- 1777-1825, российский император с 1801. Старший сын Павла I. Вначале правления провел, 107.23kb.
- Лекция 13. Внешняя политика 1801 1812 гг. Отечественная война 1812, 1388.76kb.
- Александр I, 100.88kb.
- Детство и образование, 206.01kb.
- Правление Александра 1 (1801-1825), 177.54kb.
- «Дней Александровых прекрасное начало». Внутренняя политика 1801-1812, 2579.44kb.
- Программа воспитательной системы в школе гоу прогимназия №1801, 168.22kb.
- Генерал-губернатор москвы ф. В. Ростопчин: страницы истории 1812 года. Москва – 2003, 1030.18kb.
- Тема: отечественная война 1812 года, 113.63kb.
- Вопросы интеллектуального марафона по истории для 8 – 11 классов Вопросы, оцениваемые, 179.88kb.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 15 ГЛАВА 2. ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ
ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ Ф.В. РОСТОПЧИНА
В 1801-1812гг.
Смерть Павла I резко изменила жизнь Ростопчина. В глазах графа факт убийства законного монарха сближал заговорщиков с французскими революционерами, а первые же меры, предпринятые Александром I, его окружение, воспитанное в других традициях, а также появившиеся слухи о грядущем освобождении крестьян еще больше отталкивали его от двора. Как отмечал А.Н. Попов, в 1801 г. Ростопчин и Аракчеев были в одинаковом положении. Но Аракчеев считал мысли личным делом человека, предпочитая бездумное исполнение. Ростопчин же расходился во взглядах на государственное устройство и управление с новым царем и более того готов был отстаивать их.1 Сохраняя верность Павлу I, граф демонстративно не приехал в Петербург при восшествии на престол Александра I. Он не сочувствовал реформам, проводимым Александром I, считая его сподвижников выскочками и мальчишками. Об окружении царя он отзывался крайне негативно: «К несчастию нашего Отечества, первые места заняты людьми, кои ни о чести Императора, ни о благоденствии России нимало не пекутся, а не смотря на обиды и презрение, остаются при местах для того, что в том их собственная польза».1 Все это лишало Ростопчина возможности продолжать карьеру.
Поселившись в подмосковном имении Вороново, граф занялся упрочнением своего финансового положения, уделяя особое внимание сельскому хозяйству. Тяготясь однообразием подобной жизни, Ростопчин решил провести ряд экспериментов в этой области. В Вороново и другие принадлежащие ему имения были завезены английские овцы, крупный рогатый скот с русского Севера, а из Аравии и Англии скаковые лошади. В 1802 г. им был создан небольшой конный завод в Воронове, а позднее такой же завод в Воронежской губернии. Отставной вельможа поставил перед собой задачу вывести породу лошадей, отвечающую условиям российского коннозаводства, но обладающую лучшими качествами арабских и английских скакунов. Результатом селекции стало появление «ростопчинской» породы лошадей.
В этот же период граф открыл в подмосковном имении школу, в которой крестьяне могли получить знания, способствующие повышению эффективности сельского хозяйства. Для преподавания были приглашены шведы Паттерсон и Гумм. Графские крестьяне обучались в ней бесплатно, остальные за минимальную плату. Срок обучения не превышал восьми месяцев. Тем не менее, крестьяне не хотели обучаться новым методам.2
Кроме этого, Ростопчин организовывал опыты с удобрением, внося в землю купоросную кислоту вместо навоза. Произведя наблюдениями за эффективностью русской сохи и английского плуга, он пришел к выводу, что при условии расширения сошников и включении в конструкцию колеса для регулировки глубины вспашки, соха лишится главных недостатков: узкой борозды и необходимости поддерживать ее руками. Если усовершенствование удастся, полагал граф, то скорость вспашки сравняется со скоростью плуга, а работников потребуется в два раза меньше. Плуг же удобен лишь для целинных земель.1
Также Ростопчиным были приглашены из Великобритании фермеры для устройства хозяйства по английскому образцу. Фермерам были выданы наиболее бедные земли, которые они удобряли с помощью торфа, навоза и известки. На 1804 г. было запланировано засеять таким образом 180 десятин.2 Ростопчин так увлекся своими экспериментами, что вставал в пять часов и по собственному признанию «весь измучился». Он был очень доволен своими фермерами. Один из них начал изготавливать сельскохозяйственные машины, такие совершенные и дешевые, что это вызвало неудовольствие других помещиков, создававших собственные фабрики для производства сельскохозяйственных машин. Молотилка у Ростопчина стоила 320 против 800 рублей у соседей, плуг 25 против 75, машина для корчевания пней при обслуге в 5 человек выдергивала от 40 до 50 штук в день при цене в 30 руб. Эксперименты проводились и с семенами (всего 36 видов), например, высаживались неизвестные в России озимый ячмень, американский овес, сирийский и мексиканский сорта пшеницы.3 Однако вскоре граф пришел к выводу о неэффективности английского способа хозяйствования.4
И даже такая деятельная жизнь в деревне не могла удовлетворить человека, стремившегося быть на виду у российского общества. Может быть, это и привело к тому, что Ростопчиным были продолжены начавшиеся еще в екатерининские времена литературные опыты, в которых отражались его взгляды на сложившуюся в России ситуацию. Долгое время его сочинения ходили в списках, пока в 1807 г. неожиданно для самого графа, одно из них было напечатано в Петербурге.
