Минусинские рассказы

Вид материала

Рассказ

Содержание Ах, какие колючие розы Я чернявый, сам я кучерявый Целовал я горячее лицо

Подобный материал:

• Произведения для 10 а класса выделены, 11.05kb.
• Василий Макарович Шукшин рассказы, 3282.5kb.
• Современные русские писатели евгений Попов Рассказы, 246.11kb.
• «Донские рассказы», 11.38kb.
• Рекомендательная библиография для внеклассного чтения, 151.61kb.
• Образ учителя в художественной литературе, 53.58kb.
• А. П. Чехов Рассказы «Попрыгунья», «Ионыч», «Человек в футляре», «О любви», «Крыжовник»,, 13.99kb.
• Рассказы о русских святых, 11.12kb.
• Яковлев Александр Сергеевич рассказы конструктора Сайт Военная литература, 965.74kb.
• Рассказы о детях и для детей, 79.02kb.

АХ, КАКИЕ КОЛЮЧИЕ РОЗЫ

1


Они шли этапом. Немного позади за ними шли женщины, дети, разные попутчики. И она шла, шла молча, как тень, за этапом....Их обвенчали в Московской пересыльной тюрьме. Обвенчали их по православному, хотя он был из староверов. И она приняла новое для себя имя – Васса.

И опять она шла за ним. Немытая, нечесаная, с огромной копной свалявшихся волос...Иногда, на этапе, устраивали баню и для этапников, и для попутчиков. Но она упорно отказывалась и от бани...

Арестантов кормили жидкой горячей похлебкой раз в день, на привале. Кроме того, раз в сутки арестантам выдавали краюху ржаного хлеба, посыпанного солью. И это давали тоже один раз в день, на завтрак и на ужин. И он всегда делился с ней этой краюхой. Попутчики сами добывали корм, покупали, и потом тоже делились со своими арестантами... Охрана не мешала сердобольным русским людям подавать арестантам хлеб, сало, капусту, горячую картошку.

Путь предстоял дальний... Ковно- Москва – Казань - Екатеринбург, а потом на пароходах, и вот - Красноярск... Потом опять пароход, Если для арестантов круиз организован был бесплатно, то попутчикам за все это надо было платить самим.

Та же баланда, та же подкормка, что для арестантов, то и для попутчиков...

Как холодна Сибирь! Как долог путь каторжника! И почему нельзя сократить этот путь? Слава Богу, что Царь продал Аляску. Не то пришлось бы топать и до нее.

Вши заживо съедали и арестантов, и сопровождающих, и охрану. Иван начал даже презирать Вассу. Что ж ты мне так душу вколыхнула, - думал он. - А теперь вот, как грязная нищенка бредешь за мной по колено в дорожной топи....

Раньше он, бывший парень из староверской семьи, слыхал разговоры о дружбе их племени с самими чертями. Он думал, что все это враки, а теперь ему казалось, что, видимо, слухи люди распускали неспроста. Даже в баню она не ходит на пересыльных пунктах. И уже с презрением он оглядывался на нее. И на хрена мне тогда сдались эти розы? Кому теперь я нужен? Что меня ждет там, впереди?


2


И вот, глухая пристань. Пароход остановился...

- Недалече теперь вам. – Шутил охранник. - Сотню верст пешком... и Караташ. А там обустроитесь, как можете. Там – в небо – дыра, а под землей – черти. Не убежите. С парохода быстро снимут, и опять в кандалы, а бежать тайгой – медведи задерут или урянхаец стрелой снимет. Говорят, они очень любят человечину...

И вот они, наконец, в Караташе. Действительно, в небо - дыра, да и только… Караташ, таежное село на сотню домов, вольготно раскинулся углом среди известковых гор на впадении двух рек. Одна река, которая пошире, называлась, Убей, другая, поуже – Хакаска.. Говорят, что первый каторжник, взявший в жены хакаску, убил ее тут же, на следующий день, когда она ему на завтрак принесла сырое мясо подбитой ею дикой утки.

В Караташе уже более сотни лет жили каторжники. Они обычно покупали хакасских, реже – урянхайских девок за 20 копеек и строили с ними семьи... Баловства какого-нибудь, прочих разгулов не было. Коль мужик брал в замуж девку, то и жил с ней. Если мужик и побьет свою бабу, то за дело, за глупость ее или за неумение. А что возьмешь с хакаски, а тем более – с урянхайки? Но бить надо было тоже с умом, чтобы не покалечить, и не отбить нутро. Иначе все село будет осуждать мужика: и бабы, и остальные мужики. Бабы, известное дело, распустят сплетни, добавят от себя, а мимо их вообще не проходи – зацепят колким словом, а не дай бог ответить им что-нибудь, - переврут все, выставят из тебя не только подлеца, но и дурака последнего, - и ты в селе после этого – последний человек. А мужики, - они совсем по-другому, они снисходительно начинали задавать вопросы: «За что ты так, бабу то свою?», «А коня своего так же бьешь?», и начинали шутливо предлагать: «Ладно, на Масляницу, когда стенка на стенку пойдут, мы супротив тебя самых сильных баб выставим».

А кто из русских людей любит, когда над ним начинают подшучивать? И что значит, вообще, шутить? Ведь шутят только над тем, кого считают ниже себя и умом, и достоинством. И любой осмеянный, если даже не понимает, то нутром чувствует в каждой шутке, обращенной на него, одно лишь оскорбление.


Но что-то все же настораживало. Нельзя было в темное время проехать через Караташ, уж точно, если не убьют, то обязательно ограбят. И концов не найдешь. Ударят сзади безменом по голове или накинут петлю на голову с высокого забора, - и если жив останешься, не вспомнишь, где это все с тобою произошло.


3


Иван, долговязый парень с голубыми глазами и желтыми волосами, был первым парнем в своем ските. На праздники собирались парни со всех скитов, а их было, кажется, пять, разбросанных друг от друга на несколько десятков верст. Одним словом, собирались все свои, чтобы пойти и подраться в соседнее село. Село было не большим, на сотню дворов, а может быть, и больше. На окраине села располагался шинок, несколько лавок и пять – семь жидовских хат.

