Минусинские рассказы

Вид материала

Рассказ

Содержание Один день одиночества Трое на одной скамейке, не считая прохожих ШТЫРЕК (рассказ бабы Анисы) КАК Я ВОЕВАЛ С КОЛЧАКОМ (Рассказ Прокопия Петровича) КРАДЕННЯ СОБАКА (Рассказ бабы Анисы)

Подобный материал:

• Произведения для 10 а класса выделены, 11.05kb.
• Василий Макарович Шукшин рассказы, 3282.5kb.
• Современные русские писатели евгений Попов Рассказы, 246.11kb.
• «Донские рассказы», 11.38kb.
• Рекомендательная библиография для внеклассного чтения, 151.61kb.
• Образ учителя в художественной литературе, 53.58kb.
• А. П. Чехов Рассказы «Попрыгунья», «Ионыч», «Человек в футляре», «О любви», «Крыжовник»,, 13.99kb.
• Рассказы о русских святых, 11.12kb.
• Яковлев Александр Сергеевич рассказы конструктора Сайт Военная литература, 965.74kb.
• Рассказы о детях и для детей, 79.02kb.

ОДИН ДЕНЬ ОДИНОЧЕСТВА

Понаслышке он многое знал о фактории. Буровая, на которой он работал, находилась от нее в десяти минутах полета вертолета. Все на буровой только и жили мыслями о фактории. Здесь, на буровой, работа чередовалась сном, единственная радость – телевизор – и тот можно было посмотреть только во время приема пищи. Вокруг – голое поле, ни кустика. Сверху, с буровой, был виден Северный Ледовитый океан. Вдоль берега тянулись длинные и узкие островки.

Вокруг все серым серо. Одна надежда – на высокий заработок да на факторию. На Большой земле заработок раз в десять ниже да и то не устроиться на работу, а если и устроишься, по полгода не выплачивают должное.

Здесь, на буровой, два-три месяца приходится работать без выходных и без свободного времени. Да и к чему отдых, если нечем заняться. На буровой царил сухой закон, шеф строго следил за этим, круто и бесповоротно расправлялся с нарушителями.

После завершения скважины парней ожидал отдых, и они разъезжались по домам, а буровую перебрасывали в другое место. И после установки буровой на новом месте, - а это месяц, не менее, парни съезжались на работу по очередному вызову шефа.

И все же фактория манила. Там - магазины, гостиница, недавно открыли ресторан и бар, говорят, с Большой земли понаехали девицы, приятные во всех отношениях. В последнее время на буровой только об этом и говорили. Воображение у парней разыгрывалось, а шеф каждый раз грубо обрывал рассказчиков, после чего уличенному не светило больше побывать на фактории.

И все же, поводы были побывать на фактории. Через факторию на буровую завозили вертолетами солярку, цемент, компоненты, запчасти. Через факторию снабжали продуктами и всем необходимым. Раз в неделю кто-нибудь из парней отправлялся на факторию для приемки и сопровождения грузов.

Шеф запросто мог вызвать по рации вертолет, но по пустякам он этого не делал. И вот, однажды, на буровую прилетел вертолет, надо было перевести на факторию вертлюг и сдать там в управление. Выбор шефа пал на него.


И вот она, фактория, вся как на ладони, с высоты птичьего полета. Он внимательно вглядывался вниз. Панорама разочаровала его - ничего приглядного. Всюду балки, обшарпанные балки.

Первым делом он пошел в управление, чтобы сразу сделать все дела. Шел снег и усиливался ветер. Прямо на ветру какой-то усач жарил шашлыки. Две пьяные девки с потасканными лицами, в кирзовых сапогах и накрашенными губами толкались возле магазина.

Ему надо было сдать вертлюг в ремонт, получить новый, погрузить на вертолет отправиться утром обратно. Впереди у него – вечер и ночь. Но погода на глазах быстро менялась, замело, на улице – уже буран. Похоже, затянется на неделю.

Поселили в одном номере с летчиками. Вечером зашли в ресторан, на троих выпили одну бутылку. Летчики говорили, что в такую пургу, при таком ветре они не полетят с подвеской, придется ждать, пока не утихнет ветер. А это, по их словам, будет продолжаться во всяком случае не меньше трех дней.

Он сказал, что это его не устраивает. Фактория, оказывается, большая буровая…

Лучше с парнями на буровой, чем здесь ловить потасканных шалав. Летчики охотно согласились с его доводами и попросили у официанта еще одну бутылку.