Публикация памфлета «Мысли вслух на Красном крыльце» вызвала широкий общественный резонанс. И этому было несколько причин. Историческая обстановка, сложившаяся в России к этому времени требовала появления подобных сочинений. Поражение русской армии при Аустерлице в 1805 г., при Фридланде в 1807, наконец, Тильзитский мир, вызвало усиление антифранцузских настроений среди населения. В то же время высшие слои общества оставались поклонниками французской культуры, влияние которой усиливалось в течение второй половины XVIII века и к началу XIX века достигло своего апогея. Этому было несколько причин, и одна из главных, та, что образование в дворянских семьях было отдано иностранцам, главным образом - французам. Великая французская революция вызвала поток эмиграции в Россию, вследствие чего недостатка в подобных учителях не существовало. Учебные заведения, преподававшие на французский лад, во множестве открывались как в столицах, так и в провинции. Домашнее образование было также практически целиком отдано иностранным гувернерам. Все это привело к тому, что многие русские дворяне не знали русского языка и культуры. В критической для российского государства ситуации, подобные настроения дворянства принимали угрожающий характер, о чем свидетельствует, например, замечание министра народного просвещения графа А.К. Разумовского: «В отечестве нашем далеко простерло свои корни воспитание иноземцами сообщаемое. Дворянство, подпора государства, возрастает нередко под надзором людей, одной корыстью занятых, презирающих все неиностранное, не имеющих ни чистых правил нравственности, ни познаний. Следуя дворянству и другие сословия готовят медленную пагубу отечеству воспитанием детей своих в руках иностранцев. …Все почти пансионы в империи содержатся иностранцами, которые весьма редко бывают с качествами, для звания сего потребными. Не зная нашего языка и гнушаясь оным, не имея привязанности к стране, для них чуждой, они юным россиянам внушают презрение к языку нашему и охлаждают сердца их ко всему домашнему и в недрах России из россиянина образуют иностранца. Сего не довольно, и для преподавания наук они избирают иностранцев же, что усугубляет вред, воспитанием их разливаемый, и скорыми шагами приближает к истреблению духа народного. Воспитанники их и мыслят, и говорят по иноземному, между тем не могут несколько слов правильно сказать на языке отечественном».1 У самого Ростопчин имелся печальный опыт общения с иностранными учителями, презрительно относившимися к русскому языку и культуре. Графу, искавшему наставника для старшего сына Сергея, был рекомендован француз аббат Миллот, прекрасно себя зарекомендовавший в других аристократических семействах. Но когда Ростопчин предложил ему поступить к нему на службу, аббат прислал в ответ требование «чтобы ему было дозволено, образуя молодое сердце в добродетели, воспитать его в Римско-католической вере».
«Каково тебе это покажется? Не достойны ли мы этого мнения глупым нашим упорством основывать воспитание на выговоре Галльского языка?!» – возмущался граф в письме к князю Цицианову.
Ответ Ростопчина заносчивому Миллоту был блестящ и отвечал его истинным взглядам: «С восхищением увидал я в усердии г-на аббата к его вере истинную цель задачи, которую он себе предположил; но сын мой не дикарь, и я желаю для него воспитателя, а не миссионера; всякий человек должен жить и умереть в той вере, в которой он воспитан, и я желаю г. аббату всякого рода успеху повсюду, но не у меня».2
Журнал «Русский вестник» писал: «Более уже шестидесяти лет французское воспитание и французские моды заражают Россию. …Пусть французы щеголяют бедным неблагопристойным языком своим, но нам русским не стыдно ли, что мы все достоинство полагаем в выговоре французского пустословия?»1
Интересным представляется и мнение Н. Бантыш-Каменского: «После чумы на Москву напала другая зараза – французолюбие; много французов и француженок наехало с разных сторон, и нет сомнения, что в числе их были люди очень вредные».2
В тоже время поражения в войнах с Наполеоном, несомненно, порождали антифранцузские настроения среди разных слоев населения России, но они не высказывались вслух, и потому появление «Мыслей вслух…» Ростопчина вызвало бурную реакцию. Их автор был известным в империи человеком, представителем высшего дворянства, отставным вельможей, и к нему прислушивались все слои населения. Это отмечалось и современниками. М.А. Дмитриев с удивлением писал, что во времена, когда хорошее образование и воспитание заключались, прежде всего, в знании французского языка и литературы появился автор, про которого можно было с уверенностью сказать: «Образованность его была вполне блестящая, но дух и речь в его сочинениях были вполне русские».3
Это же подчеркивалось и одним из исследователей творчества Ростопчина Н.Ф. Дубровиным: «Немногочисленная литература того времени не смела сказать ни слова, а порицание направлений нашего общества, и если до обвинительной статьи графа Растопчина, появлялись иногда в журналах замечания, то они высказывались стороною, как бы мимоходом, намеком или недомолвками. Теперь с легкой руки автора «Мыслей вслух», и журналы бросились на эту тему, передавая их в различных формах повестей, рассказов, замечаний и проч.».1
В своем сочинении2 Ростопчин обратился к читателю от имени выдуманного персонажа Силы Андреевича Богатырева – ефремовского дворянина, отставного подполковника, раненного во время войн, кавалера орденов святого Георгия и святого Владимира и трижды избираемого предводителем дворянства, который в связи с объявленным сбором ополчения, отправился в Тулу для закупки оружия. Там, узнав о победе русского оружия при Прейсиш-Эйлау, он поехал в Москву, чтобы навести справки о служащих в армии близких родственниках. В Первопрестольной Сила Андреевич отстоял обедню в Успенском соборе, а когда вышел из него, то сел на Красное крыльцо, чтобы отдохнуть и начал думать вслух. «Господи помилуй! да будет ли этому конец? долго ли нам быть обезьянами? Не пора ли опомниться, приняться за ум, сотворить молитву и, плюнув, сказать французу: «Сгинь ты, дьявольское наваждение! Ступай в ад или восвояси, все равно, - только не будь на Руси». Уже с первых слов Богатырева видно, что автор не собирается выбирать слова в своем критическом выступлении, и переходит к характеристике французов, во множестве устроившихся в России. «Прости Господи! уж ли Бог Русь на то создал, чтоб она кормила, поила и богатила всю дрянь заморскую, а ей кормилице и спасибо никто не скажет? Ее же бранят все не на живот а на смерть. Приедет француз с виселицы, все его наперехват, а он еще ломается, говорит: либо принц, либо богач, за верность и веру пострадал; а он, собака, холоп, либо купчишка, либо подьячий, либо поп-расстрига от страха убежал из своей земли. Поманерится недели две, да и пустится либо в торг, либо в воспитание, а иной то и грамоте плохо знает».
Сила Андреевич нелестно отзывается о нравах дворянского общества: «Спаси, Господи! чему детей нынче учат! выговаривать чисто по-французски, вывертывать ноги и всклокачивать голову. Тот умен и хорош, которого француз за своего брата примет… Всему свое названье: Бог помочь – Bon jour, отец - Monsieur, старуха мать - Maman, холоп - Mon ami, Москва - Ridicule, Россия - Fi bonc1… Господи, помилуй! только и видишь, что молодежь, одетую, обутую по-французски; и словом, делом и помышлением французскую. Отечество их на Кузнецком мосту, царство небесное Париж… Одеты как мать наша Ева в раю, сущие вывески торговой бани, либо мясного ряда».
Аргументация антифранцузской критики Ростопчина резка, но правдива. «Ну! не ли нашему дворянину покажется, есть ли бы русский язык в такой моде был иных землях. Как французский; чтоб псарь Климка, повар Абрашка, холоп Вавилка, прачка Грушка и непотребная девка Лушка стали воспитывать благородных детей и учить их доброму».
