда для Калужской губернии со дня дворянского собрания до готовности ополчения (20 июля – 11 сентября) можно выявить опоздание в десять дней; для Тульской (22 июля – 2 сентября) и Рязанской (23 июля – 3 сентября) опережение в один день. Не имея данных о дате собрания дворянства Владимирской губернии, мы можем лишь определенно знать, что уже 8 сентября полки ее ополчения выступили к Москве. В расчет не берутся Ярославская, Тверская и Смоленская губернии, практически неподконтрольные московскому генерал-губернатору. И, тем не менее, мы видим, что ополчение других губерний собрано с опережением срока или частичным отставанием. Причем Калужская губерния уже 28 августа была переведена на военное положение, что, несомненно, затруднило сбор сил.

В день оставления Москвы многие ополчения уже были на пути к городу. Из них, ярославское и рязанское были остановлены командованием на подходе и направлены назад. Остальные, как мы видим, были готовы полностью или частично к отправке со дня на день. Собранных сил было так много, что рязанские ратники в течение 1812 г. ни разу не участвовали в бою! Они даже просились распустить их до приказа по домам, так как бездействие тяжело отражалось на их моральном состоянии.¹

Несомненно, большое затруднение составляли расстояния: например прямое расстояние от Мурома до Москвы около 400 километров и это без учета его возможных искривлений. При средней скорости передвижения ополченцев в 18 километров в день², только на дорогу могло уйти не менее 20 дней.

Исходя из приведенных выше фактов, можно придти к выводу: не ополчение формировалось слишком долго, а русская армия отступала слишком быстро. 110 километров от Бородина до Москвы было преодолено войсками всего за пять дней, то есть даже быстрее, чем передвигались ополченцы, не стесняемые орудиями, обозами и стычками с неприятелем.

Об истинном положении дел, как ни странно, свидетельствует и непоследовательность историков, обвинявших Ростопчина. По их мнению, стоило только Кутузову (после оставления Москвы) взять в свои руки организацию ополчения, как в Тарутино, словно по мановению волшебной палочки стали прибывать ратники.¹ Безусловно, вывод о решающей роли Кутузова в формировании ополчения неверен, как неверна и отрицательная оценка деятельности Ростопчина. Быстрое увеличение численности русских войск осенью 1812 г. не могло произойти без соответствующего организационного периода, в течение которого, как уже показано выше, в кратчайшие сроки было сформировано ополчение Московской и сопредельных губерний. Уже к 26 августа в распоряжение русской армии поступило около 25 тысяч ратников, не менее 19 тысяч из которых приняли непосредственное участие в Бородинском сражении. Генерал-губернатор Москвы принимал деятельное участие в организации ополчения, осуществляя верховное руководство. Благодаря ему, московская военная сила была вооружена практически всем исправным огнестрельным оружием (около 30 % личного состава), имевшимся в арсенале, им принимались меры против помещиков задерживавших выставление ратников и недостаточно их обеспечивавших. Пропагандистская деятельность Ростопчина немало способствовала патриотическому подъему среди москвичей, что позволило столичной губернии выставить максимальное по России земское войско (около 32 тысяч). Историки, критикующие графа, словно бы не замечают очевидных фактов: оперативности сбора ополчения и его большое количество. В момент оставления войсками древней столицы ополчения соседних губерний уже были на пути к ней. Если бы русская армия отступила к Москве хотя бы на неделю позже, то она была бы значительно усилена людьми. Из-за необъективности историков заслуги московского главнокомандующего приписываются другим деятелям. Не замечая собственного презентизма, специалисты не учитывают трудности процесса: времени, необходимого для составления уездными чиновниками раскладки по ополченцам среди помещиков; непосредственного выбора ополченцев; времени на их сбор в деревне; путь до уездного города и до сборного пункта; времени на обмундирование, вооружение, организацию и хотя бы частичное обучение. И все это в эпоху, когда отсутствовали мобилизационные планы и военкоматы, всеобщая воинская повинность и военнослужащие запаса; не во всех губерниях существовали склады вооружения, обмундирования и продовольствия. Все эти трудности были блестяще преодолены и в дальнейшем московская военная сила, охватив кольцом окрестности вокруг Москвы, сыграла одну из решающих ролей в изгнании неприятеля из пределов России.

Московская военная сила была сформирована разными людьми и калужским гражданским губернатором Кавериным, и рязанским Бухариным, и Великой Княгиней Екатериной Павловной, и командующим тульскими ратниками Богдановым, и иными известными и неизвестными дворянами, мещанами и крестьянами. Но именно сейчас следует осознать, насколько важной являлась заслуга начальника первого округа ополчения Ростопчина, осуществлявшего высшее над ним руководство.