Его староверская община жила рядом с поместьем местного пана. Староверы еще в незапамятные времена бежали в Польшу и Литву, но никогда, никогда они ни кому не подчинялись, и никогда никто из них не ходил в холуях... Староверы высокомерно относились к местным жителям. Они считали, что если их вера – правая, то остальные, отличные от них люди – что-то вроде скота. На собраниях они, бывало, обсуждали: есть ли душа у иноверцев? Они пришли к общему мнению, что у православных она все же есть, только заблудшая, которая страдает и борется со своим хозяином, будто бы хочет высвободиться. Вот почему православные и пьют, и курят. Душу непокорную заблуждением хотят себе вытравить.

А вот у католиков и жидов, признали староверы общегласно, души нет. Это – как скотина, у которой вместо души – один только пар.

- А если богатый хозяин, задавал Иван вопрос отцу-проповеднику, - например, пан-католик, есть ли у него душа?

- Тоже нет, раз он католик. Власти православные этого не понимают.

Души то у них заблудшие. Для них – все граждане. Тоже мне, сравнили скотину и человека! У одного – душа, а у другого вместо души – пар один только.

- А можно ли убить иноверца? – задавал Иван старцу каверзный вопрос.

- Боже упаси! Что ты говоришь! Ты что, зазря свою скотину без причины и то не ударишь.

- Прав ты отец, - поневоле соглашался с ним Иван.

- Ну, вот... А если не слушается, то можно этак плеткой пройтись по хребтине.

- Прав ты, отец. Но ведь местный пан, - начал ему возражать Иван, - даже нас может обидеть, не пройдешься ведь ему по хребтине.

- А ты не суйся к нему, он и так уже Богом наказан, потому что – католик. Жалеть его, может быть, надо.

- А если причина на то есть, чтобы не жалеть?

- Тогда подумай. Если не грозят твоей семье дьявольские козни, нее грозят нашему скиту, то делай, что хочешь.

- Да ты их сорви у пана, вон, сколько их там растет, а потом и говори, что меня любишь…

Он резал розы кривым татарским ножом, который достался ему еще от деда, раня шипами руки... Сначала хозяйские собаки почуяли чужого человека, выскочив на него сворой, а потом и хозяйские лакеи... Он отбивался из всех сил. Ах, если бы не сорванные розы. Рука одна занята...

Били его кнутом на старой панской конюшне. Он выл от боли, проклинал панский сад и панских холуев, и вспоминал эти розы...

- А его не так надо, - встрял пан, - нарежьте в саду роз, и розами его, розами...

Иван с ненавистью посмотрел на пана, на его пьяное лицо с отвислыми усами. Потом он неожиданно ударил пана своим коронным в переносицу. Потом только помнил панский визг и кровь, хлынувшую брызгами на его белоснежную рубаху.

И вот, его отправляли в Сибирь, на ссылку. Сара шла за ним... Да будь, прокляты твои следы, кричала ей в след мать... А позже взвыл и отец, схватившись, когда его дочь с гойем подходили к месту назначения: У-у-у... Сарка утащила с собой треть всего золота, которое было накоплено тремя поколениями нищих евреев, старавшихся выбиться в люди. По-своему, разумно, однако, поступила не прощенная местечковая девка, единственная дочь, обычно у многодетных евреев, посчитав, что это ее справедливая доля.


4


Иван поговорил с местным головой.

- Да, ради бога, - говорил сельский староста, - земли у нас много... Мир поможет тебе подняться на ноги, если есть у тебя деньги...

• Откуда деньги у каторжных?
  

- Ну, это твое дело, Иван. В этом деле – каждый за себя. Определюкась я тебя временно на местожительство к Маландину, потому что у него недоимка.

И сельский староста повел Ивана с Вассой к Маландину, каторжнику, кажется, во втором поколении, кряжистому и дремучему мужику, заросшему светлорыжими волосами, нечесаными, кажется, с самого рождения.

- Поживите в моей бане, покаместь. – Маландин важно начал рассуждать, глядя больше на старосту, чем на нежданных постояльцев. - Хата у меня небольшая, так что не невольте. Есть захочете – приходите, накормим. Но за еду надо заработать, уж я здесь хозяин, а ты, - говорил он Ивану, - как никак мой батрак. Так повелел сам голова.

Задумался Иван. Вот уж ни когда не мечтал попасть в батраки к батраку.

Вот и первая их ночь! Истопили баню. Сначала сходили в нее Маландины. Молодые долго ждали. И вот они вместе. Первый раз он видел ее обнаженной. Она просила распутать колтун волос на голове. – Пришлось прибегать к ножницам, чтобы выстричь хотя бы клоки волос.

- Осторожно, Иванушка, осторожно. У меня в волосах... золото...

- Золото? Так, ты весь этап несла его в волосах? Откуда, у тебя, Васса, золото?

- Зачем бы я за тобой пошла, Иван? Я люблю тебя, и это - мое золото, мое, наше Иван... И не жить же нам с тобой вечность в бане у Маландина, и по субботам ждать на улице, пока он не помоется....

- Ой, Сара! Васса! Ведь мы спасены теперь. Какая ты баба! ...

- Не баба, я еще, Иван...


5


Золота оказалось достаточно: дюжина империалов и в два раза больше – червонцев. Этого с лихвой хватит на все постройки и обзаведение всем хозяйством на новом месте. Иван сразу же начал действовать. Он облюбовал место для своей усадьбы на окраине села, и решил строиться. Подошел хозяин окраинного дома, дюжий местный мужик Вольфин. ...

- Слушай, я ни кому не позволяю здесь селиться...

- А кто ты такой, урядник, что ли?

- Кто я такой, могу и сейчас тебе показать, но как новаку я тебе посоветую не здесь селиться... Ты пока что никого здесь не знаешь. А если будешь ладить со мной, то я даже помогу тебе и с участком, и со сходом, найду людей, помогу заготовить лес.

Позже Иван узнал о Страшном логе... И, может быть , его судьба решилась точно так, если бы он решил двинуть дальше Караташа.

В дом Вольфина, стоявший на краю села, нет, нет да и останавливались случайные путники. Обычно это были ходоки, идущие искать свободные земли в Сибири для своих односельчан. В ходоки выбирали толковых мужиков, двух – четырех. Всем сходом сбрасывались, снабжали ходоков деньгами и вот на ходоков-то и охотился наш Вольфин. Он брался провожать ходоков, заводил в Страшный лог, убивал, потом обыскивал, потом молился и брался за припрятанную ранее лопату. И не было разницы Вольфину, один или четверо ходоков с ним отправлялись в Страшный лог. Он убивал всех неожиданно. И никому никогда не удавалось спастись.