Для доказательства своих взглядов автор «Мыслей вслух…» сравнивает свойства французского и русского народов. «…да что за народ эти французы! копейки не стоит! смотреть не на что, говорить не о чем. Языком пыль пускает, а руками все забирает. За которого не примись – либо философ, либо римлянин, а все норовит в карман; труслив как заяц, шалостлив как кошка; хоть немного дай воли, тотчас напроказит». Еще более сильно в антифранцузской критике звучат слова Богатырева об истории Франции. «Да вот беда, что наша молодежь читает Фоблаза, а не историю, а то бы увидела, что в французской всякой голове ветряная мельница, гошпиталь и сумасшедший дом. На делах они плутишки, а на войне разбойники… Вить что, проклятые, наделали в эти двадцать лет! все истребили, пожгли и разорили. Сперва стали умствовать, потом спорить, браниться, драться; ничего на месте не оставили, закон попрали, начальство уничтожили, храмы осквернили, царя казнили, да какого царя! – отца. Головы рубили, как капусту; все повелевали – то тот, то другой злодей. Думали, что это будто равенство и свобода… А там появился Бонапарт; ушел из Египта, шикнул и все замолчало. Погнал сенат взашей, забрал все в руки, запряг и военных, и светских, и духовных и стал погонять по всем трем… Чему дивить: жарко натопили, да скоро закрыли. Революция – пожар, Франция – головешки, а Бонапарте – кочерга».
Нелестно отзывается Сила Андреевич и о Наполеоне: «Мужичишка в рекруты не годится: ни кожи, ни рожи, ни виденья; раз ударить, так след простынет и дух вон».
Противоположные качества находит Богатырев у русского народа и в русской истории. «Боже мой! да как же предки наши жили без французского языка, а служили верой и правдой государю и отечеству, не жалели крови своей, оставляли детям в наследство имя честное и помнили заповеди Господни и присягу свою?… чего у нас нет? все есть или может быть. Государь милосердный, дворянство великодушное, купечество богатое, народ трудолюбивый… Государь пожелал милиции – и явилась; да какая! не двадцать тысяч, не пятьдесят, не осудите – шестьсот двенадцать! одета, обута, снаряжена и вооружена, а кто начальники? кто чиновники? русские дворяне, верные слуги государские, верные сыны отечества…».
Не меньшую гордость вызывает у Силы Андреевича и перечисление великих людей России, как прошлых лет, так и современных ему. «А какие великие люди были в ней и есть! Воины: Шуйский, Голицын, Меншиков, Шереметев, Румянцев, Орлов и Суворов; спасители отечества: Пожарский и Минин; Москвы: Еропкин; главы духовенства: Филарет, Гермоген, Прокопович и Платон; великая женщина делами и умом – Дашкова; министры; Панин, Шаховской, Марков; писатели: Ломоносов, Сумароков, Херасков, Державин, Карамзин, Нелединский, Дмитриев и Богданович». И чуть только перешел Наполеон за Вислу, как появились новые герои: «Слава вас, герои российские: Толстой, Кожин, Голицын, Докторов, Волконский, Долгорукий!»
Как же относиться к офранцузившимся дворянам, удивляется Богатырев? «Как же им любить свою землю, когда они и русский язык плохо знают?» - И предлагает свой рецепт: «…Жаль дубины Петра Великого: взять бы ее хоть на недельку из кунсткамеры да выбить дурь из дураков и дур».
Уже выбранный Ростопчиным персонаж показывал, кому адресовались «Мысли вслух…» - среднему и мелкопоместному дворянству, многочисленному, но не столь подверженному французской моде, зачастую по уровню жизни, быту и культуре значительно отличавшемуся от представителей аристократии. В то же время Сила Андреевич Богатырев близок и другим слоям населения, в первую очередь, городскому купечеству, мелким чиновникам и мещанам. Аргументация им применяемая проста и близка многим русским. Здесь и критика французов, зачастую отбивающих работу у них, и насмешки над молодыми дворянами, что не могло не вызвать положительной реакции у простонародья. В списке великих людей России названы не только представители благородного сословия, но и священники, мещанин Минин и крестьянин Ломоносов; купечество наречено «богатым», а народ «трудолюбивым». Даже история Франции, растолкованная Ростопчиным, выглядела как цепь преступлений и злодеяний, в то же время прошлое России было великим и благородным.
Указанное произведение первоначально распространялось в рукописном варианте и не предназначалось для издания, но стало столь популярным, что было издано А.С. Шишковым в 1807 г. без ведома автора. Шишков, сам склонный к литературному творчеству, отредактировал первоначальный текст, немного прибавив к нему, и, изменив некоторые предложения. Так из списка великих людей России он исключил Дашкову и Маркова, а в конце появилось следующее замечание: «Если читателю не понравятся некоторые жоския выражения Силы Андреевича, то да простит ему оныя, уважив горячее чувство и любовь к отечеству, искони славившемуся гостеприимством, веротерпением и покровительство гонимых за честность и правду».1 «Мысли вслух…» были написаны как раз в резком тоне, что отражало их конечную цель, и подобные извинения сразу резко меняли смысл текста. Такое самоуправство не могло понравиться Ростопчину, а особенно оскорбляло нелепое добавление: после слов «Честь Государю нашему и матушке России» Шишков дописал: «Слава тебе, храбрый Беннингсен!» Согласно воспоминаниям С.Н. Глинки граф нелестно отзывался об этом эпизоде: «…Я крайне неблагодарен А.С. Шишкову за то, что он, без моего согласия вставил наряду с Багратионом и другими русскими полководцами имя Бенигсена, о котором я и не думал».2
Поэтому в том же 1807 г. Ростопчин уже самостоятельно издал свое сочинение в Москве под названием «Мысли вслух на Красном Крыльце, с приложением письма Силы Андреевича Богатырева к одному приятелю в Москве». Последнее было целиком направлено против петербургского издателя и выражало удивление автора по поводу популярности «Мыслей вслух…». «…Получая от скуки московские газеты, увидел, что я напечатан и расхвален без спросу. Господь ведает по какой причине… Как я прочитал, что меня хвалят, то сказал: «Ба! Опять в честь попал. Смотри, пожалуй! Дай Бог, чтоб впрок пошло». Подслушивать охотников много и слушать-таки есть, а слушаться мало. Право так! Я рад сидя разговаривать один, пусть говорят, что с ума сошел, от слова ничего не подеется, дай Бог мне доброе здоровье, а им типун на язык. Согрешил грешный! Ну да это бы все и так и сяк, да вот что больно. Зачем перекроили меня? Вить я думал, что хотел, а другой изволил придумать иное. Кто просил? Иного всунули, другого вытолкнули, а там оговорка: жестка, дескать, речь. И ведомо так, вить правда не пуховик. Это нынче из нее делают помаду. Про меня грех сказать, что мягко стелит, да жестко спать… Господи, помилуй, да будет ли этому конец! А про вас то слово, я говорил дело. Пусть мои речи толкуют, да своих не примешивай».1 Произведению Ростопчина способствовал грандиозный по тем временам успех. Книжка была издана тиражом в 7 000 экземпляров и вызвала многочисленных подражателей.