За соседним столиком сидели бородачи в свитерах и громко что-то обсуждали и ржали. Мало по малому познакомились. Они оказались рыбаками, приехавшими в факторию сдавать рыбу. Завтра, утром, несмотря на непогоду, собирались отбывать на промысел. Оказалось, их маршрут пролегал мимо буровой. И ходу то каких-то восемьдесят километров. Ерунда! И он попросился в попутчики.

Неопределенность его давила. Надо возвращаться. Летчики сами управятся. Выйдет минута штиля, и вертолет в один миг на подвеске доставит вертлюг на буровую.

Утром с похмелья было все противно. Сходил с летчиками в бар, чтобы там опохмелиться. Потом он зашел в магазин, купил три бутылки водки, а на оставшиеся деньги - метров десять байки красного цвета.

Водку - чтобы втихую угостить на буровой парней, а байку… Это отдельный разговор. Там на материке у него осталась жена и она, кажется, ждет ребенка. Он непременно думает, что родится девчонка. А для пеленок, как он слышал когда-то еще в детстве, лучшего материала, чем байка, нет. Но в наши дни в продаже один только импорт, а тут, на фактории, может быть лет десять, никому не нужная, лежала на прилавке байка.

Вот и рыбаки. Он пошел за ними к катеру.

Катер шел вдоль берега, стараясь обходить отмели и спрямлять путь. Плыли не долго, за разговорами и за бутылкой, которую распивали с горлышка по очереди, включая рулевого.


Вдали на белом уже фоне виднелись очертания буровой.

• Не твоя ли буровая?
  
• Стойте мужики, приехали.
  

Катер сбавил обороты, медленно причалил к береговому припою. Недавно образовавшийся лед был еще тонким, поэтому катер прошел еще какой-то путь, выбирая участок берега без припоя.

Он спрыгнул на берег, вслед ему кинули рюкзак, который он ловко подхватил на лету.

• Ну, прощай мужики, я пошел.
  

Весело напевая, он пошел по направлению к буровой. Под ногами хрустел свежевыпавший снег. Холодало.


Пройдя метров триста и окинув взглядом предстоящий путь, его бросило в холодный пот: впереди снежное поле заканчивалось и обрывалось свинцовой полосой воды. За водой где-то в километре опять начиналась земля. Буровая была в километрах трех.

Его обожгла первая мысль: «… попал на остров!»

Он бросил рюкзак... и с диким нечеловеческим криком, который удивил его самого, бросился назад. Но катера уже не было.

Что делать? Что делать? … Он упал на снег, рыдая бил кулаками землю. Душила бессильная злоба.

Потом вспомнил на минуту детскую обиду, когда не смог постоять за себя в семилетнем возрасте в ссоре со своим сверстником… и заплакал. Ему было жаль мать, жену… Как он их, оказывается, любил,.. даже того маленького обидчика.

Потом он несколько успокоился. Выход? Есть ли выход? Да, надо ждать, может быть кто-нибудь проплывет мимо.

Ага, припой. Ждать, когда пролив соединит с большой землей припоем. А сколько дней ждать, неделю, месяц? Ждать такое время, имея в кармане одну коробку спичек и ни куска хлеба?

Плыть через пролив? Это метров пятьсот, а может быть километр. Одежда намокнет в ледяной воде. Он переплывал Туру, но и то, когда оставались последние метры до берега, пытался нащупать ногами дно. А тут пролив в пять, а может быть в десять раз шире, да еще в одежде, да в ледяной воде!

Раздеться? А судорога? Уж тогда то – конец! Это уж точно.

Плыть в одежде? Да это же самоубийство!

Значит, ждать… А вдруг ударит сильный мороз и сразу, за одну ночь припой соединит остров с материком.

А кто сказал, что там материк, а не следующий остров?

Он обессилено упал на колени. Страха и отчаяния уже не было. Оставалось чувство какой-то усталости и безразличия.

И ведь жил, как обормот. Жену обижал, детей заводить не хотел, считал, что сначала надо заработать на жизнь, но и не покидала мысль, что при случае можно будет и развестись.

Приезжал после вахты домой, пил с друзьями и сутками не бывал дома.