В селе знали об этом промысле. Говорили шепотом. Нет, не боялись. Просто не принято было сор из избы выносить. Все не без грехов в своей прошлой жизни, да и сейчас многие грешили... Наезжал иногда урядник, выяснить о пропавших ходоках, но все держали язык за зубами.

Все понимал урядник – разбойничье село, что с него взять. Но недоимок не было. Сельчане платили аккуратно в нужном объеме и своевременно.

Но бог терпел до поры, до времени. Вольфину не везло с детьми. Если кто из них не умирал в младенчестве, то вырастал хилым и истеричным. Единственный сын Вольфина, оставшийся в живых, сбежал от отцовских побоев в Красноярск, чтобы потом вернуться и продолжить дело отца. Ну, об этом потом...


6


Иван строил дом. На деньги, которые припасены были Вассой, он закупил лес, нанял артель плотников, куда, услыхав о невиданных заработках, напросился … и сам Маландин. При поденщине на своих харчах Иван платил в среднем по 30 копеек серебром в день. За месяц работы у Ивана можно было оплатить все недоимки и подушную подать вперед за год.

Помогала молодой семье прежде всего община староверов. Как ни удивительно, Вольфин и Маландин оказались тоже староверами. На молебнах Вольфин вел себя подчеркнуто скромно и неистово крестился, доводя себя до исступления. В кротком богомольце непосвященному трудно было узнать в нем матерого бандита, на совести которого было несколько десятков загубленных жизней.

Васса подчинилась всем ритуалам новой для себя религии. Она с жадностью впитывала чуждые ей обычаи и ревностно относилась к их исполнению. Видимо, было очень много общего в новой и прежней религиях: тот же упор на Ветхий завет, та же кастовая замкнутость и внутрисемейная строгость, тот же культ учителя и учености.

И вот, вскоре все было готово. Двухэтажный дом из лиственницы, хозяйственные постройки, глухие заборы из бревен двухфунтовой толщины, крытые ворота. Вольфин улыбался, вот Иван, послушал ведь меня, а я – первый твой друг оказался здесь…

Неожиданно для всех Иван открыл лавку в селе, прямо на своей усадьбе, стоило лишь дернуть за веревочку, тот час же звонит колокольчик и Васса или сам Иван выскакивают долгожданному гостю: «Что желаете, пожалуйста: водка с белым или с красным горлышком. Выбирайте, пожалуйста, мыло, керосин, конопляные веревки, даже ситец! Можно и ружье, порох, свинец. А если чего нет, жди, через пару недель будет, да по той цене, по которой мы сейчас договоримся…».

Диковинно все это было на селе. Поначалу в село чуть ли не каждую неделю заглядывали коробейники, цены заламывали большие, да и то, придет, принесет одно, а надо совершенно другое. И жди следующего коробейника. И объяснялись коробейники, почему у них цены высокие: «Терпим де убытки. Нарвешься на лихого человека, и потеряешь и деньги, и товар. И опять все надо начинать сызнова…».

А тут лавка, надо же. Приезжали в лавку и с соседних деревень. Ласковей родных встречала гостей Васса.

Но не так беззаботной была жизнь у Ивана и Вассы… Летом работали от зари до зари. Васса управлялась по хозяйству, доила двух коров, кормила кур, гусей, свиней, полола огород, а по утру и по вечерам приторговывала в лавке. На Иване лежала практически вся полевая работа. Он работал на пашне, заготавливал сено, рубил дрова. Но все же одному самому, пока не родились и не выросли сыны, невозможно было справиться с растущим хозяйством. Поэтому он привлекал на работы поденщиков. Зимой Васса пряла и ткала, а Иван научился катать валенки и шить сапоги. Это ремесло его сильно выручало.

На шитье пары сапог, - говорил он, - у меня уходит три дня. Вот и на меня, - говорил он клиенту, - будешь работать три дня, когда я захочу. А хотел он, чтобы работали на него в страду, когда надо было пахать, убирать рожь, молотить ее, копать картошку. Таким образом, он обменивал зимний день, для мужика, не владеющего ремеслом, совершенно не имеющего ценности, на день страды, который, как известно, год кормит.

И вот, однажды, случилась беда. Иван, мастеря сапоги, нечаянно уколол палец шилом. Сначала он не придал этому никакого внимания, но когда стал нагнивать у него палец, Васса смазала его дегтем. Как полагалось, деготь помогал от нарывов. А тут палец продолжал больно екать, пульсировала кровь, разгоняя по телу гной. И вот, начала краснеть рука.

- Ваня, антонов огонь у тебя! – закричал зашедший за сапогами Вольфин. - Бросай дела, лечить надо руку.

- Что теперь, к фельдшеру в волость ехать ?

- Какой там фельдшер, Иван. Не доедешь, не успеешь доехать, Ваня... Пошли ко мне, пока не поздно, вылечу. Возьми с собой две бутылки водки, да бабе своей ничего не говори.

Прийдя к себе, Вольфин затопил баню, велел своей, безмолвной и серой, как мышь, жене наносить в баню воды. Потом открыл топку в бане и зачем-то положил туда лом.

- Ну, Ваня, прежде чем лечиться, давай выпьем с тобой, что ли?

- Да я не пью.

- Знаю, Иван, знаю. Хочешь, вылечиться – на, пей. – И он протянул ему, как и себе, фунтовый стакан.

Выпили. Иван с отвращением стал хватать зубами ворот рубахи. Вольфин то и дело забегал в баню.

- Ну, Ваня, клади больную руку. – Вольфин с заботливостью подставил под его руку сосновую чурку.

Вышла из дома на крыльцо жена Вольфина и с любопытством уставилась на мужиков.

Да сгинь, ты, зараза, - по-медвежьи закричал Вольфин на свою жену.

Он тут же схватил подвернувшуюся под руки конскую дугу и метнул ее прямо в свою бабу. Баба с каким-то тихим писком успела заскочить в сенцы, закрыв за собой дверь. Вслед за ней полетела дуга, описывая в воздухе пируэты, удачно ударилась концом об дверь и пробила вершковую доску в двери.