Надо отметить, что Ростопчин был не одинок в своих настроениях. Первое десятилетие XIX века отмечено появлением целого ряда авторов, обращающихся к антифранцузской тематике и пытающихся вызвать интерес к истории и культуре русского народа. Среди них следует назвать таких известных людей как Н.М. Карамзин, Шишков, Крылов и С.Н. Глинка. Ростопчин был не только «первым застрельщиком», как его называл Н.П. Бочкарев,2 но и единственным автором, обращавшимся к различным слоям населения, что и вызвало успех его сочинений.
Отражением этого является восторженная рецензия в «Московских ведомостях» за 1807 год: «Мысли вслух на красном крыльце» - новое Российское неподражаемое сочинение. Входить в подробное исчисление красот сего сочинения, был бы труд и совершенно излишний и невозможный; излишний – поелику всякое слово вмещает в себя сильную и богатую мысль; невозможный же потому, что сердечных чувств изображение никому еще не удавалось. Довольно сказать, что цель автора, страстно любящего свое отечество, счастливо достигнутая, есть показать преимущество Россиян перед Французами. Слог его так пленителен, что целые страницы врезались уже в памяти у всех, кто не читал его патриотические размышления».3
Отзывы современников о «Мыслях вслух…» были также благожелательными. Дмитриев вспоминал, что «Мысли вслух…» читали с восторгом: «Ростопчин был в этой книжке голосом народа, не мудрено было, что он был понят всеми русскими. …Русский язык во всей простоте безыскусственной, разговорной, народной речи, доходит в этой книжке до неподражаемого, оригинального совершенства». По мнению Дмитриева, как публицист он был сильнее Глинки и Шишкова.1
Упомянутый С.Н. Глинка позже заявлял, что начал писать под влиянием «Мыслей вслух…»: «Справедливости требует сказать, что граф первый еще в 1807 г. своими «Мыслями вслух на красном крыльце» вступил, так сказать, в родственное сношение с мыслями всех людей русских. Его листок облетел и чертоги и хижины, и как будто был передовой вестью великого 1812 г.».2 «…Отныне без сомнения каждый истинный россиянин не во французских словарях, но в душах и деяниях русских будет отыскивать смысл и силу добродетели».3
Сам Ростопчин так отзывался о целях своего произведения: «Небольшое сочинение, изданное мною в 1807 г., имело своим назначением предупредить жителей городов против Французов, живущих в России, которые старались уже приучить умы к тому мнению, что должно будет некогда на пасть пред армиями Наполеона. Я не говорил о них доброго: но мы были в войне, а потому и позволительно русским не любить их в сию эпоху».4
Дореволюционные исследователи впоследствии в целом положительно отнеслись к «Мыслям вслух…».
Так Дубровин писал: «Сила Андреевич Богатырев наделал в свое время много шуму, облетел всю тогдашнюю читающую Россию и повсюду принят был с восторгом, особенно купечеством, мелким дворянством и чиновничеством, смотревшим недоброжелательно на тогдашних львов и львиц полу-французского воспитания.5 … Сила Андреевич вошел, так сказать в плоть и кровь тогдашнего общества, конечно образованного и здравомыслящего, точно так же как в наше время повторяются имена: Чичикова, Собакевича, Плюшкина, Чацкого, Рудина и других».1
Академик Тихонравов отмечал, что «брошюре своей автор дал довольно оригинальную форму. Сила Андреевич Богатырев – идеал, в котором для Ростопчина сосредоточились все лучшие качества русского человека».2
В свою очередь Кизеветтер, критически отнесся к «Мыслям вслух…». «Читая теперь это произведение Ростопчина, мы положительно не находим в нем крупных литературных достоинств. Автор резко высказал то, что многие думали, и потому он так быстро привлек к себе внимание».3 Другой видный дореволюционный исследователь А.Н. Пыпин, называя Шишкова и Ростопчина главными обличителями французской культуры, в тоже время обвинял Ростопчина в неискренности при создании антифранцузских памфлетов и отрицательно отзывался об их языке: «… В то время не замечали натянутой манерности, мнимонародного прибауточного языка, которым он писал свои филиппики». 4
Историография советского периода оставила без внимания творчество Ростопчина довоенного периода и лишь в девяностых годах XX века появляются две статьи Овчинникова, в которых он исследует «Мысли вслух…».5 В последней автор подверг серьезному научному анализу влияние «Мыслей…» на русское общество начала XIX века. Он называет Ростопчина выразителем идей патриархальности с их идеализацией истинно русских устоев бытия, интересом к национальной старине, фольклору и ставит его в один ряд с Глинкой, Шишковым, Е.Р. Дашковой и В.А. Левшиным. Сила Андреевич Богатырев, по его мнению – наиболее яркий и удавшийся образец русского патриота.
Основной причиной популярности «Мыслей…» Овчинников считает эффективный жанр ораторской прозы, более характерный для проповедей, чем для литературы. Ораторский жанр был формой прямого обращения к читателю по актуальным вопросам. Тексту сознательно придан народный характер, путем использования поговорок и пословиц, идиом и сравнений. «В книге Ростопчина почти нет книжных слов, а славянизмы и вовсе отсутствуют. Основная база литературно-художественного изображения – слова и выражения народно-разговорной речи».
Как полагает Овчинников, своим сочинением Ростопчин создал в русской литературе особый вид «низкого» ораторского жанра – более демократичного и потому быстро привившегося. «Живая, лишенная налета книжности, чуждая как карамзинистам, так и шишковистам национальная стихия русского языка «Мыслей вслух на красном крыльце», наряду с произведением других русских писателей, открывала перед литературой перспективный путь к решению ее важнейшей тогда проблемы – народности в значении национальной самобытности».
