Алексей Лельчук

Вид материала

Рассказ

Содержание Иерусалимские сны

Подобный материал:

• И. В. Сталина в. М. Мопотову 1925-1936 гг. Сборник документов москва «россия молодая», 6878.31kb.
• Нло как фактор глобального риска Алексей Турчин, 7525.63kb.
• Пресс-служба фракции «Единая Россия» Госдума, 2957.7kb.
• Пресс-служба фракции «Единая Россия» Госдума, 2811.25kb.
• Информационная система "единое окно доступа к образовательным ресурсам": 4 года в сети, 96.38kb.
• Алексей Петрович Маресьев, 25.97kb.
• Кинокомпания pygmalion production представляет художественный фильм, 436.63kb.
• Gutter=113> 78 Корнилов Евгений Последний день Атамана Каледина Участники трагедии, 400.86kb.
• Алексей Михайлович Романов Царь Алексей Михайлович Романов сын Михаила Фёдоровича Романова, 16.02kb.
• Ный деятель, специалист по Сальвадору Дали,, Эмануэлю Сведенборгу, Августу Стриндбергу,, 46.69kb.

Иерусалимские сны

Дым сигареты тонкой,

Волшебное стекло...

Любимая негромко

Мне руки на лицо...


Слова забытой вязью

Теряются в игре.

Дверей не отворяйте,

Останьтесь на Земле.


Как-то раз Иванову приснился сон, будто он летает над Иерусалимом, как Маргарита над Москвой. Ясный сон, как в книжках. Иванов очень удивился  обычно снится ведь всякая чушь.

Он пошел в Старый Город. Был вечер. Иванову захотелось купить арабского хлеба. Фонари и окна светили в мягкой темноте, теплый воздух почти вплотную подступал к лицу. Чуть ближе  и было бы трудно дышать.

Он вышел из своего квартала на пустынную улицу, прошел ее на красный свет и двинулся к Шхемским воротам.

За спиной Иванова послышался свист и грохот, и его лихо обогнала черная карета, запряженная четверкой лошадей, огромных и вороных как ночь. Окна кареты были открыты настежь, внутри сидело человек шесть евреев-ультраортодоксов в черных халатах и шляпах, на заднике висели еще двое, на козлах правил кучер, тоже в черном хасидском халате и шляпе. Кучер держал в вытянутой руке поводья и размахивал над головой тяжеленным кнутом. Кнут, словно вертолетный винт, резал густой воздух на куски.

Евреи в окошке суетились, что-то передавали друг другу и двоим сзади, пытались дергать возницу за полы халата, продолжая на дикой скорости нестись вперед.

Грохоча и звеня железками, карета обогнала Иванова слева, из окошка высунулась рука с желтым платком, помахала вверх-вниз, возница широко размахнулся кнутом и хрястнул по уставшему воздуху так, что тот содрогнулся и издал сочный вопль. Карета резко дернулась вбок, чуть не свалившись на два колеса, выровнялась и понеслась дальше. Иванов понял, что платок был сигналом поворота.

Карета домчалась через площадь до Шхемской дороги, выбросила сзади два красных платка, но вовсе не остановилась, а, прыгая и чуть не переворачиваясь на бордюрах, пересекла шоссе и нырнула вниз к Шхемским воротам. Все стихло.

«Евреи поехали к Стене Плача,  подумал Иванов.  И не боятся они ночью через Старый Город скакать...»

Евреи, как видно, не боялись.

Иванов зашел в арабскую пекарню и сказал продавцу: «Пять кругов, пожалуйста». Продавец посмотрел на него и ответил на хорошем иврите: «Хабиби, дорогой. Ты идешь в Старый Город? Иди. На обратном пути зайдешь — купишь хлеб. Мы всю ночь открыты».

Иванов сообразил, что тот прав. К тому же он боялся долго разговаривать с арабами. Он сказал: «Окей» и пошел вон. На пороге ему попался Майкл Джексон. Майкл, как обычно, смутился и улыбнулся девчачей улыбкой. А Иванов тут же подумал: «Ай, черт! Мало ли что бывает во сне». Он сказал Майклу: «Привет», и вышел.

Пока он шел до Шхемских ворот, ничего не произошло. Разве что воздух был все такой же густой и теплый как постель.