Когда Иван положил больную руку на сосновую чурку, Вольфин совершенно неожиданно схватил рядом лежащий топор, и с кряком ударил по руке Ивана чуть ниже локтя. Иван взвыл от боли и потерял сознание. А Вольфин, одев меховые рукавицы, уже тащил раскаленный до красна лом. Вкусно запахло паленым мясом, Вольфин со сладострастием прижигал культышку своего единоверца и друга.

• Сволочь, - очнулся Иван, - за что ты меня покалечил!
  

- Спасибо скажешь, когда заживет. До фельдшера ты бы все равно не доехал. Антонов огонь поднялся бы выше локтя, а там и в тело бы ударил. Не веришь? Спроси у наших мужиков.

С этой поры закончилась «дружба» Ивана и Вольфина. Иван не мог согласиться с такой операцией, мысль-подозрение о злокозненности Вольфина и мысль-надежда о том, что рука зажила бы сама собой, не покидали Ивана до самой его смерти. С другой стороны, и сам он знал случаи, когда даже дети умирали в страшных муках от антонова огня, и не помогали никакие травы и заговоры.

7


Заметна была все же одна неприятная черта. Село пило. И не только мужики, но и бабы, даже детям подавали... Весело было смеяться, как пьяный веселый карапуз шлепался попкой об пол, а потом нес какую-то нелепицу в ответ на вопросы взрослых.. Ох, как было смешно нашему грубому люду, и не понимал тогда никто, что этот смех через пару поколений обернется слезами…

Многие женщины курили, особенно старые каторжанки и бывшие хакаски.

На последние дни масленицы устраивались мордобои. Дрались и стенка на стенку на льду реки, в центре села, и один на один, на площади, чуть поодаль от дома Ивана. Как уж кому захочется.

Иван, несмотря на свою однорукость, также участвовал в боях, но не в стенке. В стенку его не брали мужики. Брось, ты, Иван, говорили они ему. Стенка совсем другое дело, там дисциплина нужна. А у тебя руки нет. Прорвут из-за тебя стенку, и всех тогда нас побьют... Нет, Иван, дерись один, коли хочешь...

Возле своей лавки, после стенки отбою от мужиков не было. Опять собирались два края села, и как будто ничего не произошло. За стаканом водки мирно обсуждали, кто кого угрел кулачищем, кто особо отличился, а кто так сказать, пустил петуха, т.е. струсил. Еще недавно, часа два тому назад, избивавшие друг друга до крови, обнимались и тянули какие-то песни. Бабы тут же стояли настороже, им надоело все это... Отслеживали каждый глоток своего мужика... Ведь завтра придется расплачиваться в той же лавке...

Васса только успевала обслуживать народ. Она не вела записей, она помнила все в уме вплоть до копейки. Она помнила долги пятилетней давности. Она напоминала, какого числа , скажем, до Рождества Христова и какого года и кто у нее брал в долг. Нет, никому не суждено было обмануть Вассу.

И вот приходит Маландин, отдышался, видимо, от стенки. И начинался спектакль, к которому все готовились... Маландин никогда не платил в лавке. Год Иван с Вассой терпели. А тут Иван начинал заводиться: «Ты же мне задолжал уже...».

- Рупь сорок семь - , встревала Васса.

- Да, ты мне задолжал рупь сорок семь... а выпить просишь...

Все ждали... глаза у всех загорались...Надо же, два взаимных батрака сейчас будут драться. Мужики начинали подзадоривать обоих.

- Да как ты смеешь, батрак, - начинал ерепениться Маландин, - говорить со своим хозяином!

Уж тут то Иван брал Маландина здоровой рукой за шиворот и хитроумно-резким движением сбрасывал того с крыльца. Пока Маландин отряхивался, Иван с торжествующим видом спускался с крыльца, даже не сняв белого полотенца с шеи. А Маландин, в свою очередь, сбрасывал с себя полушубок и рвал на себе рубаху.

- Ну, недорезанный, недорубленный, держись...

- Держусь..

Маландин всегда старался угодить Ивану в ухо или в висок. И если это удавалось, то Ивана откачивали. А Маландин, так и не получив желаемый стакан водки, подбирал шапку и полушубок, и уходил с торжествующим видом домой под причитания своей бабы...

Позже, дня через три приходила в лавку жена Маландина и извинялась за все Вассе, отдавала часть накопившегося долга и брала в лавке керосин и мыло, ... опять в долг. И, жизнь продолжалась.

Но чаще все-таки Ивану удавалось увернуться от рокового удара в ухо. Тогда он левой, здоровой рукой бил Маландина в переносье, и кровь заливала его лицо. Маландин, из-за более низкого своего роста шел на сближение и тут же получал неожиданный удар культяпкой в челюсть. Мужики, охлаждавшие на морозе свою горячую кровь, уже понимали, чья тут взяла. Бесчувственного Маландина заводили в лавку и сам Иван тогда наливал ему стакан водки. Маландин после этого три дня ходил опохмеляться к подобревшему Ивану.

И такое случалось с неизбежностью только один раз в год, на Рождество. В остальное время мужики не дрались, даже на сходках, на которых орали, матерились, решая свои права. Казалось, вот-вот, начнется всеобщее побоище. Но никогда никому на сходке не приходило в голову пустить кулаки в ход, и никогда, ни одному даже алкашу, не приходило в голову прийти пьяным на сходку, где решалась его судьба и судьба его семьи.

Ежегодные бои Ивана с Маландиным закончились, когда... сын Ивана попросил отца, чтобы тот отправил к его недругу сватов...


8


В соседних селах, все было по-иному. В староверческих и мордовских селах, кажется, и по праздникам никого не увидишь пьяным, а что такое табак – так он появился у них только после коллективизации. У белорусских переселенцев гнали самогонку, по пили только по большим праздникам. В единственном украинском селе было спокойнее и веселее всех. До недавнего времени там даже драк не было. В жизни то всякое бывает. Сцепятся парни за грудки, поругаются, потрясут друг друга, но общество быстро разнимало их и разводило по сторонам...

В деревнях открывали приходы, школы, лекарни, и через эти заведения народу все больше приходилось общаться на русском языке, сменялось поколение, и в селах разговаривали уже на русском. И только по акценту местные узнавали, кто перед ним – чалдон, бывший хохол, мордвин или чуваш.