Публицистическое творчество Ростопчина не ограничилось «Мыслями вслух…» и «Письмом Силы Андреевича Богатырева…». Когда в январе 1808 г. вышел первый номер журнала Глинки «Русский вестник», на его страницах почетное место занимало «Письмо к издателю от 22 декабря 1807 г. из села Зипунова»,1 в котором анонимный автор так заявлял о себе: «Хотя я имел и сам с десяток заморских учителей, зевал на чужой земле и говорю на нескольких иностранных языках, но со всем тем, Бог охранил меня от заразы. И я узнал свою отчизну, помня примеры предков, поучения священника Петра и слова мамы Герасимовны, остался до сих пор русским». Сочинитель письма легко угадывался – это был все тот же Ростопчин. Дальше он давал некоторые рекомендации издателю. «Вы имеете в виду единственно пользу общую и хотите издавать одну русскую старину, ожидая от нее исцеления слепых, глухих и сумасшедших, но забыли, что неизменное действие истины есть колоть глаза и приводить в исступление… А как заставить любить по-русски отечество тех, кои его презирают, не знают своего языка и по необходимости русские?… Упрашивайте, убеждайте, стыдите – ничто не подействует». Ростопчин ничуть не изменяет принципам своих первых произведений, нападая на иностранцев и подражающих их образу жизни. «До сего одни лишь иностранные за наше гостеприимство, терпение и деньги ругали нас без пощады, а ныне уже и русские к ним пристают. Я не удивлюсь, есть ли со временем найдется какой-нибудь бесстыдный враль, который станет нам доказывать, что мы не люди и что Бог создал одно наше тело, а души вкладываются иностранными по их благорассмотрению; что мы без них обратились бы в четвероногих, без языка… и без их поваров ели бы траву и желуди. Мы с первого раза вытверживаем имя всякого иностранного искидка, а они до сих пор не могут правильно писать Суворов, а что еще лучше, что сим великим именем называют в Париже белого медведя; и в Париже в 1785 г. показывали за деньги француза, одетого в звериную кожу под вывеской: «Здесь можно видеть страшное чудовище, которое говорит природным своим московским языком».
В благодарность за письмо Глинка просил «почтенного жителя села Зипунова и соседа его Силу Андреевича Богатырева» чаще присылать свои заметки в журнал. Так было положено начало сотрудничеству Ростопчина и Глинки. В следующем номере была опубликована рецензия на нашумевшую комедию Ростопчина «Вести или живой мертвец», а в третьем его заметки о Суворове и некоторые места из личной переписки с главнокомандующим.
Эволюция образа Силы Андреевича продолжилась в комедии «Вести или убитый живой»,1 направленной против нравов дворянского общества. Зять Богатырева Петр Алексеевич Победин, воевавший в рядах русской армии против Наполеона, получил легкое ранение в сражении при Прейсиш-Эйлау. Сплетница Маремьяна Бабровна Набатова, преувеличивает это известие до его смерти. В тот момент, когда все знакомые уже оплакивают гибель Победина, он неожиданно появляется, так как был отправлен в Петербург к царю с донесением о победе, и отпросился на несколько дней домой. Набатова поймана на лжи, но не сдалась, обещая Богатыреву опозорить его перед обществом.
Больший размер текста комедии позволил Ростопчину вкладывать в уста Богатыреву большие по объему речи. Так, характеризуя Набатову, Сила Андреевич говорит: «Ты сплетница, разнощица, и ты за тем только и ездишь по домам, чтоб наполнять их ложью ссорами и злословием. Язык твой жало, слова иголки, ум – зажигательное стекло. Для тебя ничего святого нет на свете; и если я тебя терпел у себя в доме, то это для того, чтобы показывать дочери порок во всей его мерзости». Не пропустил Ростопчин и возможности сделать новых обвинения в адрес иностранцев и их русских подражателей. «От безрассудного пристрастия и ослепления к иностранным мы обращаемся из людей в обезьяны, из господ в слуги, из русских в ничто». О французах он заявляет: «Какие благородные! Вольно нам принимать их за равных, отдавать детей, деньги, душу и радоваться, что к нам пожаловали… ведь они не трех пядей во лбу, такие ж, как и в магазейнах. Француза всегда узнаешь: сух, бледен, мал, говорит, спешит и назад оглядывается». В тоже время много места отведено Ростопчиным патриотическим заявлениям. «…Что была Россия прежде и что она теперь? И Днестр у нас течет, и Черное море у нас, и Балтийское, и Польша, и Крым, и Лифляндия, и Эстляндия, и Финляндия, и Курляндия, все в нашей меже. О матушка Россия! проволокли цепь детушки твои богатырскими руками; отмежевались живым урочищем; поставили, вместо столбов, памятники побед, вместо межника, могилы врагов твоих. Сто лет не была нога их на твоей земле, а теперь и ворон костей не занесет».
Комедия Ростопчина была сыграна всего один раз 2 февраля 1808 г. в Московском театре. Намеки на нравы и привычки высших кругов русского общества не понравились многим их представителям. Это дало основания Вяземскому написать, что она «не имела успеха на сцене».1 В образе вестовщицы Набатовой легко узнавалась Офросимова - законодательница московских гостиных, и влиятельная личность, позже выведенная как Хлестова в «Горе от ума» Грибоедова и Ахросимова в «Войне и мире» Толстого.
Тем не менее, Глинка во втором номере «Русского вестника» опубликовал следующую рецензию на сочинение Ростопчина: «Безымянный сочинитель вооружился против них в то время, когда ложные слухи также бывают вредны, как и в чуме, то есть он соединил содержание комедии своей с военными обстоятельствами».2
Ответом на критику стали два новых памфлета: «Письмо Устина Ульяновича Веникова к Силе Андреевичу Богатыреву» и «Ответ Силы Андреевича Богатырева Устину Ульяновичу Веникову», 3 в которых граф нападал на московский высший свет. «…Об России ты говорил как законный ее сын и нежный любовник, и хотя господа актеры из кожи лезли и галерейные заседатели много били в ладони, однако ж, правду сказать, ложная и кресельная публика не совсем благосклонно тебя приняла и заключила, что в тебе много соли и ты пересолил», - писал своему товарищу Веников. Богатырев отвечал так: «Мне, ей-Богу, не досадно, что покойная публика не очень ласково меня приняла. Ныне проповеди не в моде, а говори о погоде… Да я ж не хочу быть в числе тех людей, коих все любят. Они или ничто, или все; а я по своей натуре иных почитаю, иных уважаю, других презираю и ничего не скрываю… Ну что за беда? побранят да перестанут; а я опять за перо. Бумага у нас своя, сажи много, гусей многое множество, а странностей своих и иностранных тьма». Однако, несмотря на последнее замечание, это были последние памфлеты довоенного периода, не принесшие автору большей популярности.1 Ростопчин, впрочем, продолжал обращаться к антифранцузской тематике и примером этого является повесть «Ох, французы!»,2 не получившая широкой известности и не вызвавшая общественного резонанса.