Мама, боже мой, как виноват перед тобой! Мама! Мысленно прошу у тебя прощения за грубость, за невнимание, за сыновний эгоизм. Ведь, знаю я, ты меня любила больше себя, ты видела во мне продолжение своей жизни. Ты жертвовала всем ради моей жизни. Ведь даже самая непутевая мать, рожая и выращивая ребенка, думает о его счастье, пусть по своим понятиям и меркам, но никогда мать-алкоголичка не мечтает о том, чтобы ее сын стал алкоголиком… Как мы безжалостны к своим матерям!


Кто еще роднее и ближе? Сдохнешь - и через год никто не вспомнит, кроме матери и жены…


Жил все это время налегке. Бросил учиться. Прожигал время. Все времяпровождение сводилось к выпивке, девкам да зрелищам... И всегда находил оправдание, таких, как я, мол большинство. А ведь это – не оправдание. Ведь лучших – всегда меньшинство, а лучших из лучших – единицы.

Жизнь дается один раз и прожить ее как животное – не последний ли это плевок смерти в душу.

Как бесконечно можно уважать аскета, отдающего свою жизнь и волю занятию спортом или решению математических задач, какому-нибудь ремеслу, когда достигаются недостижимые для большинства результаты.

Может быть, такому аскету так же тяжело умирать, как и любому другому человеку. Но внешне, каждый скажет, что жизнь им прожита не зря, и будет сожалеть, что такого специалиста, такого феномена мы лишились.

Взять тот же подвиг на войне. Герой возвышает себя в глазах остальных. Посмертно его уважают, герой остается в памяти людей. Представьте, жил как все, практически не выделяясь от остальных, и только один единственный поступок поднимает его на такую высоту, на какую не подняться никому без божественной искры.


А что слава? Помирать-то никому не хочется. Что, легче было Матросову или Гастелло? А ведь, наверное, легче. Смерть у них наступила мгновенно, в пылу героической горячки. А вот, чтобы так… Ну чем мне легче, чем приговоренному к казни? Разве той малой надеждой, что мимо проплывет катер, пролетит вертолет, остановится буровая и там, на ней, услышат мой крик.

Мороз все усиливался. Заметно потемнело. Дни на Ямале в это время короткие.


Вот, скоро наступит темнота. Надо разжечь костер, согреться. А, да у меня в рюкзаке пара бутылок водки. Ребята с буровой попросили... Фланель моему будущему ребенку. Сжечь фланель? Это сжечь пеленки для моей будущей дочки? Это сжечь будущее?

Коченеющими руками он открыл бутылку водки, залпом выпил всю до дна, не почуяв ни запаха, ни горечи. Видимо я уже сильно застыл. Он вспомнил, как в армии разгружали в сорокаградусный мороз вагоны со снарядами. В легких солдатских трехпалках невозможно было притронуться к ящику. В такой мороз шинель насквозь продувалась и промораживалась тихим хиусом. Ребята поминутно бегали в теплушку отогреваться, а их матом встречал там старшина и гнал опять на разгрузку вагонов.

Но тут приятель предложил сбегать к привокзальному магазинчику и взять водки для “сугрева”. Пили водку с горла, и также не замечали ни запаха, ни горечи. Потом дружно работали до вечера, и никому не ударил в голову хмель.

Водка и сейчас спасительно подействовала на него. Он успокоился. И смирился. Будь что будет. Светлой полоской промелькнуло в сознании, что у него осталась еще одна бутылка водки. Он вытащил из рюкзака фланель и завернулся в нее. Стало теплее и спокойнее.

Надо ждать. Надо ждать людей. У него еще была надежда на жизнь. Было уже совсем темно.

Ведь ненцы в пургу переворачивают сани, ложатся под них, их заметает сугробом, а они могут неделю так спать. Никому в мире такое не удается. Вот народ! А чем я хуже? Неужели и мы так не сможем. Он засыпал. Сопротивляться такой сладости было невозможно. Мелькнула слабая мысль, что он замерзает. Но если смерть такая сладкая, то почему ее так все боятся?


* * *


Через восемь месяцев его нашел вертолет,.. по красной выцветшей фланели.


ТРОЕ НА ОДНОЙ СКАМЕЙКЕ, НЕ СЧИТАЯ ПРОХОЖИХ


Было совсем еще рано. В одном пригородном районе, возле деревянного домика с двухскатной крышей на скамейке сидели хозяева, дед и бабка, рядом стоял их новый квартирант лет сорока, бывший инженер и бывший семьянин.