Подойдя к стенам, он понял, что случилось с евреями. Ворота расположены заметно ниже окружающего нового города, и к ним амфитеатром спускается широкая каменная лестница. Днем на ней шумит арабский рынок, а сейчас она осталась пустая и голая, кое-где исписанная закорючками граффити. Евреи сиганули в своей карете с самого верху. Карета оказалась довольно крепкой, так что когда Иванов подошел, она уже стояла на колесах перед въездом в ворота, а евреи собирали лошадей. Они суетились, что-то в карете подвязывали, подпихивали, подставляли, запрягая лошадей и переговариваясь между собой на идише.

Иванов не понял, к чему вся суматоха и спешка, но потом сообразил: евреям казалось логичным, что раз карета  такая быстрая вещь, то и внутри нее все должны поторапливаться. Они спешили, бегали вокруг, открывали и закрывали двери и дверцы, поправляли свои шляпы и заглядывали в книжки.

Собрав карету, они быстро в нее попрыгали, возница вскарабкался на козлы, крутанул пару раз своим вертолетным кнутом так, что огромные Шхемские ворота подпрыгнули на месте, и карета прогрохотала по камням в темный проем. Она завернула там куда-то вбок и второй раз исчезла из поля зрения Иванова. Он представил себе, как карета несется по темным узким улочкам арабского квартала, прижимая к стенам поздних прохожих, и как возница пригибается, проезжая под низкие арки.

«Интересно, — подумал Иванов, — Пустит ли их патруль к Стене вместе с каретой?»

Когда Иванов дошел до Стены, евреи уже молились, упершись в нее лбами, карета была припаркована наискосок посреди площади, упершись оглоблями в землю, распряженные кони паслись вокруг, тряся гривами и фырча. Редкие туристы с фотоаппаратами не очень-то обращали внимание на карету и коней. Стена была похожа на экран заброшенного кинотеатра. Раньше на нем показывали чудесное кино, а теперь лишь немногие потомки былых зрителей молятся и ждут сеансов.

Потом Иванову подумалось, что, вероятно, каменная площадь — не лучший выпас, но с другой стороны, раз кони так заинтересованно водили мордами по камням, то что-то они там для себя находили. Что?


От Шхемских ворот Иванов пошел вниз в город. Видения сменились — вдруг наступил день, и он был не один. Они шли вниз от ворот вдвоем с Федей — приятелем Йонатана. Как два молодых человека, приписывающих себе художественный взгляд на мир, они прогуливались по экзотическому восточному базару и философствовали.

Впереди них пробиралась сквозь толпу съемочная группа западного телевидения. На переднем коне израильтянин-переводчик раздвигал кучи простого народа и объяснял что-то бесконечное белокожему голубокровому Западному Журналисту. За ними, то поднимая, то опуская забрало видеокамеры, шествовало орудие главного калибра — оператор, заметно возвышаясь над палубой и размеренно поводя стволами. Пара оруженосцев со знаменами микрофонов, патронташами батарей, магнитофонами и блоками питания увивалась вслед. Замыкал шествие местный святой Иошуа в резиновых сандалиях, ношеном спортивном костюме и широкой кипе, который привязался к телевизионщикам еще на Яффской улице и был оставлен в свите, несмотря на протесты переводчика.

Иванов с Федей обсуждали вопрос «Что делать в жизни молодому талантливому человеку, если ему делать, в общем-то, ничего неохота?» Недавно они пришли к выводу, что эта тема не столь банальна и неприлична, как это может показаться публике. Считается, что безделье  это фундаментальная величина, не доступная аналитическому осмыслению. Принято громогласно декларировать свою вынужденную лень,  говорил Федя,  а если и задавать какие вопросы, то только риторически пожимать плечами: «А зачем работать?» Совсем мало людей вправду надеются найти ответ на этот вопрос. Именно тут Федя с Ивановым превзошли среду и друзей. Они разрешили себе задуматься: может быть, безделье  не единственный выход из создавшегося положения? Или, может быть, человеку чего-то все-таки охота, кроме безделья? Теперь, радуясь неожиданной свободе слова, они занимались вдохновенной конструктивной классификацией собственной лени.