В творчестве Ростопчина этого периода мы находим немало параллелей с взглядами двух других крупных общественных деятелей эпохи – Н.М. Карамзина и А.С. Шишкова. Карамзин, будучи другом графа и целиком разделяя его идеи, летом 1812 г. жил у него в Москве и даже предлагал помощь в сочинении афиш. В его труде «Записка о древней и новой России» обнаруживается множество параллелей. Так Карамзин являлся ревностным противником освобождения крестьян, одной из причин чему называл невозможность собирать налоги. Дворяне, так же как и у Ростопчина, не притеснители крестьянства, а, прежде всего исполнители функций охраны порядка, чиновники, обеспечивающие доход государства. Схоже и отношение к российскому дворянству, которое должно быть уважаемым и ценимым Государем. Критиковал Карамзин и окружение царя, проводимые им реформы, полагая необходимым сохранить имеющиеся порядки.
Хотя Ростопчина и Шишкова не связывали теплые отношения, их взгляды во многом пересекались, а произведениях адмирала также имеется целый ряд общих мест, касающихся русского языка и культуры, критики французского влияния на дворянство. Наконец, уже упоминалось, что «Мысли вслух…» были впервые опубликованы Шишковым без ведома автора.1
Общественная деятельность Ростопчина в 1806-1812 гг. не ограничивалась сочинением памфлетов. В эти годы появились две работы, посвященные рассмотрению важнейших для России начала XIX века социально-экономических вопросов.
Ходившие в первые годы царствования Александра I слухи о возможности освобождения крестьян, вызывали беспокойство у многих дворян и в том числе у Ростопчина, являвшегося богатейшим помещиком. Граф даже спрашивал в 1806 г. у императора, насколько верны эти слухи?2 В качестве возможной альтернативы российскому рассматривался фермерский способ ведения хозяйства, применяемый авторами.
Как уже рассматривалось выше, на протяжении нескольких лет, когда Ростопчин пребывал в своем подмосковном имении, и, которые были посвящены улучшению хозяйства, им был проведен подобный эксперимент. На основании его результатов в 1806 г. был издан его труд, посвященный исследованиям способов сельского хозяйства «Плуг и Соха, писанное степным дворянином»,3 Плуг и соха были избраны как символы, традиционные для землепашества Англии и России. Во вступительной части автор отмечал важность сельского хозяйства для российской экономики: «От земледелия проистекают изобилие, здоровье, следственно совершенное благоденствие». Граф поставил перед собой задачу доказать невозможность английского земледелия для всей России и пришел к выводу, что Россия настолько обширна, что не нуждается в интенсивном хозяйстве, так как это экономически нецелесообразно. Крестьянину проще переносить свои посевы каждый год на отдохнувшее под паром поле, чем удобрять одно и то же. Отдельные хозяйства по примеру английских ферм, как полагал Ростопчин, в России возможны и даже дают возможность получать гораздо больший урожай с единицы земли, но при этом издержки значительно снижают прибыль.
Другое его сочинение было направлено против проекта освобождения крестьян, написанного польским графом Стройновским.1 По мнению Ростопчина, никакая экономическая модернизация, которая явится следствием эмансипации крестьян, России не нужна, единственная проблема империи в ее огромных пространствах и малой плотности населения. Более того, требуется еще большее закрепощение, чтобы численность крестьян в центральных губерниях достигла необходимого уровня. Свобода передвижения, порождаемая эмансипацией, угрожает государству потерей контроля за сбором налогов и комплектованием войска, также опустеют города, разорятся многие предприятия, лишившиеся рабочей силы. Настоящее положение крепостного мужика, как полагал Ростопчин, гораздо лучше положения иностранного простонародья: «Я сам путешествовал почти четыре года, и не в юности моих лет: был во всей Немецкой земле, был в Швейцарии, видел часть Франции, видел всю Италию, на которую часто ссылается сочинитель, и повсюду видел многие тысячи людей в том бедном и бедственном положении, о каковом у нас ни последний из нации, просящий милостыни, не может себе сделать понятия; ибо сей у нас не только принадлежит к какому-нибудь селению, но имеет в оном или дом, или землю, которую называет по праву и сущности своей, ибо он ей владеет, и часто у него есть овца и корова своя, а те, конечно, пользуются и свободой и правом приобретать собственность, но сии, когда ничего приобресть не могут и, кроме рук и ног ничего не имеют, ниже куда голову преклонить от дождя и зноя!»
Наконец, и это главный вывод Ростопчина, освобождение крестьян неминуемо приведет к социальным потрясениям. Примером этому служит революция во Франции, во время которой освобождение масс вызвало страшное кровопролитие, приведшее в конце концов к воцарению Наполеона, разрушившего всю Европу. И лишь одна страна Россия, один верный вере, престолу и отечеству русский народ, стоят на его пути. Поэтому начинать в такой момент преобразования, равносильно разрушению этих устоев.
Имеется и другой, более объемный вариант критического сочинения Ростопчина, в котором более подробно разбираются отдельные положения работы Стройновского.1 Вот что писал Ростопчин о праве человека на свободу: «Слово Вольность или свобода изображает лестное, но не существенное для человека состояние, ибо жизнь наша, есть беспрестанная зависимость от всего… Желание свобод, есть самое сильное в человеке, который был невольником самого себя, покушается, однако ж, быть независимым ни от кого, и, усиливаясь достигнуть сей цели, приносит химере в жертву счастье; из верноподданного соделывается преступником, из сына отечества – злодеем его, из почтенного члена общества – нарушителем его спокойствия… Первое действие вольности, есть самовольство, второе – непослушание, третье – восстание против власти. Во всех землях более или менее существовали примеры, служащие доказательством сей истины. Но по несчастью прошедшее, не есть урок в настоящем. В устах провозглашающих свободу она и счастье суть единомысленны. В умах же здравых рассудок, свобода значит бедствие».
Касаясь существовавшего в то время положения крестьян, Ростопчин заключал, что оно естественно для России, вытекает из ее истории и взаимовыгодно для крестьян, помещиков и государства. Роль дворян в этом случае заключается в наблюдении за крестьянами, которые в противном случае перестанут, по мнению графа, обрабатывать землю и постараются записаться в купцы или мещане. Для дворян, как отмечал Ростопчин, неестественно стремиться к разорению, земледельцев, подобная мысль может прийти в голову только безумцу, так как это подорвет его собственное благополучие. Неверным, писал граф, являлось и мнение о жестокости русского дворянства. Он предлагал отправить самого жестокого помещика в английские колонии, дать ему под команду невольников и через некоторое время понаблюдать, как те будут благодарить Бога за столь милосердого хозяина. От эмансипации крестьянства последуют и ряд других бедствий. Во-первых, земледельцы станут переселяться на лучшие земли, что вызовет запустение в одних губерниях и перенаселение в других. Во-вторых, это приведет к увеличению неженатых, что пагубно отразится на демографической ситуации в России. В-третьих, останутся без рабочих фабрики и заводы, а винные заводы, содержавшиеся помещиками, приносили значительную часть поступлений казны. В-четвертых, нарушится сбор подушной подати. Наконец, в-пятых, от этого разорится дворянство, составляющее главную опору империи. Крепостное право же от этого не исчезнет, потому что вскоре, как предполагал Ростопчин, крестьяне попадут в зависимость от богатых мужиков, не имеющих воспитания и не отягощенных понятиями нравственности.