Сближению народа способствовало непонятно на чем обоснованное мнение, что в соседней деревне все же девки лучше, чем в своей. Несмотря на иной раз побитую морду местными парнями, чужак все же приезжал со сватами в соседнее село, и бывший мордвин увозил к себе раскрасавицу белоруску-калеопигу, а бывший чалдон гарную украинку. Создавалась невиданная по силе и красоте раса… Да, что об этом то сейчас говорить, после того когда пронесся ураган всем известных событий!


9


Как один миг пронеслась мировая, гражданская и все послевоенные неурядицы, потом будто бы опять зажили хорошо, но вот она, будь проклятая коллективизация, после которой села опустели наполовину, а некоторые исчезли вовсе...

Дурак, а точнее сын Вольфина, непонятно откуда вернувшийся в село председателем сельсовета, а теперь, - наш сельский пролетарий, гнал на тройке лошадей, стоя на ногах и помахивая вожжами. Его красная рубаха на выпуск развивалась на ветру. Колокольчик, привязанный к шее коренного, было слышно на версту в тихую погоду.

- Еб твою мать, - размахивал он вожжами, подъезжая к колхозному покосу. – Опять все попрятались, сволочи недобитые. Всех, всех – в собачий ящик, и в милицию.

Потомки бывших кандальников, побросав общественные работы, прятались в ближайшем лесу, только услыхав звон колокольчика…

Молодой Вольфин соскакивал с подобия кареты, лицо у него дергалось тиком, он выхватывал револьвер, отлавливал первого мужика.

- Ну, что, сволочь, попался, а? А ну бери вилы, дурак, и вон, к той копне, живо!

Мужик трусливо оглядываясь, хватал деревянные трехрожковые вилы и втыкал их в первую, ближайшую ему копну.

- Ну, неси, неси, контра, к зароду. Ну, что качаешься,… да социализма из-за тебя качается, контра.

Дуло револьвера упиралось мужику в спину, а тот ни жив, ни мертв, нес пласт сена, как революционный стяг, к зароду.


10


Ивану с Вассой хватило ума лавку закрыть сразу после объявления коллективизации. Иван сам ходил по селу и раздавал наиболее убогим ситец, сахар, разную мелочь. Люди удивлялись такой щедрости. Иван был пьян, а это удивляло людей, они раньше никогда не видели его таким. Многие тут же несли даренное добро Вассе, а та выла тоже как сумасшедшая, и отказывалась от добра, причитала, что Бог велел все раздать добрым людям, а также простить все их долги.

Успели они и скот порезать. Если Васса еще как-то держалась, а вот тут-то Иван запил горькую. Люди удивлялись, Бог ведает, где человекам споткнуться. Пропивал Иван все, что есть. Сначала к нему примазывались собутыльники, местная голытьба, а потом стали навязываться ... и черти. Нет, не выпить, и даже не напакостить. Они сбрасывали его со второго этажа своего дома, они заставляли его стрелять из ружья в Вассу, своих детей, они тащили его в прорубь. Он орал, упирался. Но продолжал ползти к проруби. Со стороны смешно было смотреть. И сам Иван видел, как смеются над ним люди, и поэтому думал, что все, все люди теперь заодно с чертями. И даже старая Васса только и норовит, чтобы переспать с чертями.

И что удивительно, Иван их боялся, он ничего не мог с ними делать, даже из ружья стрелял, днем, в комнате – ничего не помогало. В них нельзя было никак попасть!

Черти оставили его в покое, когда он бросил пить. Но, нет, нет, да и беспокоили. Затаились где-то рядом, и беспокоили. У Ивана постоянно был страх, что вот-вот они появятся из-за угла, из-под кровати, из-за печки... А вот в окно они часто стучались...

И что удивительно, черти боялись женщин, а особенно малых детей! По этой причине Иван теперь никогда не находился один ни в комнате, ни на улице. К нему приставили Глашку, его вечно сопливую белобрысую внучку. Она хотела убежать во двор, к подружкам, но Иван грозил ей, сиди, сиди девка, я тебе потом пряников куплю...

Прошло лет пять, как они уже его не беспокоили. Исчезли в никуда. Глашке было уже лет двенадцать. Однажды он повез известь на причал, ехать сотню верст. Самым трудным было подняться на хребет. Чтобы легче было, они с Глашкой шли пешком возле телеги. И вот вершина. Панорама открылась величественной – было видно на сотню верст по обе стороны хребта.

Горные ручьи начинались здесь, на хребте. Чистая, холодная до ломоты зубов вода. Иван отошел от подводы, набрал ведро воды, чтобы потом напоить лошадь, набрал для себя литровую бутыль. Как хороша ключевая вода с белым хлебом!

Он наклонился к ручью, чтобы самому напиться этой воды. И тут появились... они.

- А..., попался, наконец. – Они схватили его, со страшной силой сжали ему грудь, согнули шею и окунули с головой в холодно-обжигающую воду ручья. С нечеловеческой силой Иван успел поднять голову из ручья, это удалось ему сделать на секунду, и он закричал, как никогда не кричал...

Глашка увидела, как дед завыл и наклонился головой к ручью, потом пополз по ручью вверх, замочив штаны и рубаху.

- Деда, деда, что с тобой, - и Глашка испуганно кинулась к нему и уже трясла его за плечи...

С тех пор Иван уже не боялся чертей. Они отпустили его навсегда.


11


Потом стало опять чуть-чуть, немного полегче жить. Но вот, разразилась она, великая отечественная… Ах, эта война, да будь ты проклята! Пятерых парней Иван отправил на эту мировую мясорубку, точнее троих. Один уехал учиться еще до войны в Ленинградское артиллерийское, другой – в Оренбургское летное.

Он продолжал одной рукой катать валенки... Иногда волчий вой Вассы нарушал уже ставшей обычную тишину в доме, тогда он крестился, Кто, на этот раз, кто?

Жить было тяжело. Надо было кормить многочисленных снох и внуков. Давно уже не было хлеба. Семья жила на одной картошке. Немного помогала заезженная корова, давая полведра молока в день, которое уходило многочисленным внукам. Но косить сено для коровы приходилось бабам только по ночам, так как днем, без выходных, надо было работать в колхозе.