Деду, Прокопию Петровичу, было за восемьдесят, седая облезлая борода не вязалась с довольно живыми темными глазами. Бабка Аниса была младше его на лет пятнадцать, но ее бесцветность, казалось, уравнивала возрасты. Она была похожа на многих других старушек, не отличимых друг от друга, хоть и сотню раз такую встретишь - все кажутся на одно лицо. Одинаковый образ жизни, одинаковые заботы с возрастом нивелировали всех.

Кеша жил после развода первые дни на новой квартире и ему надо было утверждаться, и Кеша заговорил.

- Хорошо бы в такую погоду на рыбалку, накопать червяков да на речку куда-нибудь...

- Вот, ты, Кеша, инженер, - не без сарказма заявил старик, - а не смыслишь в делах. Нынче на червяка ничего не выйдет, да и смотря какая рыба... Дед немного помолчал, видимо, довольный своим остроумием, а остроумие у простого и нехитрого люда, как известно, сводится к оскорблению своих собеседников, затем продолжил:

- Тут намедня моя бабка минтая жарила, а бич какой-то у окна пристроился легкую нужду справлять. После этого третий день в глотку ничего не лезет. Хочу поесть, а в глазах этот бич...

- Погань то какая, - вмешалась баба Аниса, - противно вспоминать. А минтая, дед, я жарила за день до этого. В то утро я пекла блины.


ШТЫРЕК (рассказ бабы Анисы)


В праздник, на троицу, решила я напечь блинов. Все приготовила, пеку блины. Да и дед доволен. И вот, как только очередной раз я обмазала гусиным пером сковородку, глянь в окно, и противно стало: какой-то бич простроился у окна справлять свои нужды.

Я пожаловалась деду, не могу в такой обстановке блины печь. Тот вышел на улицу. Слышу разговор.

- Что же ты гад такой делаешь? Старуха блины печет, а тебе другого места мало?

- А пошел ты...

Дед подошел к бичу и без размаха, как мальчишка, ткнул его в подбородок, и уложил бича в соседнюю лужу. Тот подскочил, весь мокрый, и к деду. Я растерялась, старый ведь дед, и помочь то некому, и не знаю, что делать.

А у деда, оказывается, был припасен штырек сантиметров этак пятьдесят и толщиной с палец. Дед намахнулся штырьком и бич успокоился, что-то проворчал про себя свое матерное да и пошел восвояси.

После этого, Кеша, я стала его бояться....


- Был бы помоложе, расхрабрился тут дед, дал бы ему как следует. Ведь раньше я одним пальцем мог страшней казацкой шашки вдарить.

Дед как-то резко не по возрасту поднялся со скамейки и выкинул большой палец правой руки к горлу Кеши. Тот от неожиданности стукнулся затылком об бревенчатую стену.

- Этим ударом я немало повалил в свое время беляков… да и с Лениным встречался. И дед поведал, как он воевал с Колчаком и встречался с самим Лениным.


КАК Я ВОЕВАЛ С КОЛЧАКОМ (Рассказ Прокопия Петровича)


Сидим под Дарданеллами, - начал дед. Дождик такой мелкий, противный. И не холодно, а ничего на тебе сухого нет. Вокруг болота и лесок липкий такой, противно на все смотреть. Ни войны, ни мира. Немцам тоже надоело...

- Дед, - осторожно заметил квартирант Кеша, - а Дарданелы ведь это Турция. Там должно быть жарко.

- Сам ты турок! Турция! Будешь перебивать - ступай с квартиры. Нужен мне такой квартирант.

- Ладно, дед, не сердись, рассказывай. Не буду больше перебивать. Это я нечаянно. Ну, расскажи, Прокопий Петрович, как ты с Лениным встретился.

- Иннокентий, этого я никогда не забуду. Сто лет проживу, а помнить буду, как будто бы это было вчера.

Надоело, значит, воевать и нам, и немцам. Кто братается, кто самокрутки курит. Многие начали охальничать, с бабами там местными. Офицеров уже не было: кого поубивали, а кто и сам сбежал. Порядка, словом, ни какого на нашем фронте. А население местное ходит к нам, жалуется.

Надоело наконец мне, говорю ребятам: “ Там в России революция, мужики землю делят, а тут тоже, немец воевать не хочет: уйдем мы и он с радостью уйдет. Да и охальничать хватит, что у нас в России бабы и девки хуже что ли?