Замечания на книгу графа Стройновского предназначались для Александра I, но распространялись и рукописным путем. Неизвестно прислушался ли к советам опального графа император, но, во всяком случае, сочинение было передано ему в начале 1812 г. министром полиции А.Д. Балашовым, и по сообщению последнего «с милостью изволил принять и отозвался, что возвратит… как прочтет».1
Комментируя взгляды Ростопчина на ситуацию с крестьянами в России, следует отметить, что он критически отзывался и о «вольных хлебопашцах», приводя следующие аргументы. Во-первых, граф полагал, что в стране нет деревень и сел, имеющих достаточные средства для самостоятельного выкупа. Во-вторых, если начать отпускать на волю лишь один или несколько дворов, то такой пример вызовет недовольство остальных крестьян.2
Однако, защищая крепостное право, Ростопчин весьма негативно относился к обращению помещиков с крепостными. Так, описывая случай мести крестьянина барину за совращение жены, он заключал: «Желательно, чтоб оно, устраша, исправило развращенную нравственность наших помещиков».3
В эти же годы, начиная с 1806 г., Ростопчин предпринял настойчивые попытки привлечь к себе внимание Александра I, но тот словно не замечал верного слугу своего отца, даже, несмотря на настойчивые рекомендации сестры - великой княгини Екатерины Павловны. Одной из главных причин подобного отношения являлась внутренняя свобода Ростопчина, привычка откровенно высказывать свое мнение царственным особам. Так в 1806 г. в связи с организацией народного ополчения, граф отправил Александру I резкое письмо, с упреками в недооценке роли российского дворянства, а также спрашивал, насколько основательными являлись разговоры о приближающемся освобождении крестьян?4 Царь был очень раздражен этим письмом.1 Издатель «Русского архива» П. Бартенев упоминал, что в начале 1806 г. Ростопчин в письме своей родственнице княгине Голицыной, назвал аустерлицкое поражение русских войск божьим наказанием за убийство Павла I, что также стало известно императору.2 Начиная с 1807 г., когда с выходом в свет «Мыслей вслух на Красном крыльце», Ростопчин стал одним из главных идеологов антифранцузского движения внутри России, происходит его сближение с тверским двором великой княгини Екатерины Павловны и ее мужа принца Георгия Ольденбургского. Когда в ноябре 1809 г. Александр I посетил сестру в Твери, туда был вызван Ростопчин. Царь и отставной вельможа долго уединенно беседовали, после чего граф был назначен обер-камергером и членом Государственного совета с правом оставаться в Москве. В 1810 г. ему было разрешено посещать все «человеколюбивые» заведения Москвы и губернии: больницы, богадельни, смирительные дома и остроги и доносить непосредственно императору о мерах, необходимых для их улучшения.3 Ростопчин использовал эту возможность творчески и к отчету добавил несколько страниц, на которых охарактеризовал положение Москвы, управляемую престарелым фельдмаршалом Гудовичем. «Я Вам служить намерен, так как молюсь Богу, не ставя свеч ни святым, ни угодникам»,4 - пишет он Александру I, понимая? что подобные назначения ничего не меняли в его жизни. В тоже время приближение к императорскому двору человека, известного своей антифранцузской ориентацией, после заключения тильзитского мира, было невозможным.
Обладая отличными литературными способностями и умением хорошо излагать свои мысли, в 1809-1812 гг. граф отправил три письма Александру I, с резкой критикой проводимой им внутренней и внешней политики. Эти послания, предлагавшие царю рецепты оздоровления государства, имели и другую цель, подвести монарха к мысли о необходимости смены окружения, а в этом случае одним из главных кандидатов на высшие государственные должности становился сам Ростопчин. Но очевидно, что в любом случае он претендовал на место придворного идеолога. На это указывает резкий стиль этих писем. Уже упомянутые критические замечания на сочинения графа Стройновского в первую очередь предназначались императору.1 В первом письме, написанном в 1809 г.,2 и втором от 12 февраля 1812 г.3 Ростопчин предложил Александру I взглянуть на положение Российской империи. Последний документ более объёмен и продуман, хотя в части освещения упадка государства практически полностью повторяет предыдущий. Картина, обрисованная отставным вельможей ужасна: в приграничных губерниях началась моровая язва; резко уменьшился объем внутренней и внешней торговли; налицо неповиновение уральских казаков и рабочих пермских заводов; в Астрахани волнения; крестьяне немецких провинций ждут сигнала к началу бунта; евреи притеснены без всякого повода и необходимости, что заставляет их ожидать любой власти, которая изменит положение к лучшему; польские крестьяне, знающие об освобождении соотечественников в странах, захваченных Наполеоном готовы к неповиновению; крымские татары ждут удобного случая, чтобы соединиться с турками; в столицах небывалый рост цен; в пограничных губерниях бушует голод; во внутренних обнаружилась острая нехватка земледельцев из-за рекрутских наборов и невозвращения ополченцев; все сословия негодуют и пребывают в отчаянии. Очевиден финансовый дефицит, народные пожертвования растрачены, предпринимаемые меры по сбору средств обесцениваются их не целевым использованием. Армия находится в состоянии нравственного упадка, не понимая, зачем она ранее проливала кровь? В войсках остро не хватает боеприпасов, оружия, провианта, обмундирования. Части укомплектованы в основном новобранцами, что сильно отражается на внутренней дисциплине. Ополченцы, которым было объявлено, что они будут привлекаться к службе только во время военных действий, обмануты и отправлены в армию как рекруты. Военно-морской флот небоеспособен и состоит из одной эскадры Сенявина, который не чувствует никакой поддержки со стороны правительства. В тоже время морской департамент ежегодно вытягивает огромные средства из бюджета. Не лучше, по мнению Ростопчина, и положение империи в мире. В Европе у России нет союзников, полагает граф: «…Они все вовлечены тщетным обещанием, обольщены пустыми надеждами и оставлены без внимания». Между тем продолжается война с Турцией, не закончена с Персией. Англия и Швеция постоянно угрожают России. Новый союзник – Наполеон собирает силы возле границы и готов напасть в любую минуту.