Денно и нощно думал Иван, где и как ему добыть, заработать на пропитание. Известь... Ага, по ночью я катаю валенки, ... а днем пилю долготье, На корове вожу к горе, а там, с Игнашкой, большой ведь парень, вместе и управимся...

Они долбили известковый камень и прямо с горы спускали вниз самые большие его куски. Камни катились, подскакивали и падали возле дороги, разбиваясь на более мелкие куски. Иван с внуком укладывали послойно долготье и известняк. Потом поджигали этот бутерброд, а сверху засыпали известковой мелочью, которую откапывали тут же, рядом.

После этого надо было две недели следить и поддерживать медленный огонь, чтобы тот не угасал, и не сильно разгорался. После завершения этой процедуры яма раскапывалась и очищалась от остатков дров, камней и мусора.

Готовой извести выходило иногда до десяти возов. Известь была нужна стране, за нее можно было получить деньги, а еще лучше , когда за нее давали сахар, чай и крупу. За сотню километров уже зимой, по первому снегу на санях, он возил эту известь на своей старой корове...

Но и этот промысел продолжался только один сезон. От непосильного труда, голодной жизни и зуботычин деда Игнашка повесился. Дед досадовал на то, что лишился помощника, но к смерти внука отнесся совершенно равнодушно. Казалось, суровая жизнь и ежедневные похоронки сделали души людей черствыми, не исключая и Ивана. Но это был всего лишь механизм самосохранения. Когда страдания человека на пределе, он физиологически перестает ощущать дополнительные страдания, которые привносит ему жизнь.

По утрам Васса расчесывала свои пышные кудрявые волосы костяным гребнем и заплетала косы. Она проклинала свои волосы, и тех, кто ей их подарил по наследству. Бог наказал грешницу, - причитала она, - чтобы раньше вставать на час других баб, чтобы расчесать эти дьявольские кудри и заплести косы.

Особенно горько сочувствовала бабушке внучка Фелисада. Видно и маленькую Фелю за что-то прокляли. За что? Девочка никак не могла понять. Те же кудрявые волосы и та же обязанность по вечерам расплетать косы, чтобы по утрам , проклиная все и вся, снова их заплетать.


12


Умер Иван в середине шестидесятых на восьмом десятке лет. На пятнадцать лет пережила его Васса. Дом опустел. Их сыновья сгинули еще во время войны. В доме остались две внучки: Глаша и Фелисада. У Глаши был сын Яшка.

Потом, еще совсем девчонкой, и Фелисада уехала в город. Она превратилась в живую, разбитную бабенку, долго не искавшую слово в кармане, для которой, чем красивее парень, тем он был для нее умнее и благороднее.

При напоминании о ней деревенские мужики хмыкали и вспоминали между собой скабрезные истории, которые приключались с ней здесь, в деревне, в ее молодую бытность.

И вот Яшка остается один в доме. У него умерла мать, та бывшая белобрысая девчонка, которая спасла своего деда от чертей. Надо было забирать Яшку. Фелисада имела комнату в заводском общежитии там, в городе, но по известным причинам она не торопилась этого сделать.

Фелисада или просто Феля знала, что где-то у них есть родственники, кажется даже в Москве... И вот ее надоумили дать объявление на радио. Долго не поддавалось ей такое объявление. И вот, наконец, оно было готово: « Прошу откликнуться бывших родственников и помочь бедному мальчику, трагически потерявшему родителей и оставшемуся круглым сиротой и проживающему в Караташе Красноярского края, с корнями от дедушки Ивана Однорукова».

На несуразностью такого объявления посмеялись, но Феля пустилась в долгие объяснения и плакала, чтобы ей помогли. Объявление оставили в той же редакции, только расставили где надо запятые.


13


Яшка рос совершенно без присмотра. Его никто не смог заставить учиться. Он едва смог закончить шесть классов, и с четырнадцати лет уже работал на тракторе, и быстро приучился к самогону...

Огромный двухэтажный дом из красных, потрескавшихся от мороза и долгих лет лиственных бревен, доставшийся Яшке в наследство еще от деда, был превращен Яшкой фактически в вертеп. Яшка ничуть не протестовал. Было жить весело , и каждый вечер парни приносили с собой водку или самогон. И если какая-нибудь девка долго не возвращалась домой, ее родители, разъяренные и часто прихватив ружье, приходили ее отыскивать к Яшке.

Местный директор акционерного общества, то есть бывшего совхоза, грозил Яшке.

- Если жалобы повторятся, - опишу у тебя усадьбу вместе с домом, а тебя, Яшка, поселю в общежитие.

А общежитием в их селе являлся пристрой между сельской столовой и общественной баней, - вставка из четырех комнат, в которой поселяли безродных работников, которых в городе называли несколько иначе, а именно – бичами.

- Я акционер, гражданин начальник, - находился ответ у Яшки. - Ты же сам говорил это недавно на собрании. И ты – акционер. Поэтому мы с тобой равные.

• Тоже нашел ровню. Да я, тебя, мальчишка...
  
• Права человека соблюдать надо.
  

- Вот, придурок, телевизора насмотрелся. Я покажу тебе права человека! Сначала сам стань человеком. Устраиваешь, понимаете, тут, в селе, бардак.

• Ничего, начальник, я исправлюсь.
  

- Иди, иди, заводи свой трактор, работать пора...


14


Он добирался долго, сначала на самолете до Красноярска. Потом сел на поезд, ехал двое суток и почему-то сошел на станции Минусинск. Потом с попутной машиной добирался до Абакана. Там проторчал сутки. Уже потом совершенно отчаявшись, он за 400 тысяч рублей на такси добрался до районного центра, к которому относился Караташ. А туда, как оказалось, в последнее время автобусы вовсе не ходили. Пришлось опять голосовать на большаке, выпрашивая попутные машины. И вот он, наконец, в Караташе, на родине своих предков, Один, в демисезонном пальто в сорокаградусный мороз.

- Такой лютый мороз, а ты, парень в одной рубашке! – Удивился он, глядя, как совсем еще молодой, черняво-кудрявый мальчишка в одном пиджаке и рубашке в такой лютый мороз заливал или сливал какое-то масло в колесный трактор. Масло черной струей бежало по его руке, под рубашку, видимо, к локтю.