Ребята со мной согласились, Тогда я им и говорю, давай, стреляем последних офицеров и айда на бронепоезд, да назад в Россию!

Ребята загорелись, быстро собрали свои пожитки и на бронепоезд. Я говорю, слушать только меня, за неповиновение - расстрел. Ребята тоже согласились.

И вот мчимся на бронепоезде назад, в Россию. Доехали быстро до Тулы. Везде пропускали нас, пропускали четко. А если где-то там кой кто и закуражится - мы быстренько наведем на того пушки - сразу бежит извиняться, говорит, нечаянно это мы не пропустили, деток, говорит, наших пожалейте, ведь сиротами могут остаться.

- Ладно, я говорю, давай горючего да провианта, а сам иди с богом к своим деткам да не рыпайся более, не дай бог, если назад вернемся.

А вот в Туле и пушки не помогли! Мы наставляем на них пушки, а те говорят, хоть убейте нас, а не пропустим. Я им: “Детей бы своих пожалели, сиротами ведь останутся!”

- Хоть сиротами останутся наши дети, а все равно не пропустим!

Удивился тогда я и спрашиваю их, кто у вас главный, пусть подойдет, разберемся с ним.

- Главный у нас Ленин, но он в Москве, и надо три дня ждать, чтобы тот приехал.

- Ну что, если надо - и подождем три дня.

Через три дня зовут: “Ленин приехал”. Показали, куда идти. Захожу в деревянный дом (а было уже холодно, снежок выпал, так и хрустит под сапогами). В доме печка буржуйка, ее только что растопили. У окна стол, сидят какие-то мужики. Ленина мне никто не показал. Вежливо обращаюсь к самому важному на вид - здровенный такой верзила в кожаном пальто и галстуке: “ Не Вы будете Ленин?”

Тут все услышали и громко рассмеялись.

- Вот Ленина нашел! Да это наш посыльной, шестерка, истопник. Ленин - вот!

И показывают мне маленького мужичка в солдатской шинели, лысого, с рыжей бородкой. Удивился тогда я очень, да и смутился весьма. Стыдно, Кеша, мне стало за свой промах.

- Извиняюсь, говорю, Владимир Ильич. Не знал я Вас, хоть слышал о Вас много.

Смеется Ленин. Смех такой добрый, добрый... А я еще больше смутился, руки по швам, стою во фрунт, стесняются.

Ленин вдруг серьезный такой стал, а глаза такие умные. Смотрит на меня внимательно. Рядом с ним Ворошилов, Фрунзе и Сталин. Остальных уже сейчас забыл. Все смотрят на меня и чего-то ждут. Вдруг Ленин и заговорил.

- Прокопий Петрович, а сколько у тебя штыков?

- Восемьсот, Владимир Ильич!

- А что, с восьмьюстами штыками ты бы одолел Колчака?

- Одолел бы, Владимир Ильич!

Ленин обернулся к остальным членам правительства и говорит: “Вот, фронтовой герой, Прокопий Петрович, и это задание может выполнить. А Блюхер, пизда, с пятьюдесятью тысячами бежит от Колчака. Давайте пошлем Прокопия Петровича, пусть он там всыплет.

И вот мы опять на бронепоезд, да как-то славно, с боями и победами. Колчак бежит со всех ног, а мы их из пушек, снарядов не жалели. Потом догонишь и тут добавишь еще им: кто штыком доканчивает, кто бьет прикладом, а кто шашкой рубит. Кровищи- то сколько пустили!

- Дед, а ордена, медали у тебя есть? И за это генерала бы должны тебе дать.

- Генерала... генерала. Сволочи же штабные! Я там сражаюсь, а они рапортуют о победе, сражаются на бумагах. Отрапортовался, поставил свою фамилию - вот и герой, и получай новое воинское звание. Это еще хорошо, что хоть орден Боевого Красного Знамени дали.

- А где он у тебя?

- Ээ! Это долгая история! Другой раз как-нибудь об этом. Да и неохота вспоминать об этом. Ты бы, Кеша, сходил на базар за веником, семьдесят копеек потом, с пенсии отдам.

Кеша знал, что потом никогда не наступит, но веник все-таки решил купить хозяину квартиры. Он понимал, что орден - не веник. Ордена не дарят, их выдают.