Ростопчин не собирался ограничиться лишь перечислением недостатков, предлагая способы их исправления: «…Никогда не дерзнул бы я быть голосом, изрекающим ужасные истины, есть ли б не имел вместе с ним предложить средства к облегчению их». Для этого царю следовало отдалить от себя иностранцев, приблизить русских и в первую очередь дворянство. В третьем и, судя по тексту, последнем письме такого рода,1 назывались виновники кризиса: «Государь! Позвольте по долгу сына отечества избранного и удостоенного первейшим сословием в верности к Престолу Вашему сказать откровенно, с соболезнованием открыть Вашему Величеству бездну, прежде Вами раскрытую и в которую Вас окружающие ввергнут; а кто именно суть следующие: осыпанные милостями Вашего Величества и возведенные из праха в течение краткого времени секретарь Ваш Сперанский с Магницким – суть первые лица, которые обольстив и склонив к себе неистовых умышленников: гр. Румянцова, Николая Мордвинова, маркиза де Траверса, Волконского, Федора Голубцова, Гурьева, Вейдейместера, Яблонского, Бажевича и прочих к ним прикосновенных и о коих по возможности лично донесу Вашему императорскому величеству, предали Вас с сообщниками своими мнимому Вашему союзнику, который успел в желании своем и через посредство изудалил войска Ваши из всей Финляндии и даже из самого Санкт-Петербурга в известный Вам край, - чрез то открыл себе самый благонадежный и свободный путь к столице». Как полагал Ростопчин, Наполеон вовсе не собирался нападать на Россию через западную границу, а подготавливал в Померании флот для неожиданной высадки 120 тысячного десанта в Лифляндии. Граф не хотел оставаться голословным и называл следующие доказательства заговора. На заседании Государственного совета, когда император отклонил предложение о введении нового налога, Сперанский заявил, что эти деньги требуются для усиления армии в польских провинциях. Здесь, полагал Ростопчин, виден умысел: возбудить ропот в народе новыми сборами, снабжать армию в Польше, а в то же время провести врага через Прибалтику. Это показывало, что Сперанский был подкуплен: «Не удивляйтесь сему, Монарх! Злато и бриллианты чрез французского посланника к нему Сперанскому доставлены, ослепили ему глаза и удалили от верности к отечеству и особе Вашей». Как писал граф, он знал место, где хранится переписка последнего с французским императором. Кроме того, по мнению Ростопчина, сам Тильзитский мир – дело рук Сперанского, крайне невыгоден для России, так как расстроил финансы и торговлю империи и увеличивает шансы Наполеона на скорую победу. Бедствия России, как полагал граф, были настолько велики, что он даже высказал фразу, которую можно принять за не скрытую угрозу: «Письмо сие есть последнее и ежели останется недействительным, тогда сыны отечества поставят себе необходимостью двинуться в столицу и настоятельно требовать как открытия сего злодеяния, так и перемены Правления».1
Рассмотренные письма Ростопчина к Александру I показывают, что с 1809 г. граф возобновил активную политическую деятельность. Не имея должности, позволяющей реально участвовать в управлении государством, он, тем не менее, постоянно предлагал свои услуги царю. Смена окружения, замена иностранцев русскими дворянами есть ни что как способ привлечь внимание к старым кадрам и к самому себе. Раскрытие заговора придворных в этом случае, удобный повод для осуществления планов Ростопчина. В тоже время последнее письмо показывало, что граф действительно много сделал для отстранения Сперанского, что он позже отрицал.2 Наконец, высылка последнего из Петербурга, через пять дней после прибытия Ростопчина в Петербург и аудиенции у императора показывает, что граф играл не последнюю роль в смещении представителей профранцузской партии, что отрицалось некоторыми историками.3 В заключение следует отметить, что Ростопчин оставил след не только как государственный деятель, но и как человек, оказавший немалое влияние на формирование взглядов различных слоев российского общества в начале XIX века. Его публицистика, призывавшая дворян вернуться к российской культуре, имела широкую популярность и сделала графа не только главным идеологом антифранцузской партии в России, но и поставило в ряд крупных идеологов русской народности, наряду с Карамзиным и Шишковым. Однако существовало существенное отличие. Было бы неверным полагать, как это делал А.Н. Пыпин, что творчество Ростопчина было не искренним, а народность поддельной и преувеличенной. В доказательство этого приводились и сочиненные графом похвалы школе иезуитов и преклонение перед французской культурой.1 Однако исследователями не было учтено, что в его сочинениях прославление русской культуры являлось лишь наиболее эффективным средством борьбы с французским влиянием.2 Ростопчина можно назвать сторонником существовавшего в Российской империи порядка вещей, деятелем, выступавшим против освобождения крестьян, но, как писал Вяземский, не был крепостником в обычном смысле этого слова, то есть закостенелым и жестоким барином, всячески унижающим крестьян и выступающим против любых новшеств.3 Надо отметить, что мысли Ростопчина, если применять их к исторической ситуации, в которой находилась России в первое десятилетие XIX века, являлись разумными. Ослаблять страну реформами, в момент, когда ей угрожала значительная военная опасность, было нецелесообразно. Ростопчин, в этом случае, выступил не как крепостник, не допускающий любых изменений, а как деятель, реально оценивающий значительный потенциал российской политической и социально-экономической модели, эффективность которой была доказана в столкновении с объединенными под началом Наполеона силами Европы.
ГЛАВА 3. Ф.В. РОСТОПЧИН –
ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР МОСКВЫ В 1812 г.
3.1. ВОПРОСЫ УПРАВЛЕНИЯ МОСКВОЙ И ГУБЕРНИЕЙ
ЛЕТОМ 1812 г.
Приближение войны с Наполеоном требовало от Александра I назначения на главные должности людей, отвечавших настроениям русского общества. Ростопчин как нельзя кстати подходил на эту роль. Он так вспоминал о причинах назначения: «При таком состоянии России накануне войны, долженствовавшей либо обеспечить за нею торжество, либо сковать ей цепи, я решил поехать в Петербург, чтобы предложить свои услуги государю, - не указывая и не выбирая какого-либо места или какой-нибудь должности, а с тем лишь, чтобы он дозволил мне состоять при его особе… Государь принял меня очень хорошо. При первом свидании он долго говорил мне о том, что решился насмерть воевать с Наполеоном, что он полагается на отвагу своих войск и на верность своих подданных… По прошествии двух недель со времени моего прибытия в Петербург, который я должен оставить через неделю для отъезда в Москву, а оттуда в Вильну, в главную квартиру его величества, государь, после обеда позвал меня в свой кабинет и, сказав несколько приветливых слов, предложил мне место московского генерал-губернатора, причем особенно напирал на важность этого поста при настоящих обстоятельствах и на пользу, доставляемую моей службой ».1 Ростопчин попросил один день на размышление, однако его начал уговаривать великий князь Константин, а на следующий день, когда граф отправился к императору для отказа, он услышал: «Я того хочу»; и был вынужден уступить воле монарха.