- Почему в одной рубашке? - переспросил мальчишка. - У меня под рубашкой майка.

- А где тут дедушка Иван Одноруков живет?

- А он не живет. Он давно уже помер... Это мой прадед был...


Вот они и встретились. Откликнулись на радиопризыв Одноруковы: физик-кристаллограф из Петербурга, лет пятидесяти пяти, с мозолистыми прокуренными пальцами, майор-десантник из Москвы, с усталым и, кажется, испитым лицом, лет сорока- сорока пяти. Разумеется, прибыла и Феля, неопределенного, иначе говоря, бальзаковского возраста, крашенная кудрявая брюнетка, худющая, с капризными пухлыми губами и наивными карими глазами, что несколько не вязалось с ее возрастом и вызывало некоторую задумчивость.

Встретились, познакомились, признались друг другу в родстве. Все, трое оказались друг другу двоюродными. А дальше, - как обычно у православных. Ни физик, ни майор не приехали с пустыми руками. А Яшка оказался на редкость тороватым парнем – тут тебе и грузди, и соленые огурцы, квашеная капуста, и горячая картошка, залитая сливочным маслом, и соленое сало.

- Вот, щи не успел сварить.

- Ну, даешь, один пацан живет в доме, и сам себе готовит!

- Да это ерунда. Я и корову держу, борова недавно заколол. К весне надо будет поросят купить…

Все молча переглянулись. Вдруг услышали шум на улице, потом открывается дверь, и показались чьи-то веселые молодые физиономии. Яшка, как ужаленный, бросился к двери: «Идите парни, идите отсюда, сегодня – ша, родственники ко мне приехали».

Выпили по второй. Яшке, как хозяину, никто не смел отказывать.

- Ох, как спасибо, что во время оповестили, - язык у майора, кажется, начал заплетаться. - А так бы и не знал, что все мы двоюродные... Как хорошо здесь.

- Нам то хорошо, но людям, кажется, здесь трудно жить, - заметил физик. А одному Яшке как?

- Трудно жить? – Майор отчего-то набычился. - Да ты не был в Афгане. Не чуял задницей и затылком, что вот-вот, она девятиграммовая прилетит и к тебе... А Чечня! Что значит одна Чечня! Берем позицию, а там – московские журналисты с телекамерами... Еще не разобрался с этими, а тут приказ, оставить позицию, выпустить всех и отойти на исходные рубежи... Да еще проверяющие, чтоб мы никого не пристрелили по горячке. А мои мальчишки, зеленые пацаны, тут же лежат с оторванными конечностями... Яшу тут пожалела, бездельника...

- Да не бездельник он, Яша. – Вмешалась Феля. - Ты, что думаешь, в прошлом году один мальчишка посадил и вырастил тридцать соток картошки, и выкопал, и сдал ее!

- И пропил… А вот мне стыдно было смотреть им, своим ребятам, в глаза. И сейчас я это помню, и сейчас мне перед ними стыдно... Мы, там воюем, а они в Москве бузят про какие-то права человека. И все это зачинают жиды. Да я бы всех жидов собрал вместе, и на хер, с России попер. Вот и все решение наших проблем. И вот тогда то...

- Можно задать вопрос? – перебил майора физик. А где ты сейчас работаешь?

- Вопрос, вопрос, какой тут вопрос. На хер всех, и вот весь вопрос... Дворником сейчас работаю, вот что. А мундир, так, для солидности...

- Да закусывай ты, Одноруков, а не то сгоришь...

- Да, да... Я – русский патриот… А чего тебе, Феля, не вернуться назад, в деревню. Тут и природа, тут и…

- Тут и корова, и свиньи, и прочие недоумки. Нашелся мне, советчик. Жить в деревне! Да ты знаешь, кто я? – язык у Фели тоже, кажется, был не тот. – Я – блядь! Да, я блядь. Поэтому не могу жить в деревне. Стоит какому-то мужику здесь, в деревне, загулять, ну, пойти к чужой бабе, - сразу вся деревня об этом знает. Прямо спектакли начинаются... Потом и мужик вовсе и не рад... А той вдове каково? Сколько их после войны осталось? Сколько беды они приняли? Я уж не говорю, что бабе-одиночке приходилось вкалывать и за себя, и за мужика, которого у нее не было... Главное горе, - что она – одна. И если бы сложить весь этот крик душевный, внутренний крик, эту внутреннюю тоску и желания, да, да, желания, то земной шар перевернулся бы... Эх, вы, мужики... А тут еще деревня...

Да, я без мужика и трех дней нее проживу. Да, я такая.. Вон, Жириновский, нас, таких жалеет… обещает в космос послать….

- А я не Жириновский, - усмехнулся майор, - я бы послал вас всех…

- Ну-ну, пошли! И Феля с задором опрокинула внутрь себя стакан водки. Я тебе пошлю…

- Да бросьте вы, в конце концов, осуждать друг друга. – Наш физик почему-то не пил совсем. - Что это Вам даст теперь? Наш возраст таков, что никого уже не исправить…


15


- Сродственники! Мне тяжело...Кажется, родные, я посплю...

- Яша, что ты там? – первой откликнулась Феля. Она быстро кинулась к кровати, на которую упал Яшка. - Ребята, да у него сердце схватило. Вы смотрите, как он тяжело дышит. Яша, Яша, погоди. - Она суетливо рылась в своей сумке, отыскивая валидол. - Яша, под язык давай положи. Вот, вот, так, под языком и держи. Сейчас, Яша, легче будет. О господи, тебе, Яша, водку пить нельзя, рано еще, голубчик, пить водку. - Она гладила ему голову и бормотала всякую ерунду...

И вот уже Яша спокойно спит.

- Мальчишка ведь, совсем мальчишка, - досадовал майор, - а уже приучен к водке.

- Хронический алкоголизм… Тут, как я знаю по разговорам, люди пьют поколениями. Что, вы не знали, - Феля обвела черными глазами своих двоюродных братьев, - что являетесь наследниками не одного поколения каторжников?

- Может быть, все может быть, - согласился физик. Ведь Сибирь, как и раньше, так и теперь, была и остается местом ссылки.