- Вот ты работу, говоришь, потерял, - продолжал Прокопий Петрович, - а чем за квартиру будешь платить?

• Сократили меня, дед, - начал было оправдываться Кеша.
  

- Значит, много вас, инженеров, развелось, вот и сокращают. А глупеет народ сильно. Раньше люди умнее были, потому что шапки зимой, а фуражки летом носили. Хоть маленький мальчонка, а уже в фуражке. Солнце не припекает голову, и ум сохраняется. Нет, раньше люди были умнее.

- Молчи, умный, вмешалась баба Аниса. Это сейчас ты умный, когда еле двигаешься, а про то, что раньше было, и не вспоминай. Бабу Анису прорвало, остановить ее уже было невозможно...

КРАДЕННЯ СОБАКА (Рассказ бабы Анисы)


Без стука и без приветствия однажды утром к нам зашла какая-то краснощекая баба. Плоский рот и сверлящий взгляд говорил о ее решительном настроении.

-А ну, покажи мне своего деда!

Я опешила, потом ответ нашелся сам по себе:

- А на что он тебе?

- Как на что? А он ведь вор!

- !?!

Баба по-хозяйски прошла в горницу вместе со мною. Прокопий Петрович, лежа на кровати (в валенках!), читал газету. Читал он ее искусно, держа ее вверх ногами. Из экономии он еще вчера купил “Красную Звезду” на самокрутки. Грамоте его никто не обучал, но он лиха не на кого не таил - ведь главное - ум, а в газетах и всяких книжках пишут то, что всем давно и без того известно.

Баба приподняла газету, - Прокопий Петрович отвернулся к стене. Она тупо уставилась на деда: «Вот он и есть! Вот он и украл мою собаку».

• А в чем собственно дело? - поинтересовалась я.
  

Ведь действительно, Прокопий Петрович еще неделю как тому привел домой здоровенного кобеля. Объяснил, что привяжет его на задах, в огороде, чтобы тот сторожил картошку. Воров размножилось множество, работать никто не хочет, проще чужим воспользоваться. Я соглашалась с его доводами, но а теперь себя чувствовала одураченной и обманутой. Сердце мое забилось, ноги стали ватными, и почему-то захотелось спать.

- Это он, Ирод, украл моего Бурундука, он украл, он!

Баба уже не терроризировала Прокопия Петровича, она вошла в раж. Ей надо было высказаться. А дед сник: и уйти нельзя, и лежать в валенках на кровати неприлично. Он как статуя, с неподвижными глазами и отсутствовал, и присутствовал.

- Видишь ли, милуша, - начала краснощекая баба навадился твой старый хрыч ходить к моей соседке. Удивительно всем - ведь она его в два раза моложе! Да и все возмущаются. Как только он постучит в калитку к своей этой самой, мой Бурундик начинает лаять, да так злостно, что другие соседи открывают окна и выглядывают из занавесок. А ведь наш поселок не Кремель, если и не все друг друга знают, но в лицо то друг друга видели. Он же не дурак твой дед, - сторожем заводского картофельного поля не каждого поставят - вот он и решил прикормить моего Бурундика.

Сначала я из экономии не обращала внимания. Потом как в сердце ножом - Бурундик стал вилять ему хвостом, ведь уже и ждет его и рвется из двора. Когда исчез Бурундик, сначала я подумала, что он убежал по надобности... ну, знаешь, подружку нашел, может быть. А потом осенило!

Пришлось тут уж сознаться в преступлении. Я повела эту ядреную бабу на зады, где ее признал ставший дорогим сердцу Бурундик, спешно отвязала веревку от ошейника...

С оплеванной сонной душой, вернувшись домой, я хотела все, все высказать деду: и о погубленной им молодости, и о том, что их только двое на белом свете, и о том, что добрые люди не так живут, и о позоре на весь поселок. Прокопия Петровича дома уже не было.

Вот так любовь доводит человека до преступления!

• Ты, это, старуха брось ерунду собирать, вмешался Прокопий Петрович.
  

Совсем это не так было. Навыдумывают, тоже мне, люди. Просто я ходил по людям, выяснял, чьи участки на картофельном поле, потому что был назначен начальником... главным сторожем картофельного поля. Иди-ка, старуха, поставь чаю, пить что-то хочется.

Баба Аниса, тяжело поднялась со скамейки и пошла в избу. А дед, не торопясь, начал рассказывать Кеше.