Нет, не соглашусь с тобой. Основную массу населения в Сибири, - вмешался майор, - составили вольнопришедшие и переселенные крестьяне еще при царе в так называемом плановом порядке. Каторжане, как раз составляли меньшинство населения. Их потомков принято называть чалдонами.

- Интересно, ведь. Вот, смотрите, мы оказались двоюродными, а ведь как разошлась у нас жизнь!

Они просматривали сохранившиеся документы, которые достали из верхнего ящика комода. Там лежали непонятно какие и непонятно кому теперь нужные облигации сталинских времен, метрики детей, внуков и правнуков Однорукова, какие-то квитанции, похоронки, налоговые уведомления. Заинтересовал всех пожелтевший лист бумаги, в котором указывалось, что Иван, сын Иванов, скитник, свободный поселенец Ковенского уезда, направлен на вечное поселение в Енисейскую губернию, а неже с ним свободно пошла Сара, дочь жида Гершика, шинкаря села Худвижи, в православии крещенная именем Васса...

- Не может быть! - рявкнул бывший майор. - Галиматья какая-то!

- Что ты так? – спросил его физик. – Да разве в этом дело?

Майор без компании налил стакан водки и опрокинул его в себя.

- Да я давно и без бумаг знаю, что моя бабушка бывшая еврейка. Знаете мужики, как она плакала, рассказывая про своих родителей. Каялась, что пошла в Сибирь. Экая невидаль. Вот удивились, то.

- Конечно, это интересно. Любопытно все же это. Кстати, Феля, у тебя и у Яшки, явно выражненные семитские лица.

• Какие, какие лица?
  
• Ладно, сестра...
  

Феля подняла с полу школьную тетрадку, валявшуюся под лавкой. Полистала ее зачем-то и вдруг расхохоталась.

Да вы посмотрите, Яшка то у нас поэт! – она подала тетрадку физику.

Я чернявый, сам я кучерявый,

Тракторист я. Не бросая лишних слов,

Сколько вас, белесых и чернявых,

С каждою я мысленно готов...

- Фу, дурак. Молодой еще, а туда же. Ну-ка, ну-ка, что там дальше?

Целовал я горячее лицо,

И в амбар я ее приволок,

И не успел я ищо насладитца,

Как из хуя жир поволок...

Феля побледнела, потом выхватила из рук физика тетрадку и бросила ее под скамейку.

- Какой дурак он у нас... Яша со своими стихами. Знаете, друзья, надо его забрать отсюда, испортится окончательно парень.

- Вот так и решим, раздобрел майор. - Я беру Яшку к себе. В армию отправлю, в хорошую часть. А если придет человеком – сам все сможет сделать… На худой конец может остаться и на сверхсрочную.

- Нет, я его возьму к себе. Яшенька, согласись.

- Да замолчи, Феля. Ты же сама говоришь, что три дня…

- Да я шутила.

- Нет, братья и сестры. Возьму-ка я его к себе, в лабораторию. Пусть учится со мной выращивать кристаллы. И не спорьте, не спорьте со мной.

Будет ящики таскать с «рассадой». У меня уже сил нет. Научу готовить формы для кристаллов, работать на фрезерном, на токарном, сутками шуровать напильником. К сожалению, сейчас у меня уходит на эти дела девяносто процентов всего времени, как и любого физика-экспериментатора, имеющего порой даже мировую известность. Да, мы с Яшкой найдем общий язык.

Физик-клисталлограф, он выращивал самые чистые кристаллы в -мире. США, Япония и Южная Африка давно следили за ним. Он смеялся.

- Бриллиант? Да это ведь элементарно. Природа создает алмаз миллионы лет, а потом его надо найти, добыть и сделать огранку. Кох-и-Нор? Ерунда. Это при теперешней то технике! Но меня уже сто раз предупреждали совершенно недвусмысленно... Если что, ... то тут тебе, дружок, и сами знаете, что...

Майор понимающе закивал головою, а Феля недоуменно полуоткрыла рот, ожидая дальнейших разъяснений.

- Да и мне самому, к чему мне все эти миллионы? Мне уже скоро пятьдесят лет, я люблю свою жену, детей. Как видите, не пью... Зачем мне деньги?

Своими мозолистыми руками он выполнял всю техническую работу: готовил формы, порошки, рассолы солей, подготавливал «рассаду». Самые чистые его полупроводники покупали у него, точнее у его института, во всем мире.

- К сожалению, в наше трудное время институт весь на мне держится. Продаем кристаллы за границу, и институт получает деньги на зарплату... А вот, лабораторию термодинамики сократили полностью, акустиков тоже разогнали... А ведь парни-то какие были. Жаль. Но у института нет денег. Нет, считаю, что это временные трудности...

В качестве хобби он выращивал полудрагоценные камни, задавая заранее в программе их цвет, размер и форму.

- Проще всего вырастить кварц или циркон, практически не отличимый от граненого алмаза, или сфалерит, труднее – искусственный турмалин. Все просто, - пытался объяснить он. - Задается габитус, цвет, спайность и твердость кристалла, далее подготавливаются формы для сигнонии – тетрагональной, гексагональной или, скажем, ромбической.

- Каждый вид кристалла имеет свой цвет?

- Да нет же, цвет кристалла не всегда позволяет определить минерал, поскольку примеси придают им различную окраску. Кристалл без примесей обычно бывает прозрачным.

- Я не понимаю тебя.

- А вот, пожалуйста. - Он достал из кармана что-то разноцветное. В его мозолистой руке красные, бирюзовые, другие разноцветные камушки различной формы. - Вот, пожалуйста, мои труды. Все это выращено в моей лаборатории.

- А это что? – Феля показала пальцем.

- Это, дочка, прости, сестра, я вырастил розу. Да, розу в натуральную величину. Эти лепестки – багровый камень кровавник с габитусом розы, а чашелистик - изумрудный уваровит. Здесь я использовал два минерала, пустяк, в общем случае, но надо было подумать, как их срастить между собою. А ведь интересно, не правда ли?

- Да, интересно, сколько стоит такое удовольствие?

- Не знаю я, точнее не интересует меня это. Фелисада, возьми ее себе.

- Нет, нет, что ты! Я не могу.

- Возьми, Феля, на память. И он положил каменную розу в ее распростертую ладонь. В космос полетишь с ней.

Все неожиданно расхохотались.

- А Яшку все-таки я беру с собой.