Они пошли в Старый Город покупать подарки фединой сестре Алине, живущей в Москве. Алина старше Иванова с Федей, — то есть она старше Иванова и, соответственно, гораздо старше Феди. Летом Алина приезжала в гости.

Она развлекала их рассказами о том, что она никогда не училась искусствам, что в школе она, разумеется, была троечницей, в том числе по рисованию, и что только став взрослой, обнаружила, что чувство линии и цвета так же естественно для нее, как чувство земного притяжения. Она быстро стала хорошей художницей, но не только рисунки, а даже ее походка, движения, выражения лица, ее наряды были готовыми шедеврами  легкими, тонкими, мягкими, плавно переходящими друг в друга, как страницы поэзии. Люди вокруг любовались ею, не отводя глаз, как чистым произведением искусства, забывая, что они смотрят на обычного человека из мяса, костей и мозгов, и что слишком пристальный взгляд может ее обидеть. Может, но никогда не обижал.

Она на глаз безошибочно определяла расстояния и чувствовала пропорции, а в ее изящных сильных руках врожденная грациозность окончательно сгущалась, как сахар на дне неразмешанной чашки, делая ее тонкие пальцы буквально волшебными. Ей не нужно было рисовать в нормальном смысле этого слова, ей достаточно было просто прикасаться к чему-либо, оставляющему след на бумаге, и сразу звать рамочника. Она, собственно, и не рисовала никогда серьезно. Рекламные заказы обеспечивали ей неплохое пропитание, а все возможные портреты и пейзажи она проживала живьем. Таких природно талантливых людей немного,  кроме фединой сестры, Иванов знал еще одного  охотника, эскимоса.


Пестрый народ на Шхемской площади не обращал внимания на видеооператора. Такое развлечение здесь случается почти каждый день, особенно в последнее время, из-за всех этих дел там наверху в политике. Когда народные избранники что-нибудь нового натворят, то посылают журналистов вниз спросить: «Ну как  не печёт?» И все, что им могут на это ответить: «Да ладно, все путем. Куда ж вам от нас, дураков, деться?» Некоторые, правда, пытаются что-то выкрикнуть. От этого происходят перемены.

Солнце из зенита топило площадь в ужасном вертикальном освещении, которое плохо смотрится на экране, желтые городские стены и ворота ограждали сцену сверху, площадь спускалась ступенями лотков со сладостями и дешевыми двухкассетными магнитофонами. Белые хлопчатобумажные носки продавались связками по три пары, рядом с ними  бананы по три шекеля кило, дальше шли пластмассовые украшения для детей, помидоры, огромный лоток с лепешками, опять сладости, газеты, что-то еще, и упиралась площадь в два стояка, раздающих голодным прохожим фелафель и другую местную еду-на-час.

Федя потянул Иванова за рукав и показал...


С самого начала предполагалось, что Иванову снится, как он летает над Иерусалимом. Идея хороша, так что он начал смотреть с энтузиазмом. Но пока он все больше ходил на своих двоих, чем летал. Иванов начал чувствовать какой-то обман.

Впрочем, как человек взрослый и привыкший к таким простым покупкам, а также сообразив, что его надежда на то, что сны хотя бы чуть-чуть отличаются от нормальной жизни, — эта державшаяся до последнего момента, до этого вот самого что ни на есть сонного волшебного сна, надежда, которую он давно уже забросил за несостоятельностью, но вдруг вспомнил и поверил в нее, потому что пришел наконец-то этот самый главный сон, — когда он понял, что эта надежда обвалилась, как спелая груша в урочный час, он перестал обращать внимание на несообразности.


Иванов дошел до Храма Гроба Господня.

«Наконец-то,  подумал он,  я столько раз здесь бывал, и это такое странное место, что давно уже пора ему мне присниться. Отлично, сейчас проверим, что у меня по его поводу отпечаталось».

Он вошел.

Он огляделся по сторонам, давая глазам привыкнуть к темноте.

Ничего.

Святость?

Нет.

Лампады, иконы?

Нет.

Коридоры, лестницы, господние гробы, роспись, туристы?

Ничего этого нет. Вот тебе раз. Иванов испугался такого поворота событий и быстро вышел из Храма. Он все-таки успел заметить разнокалиберные разновековые колонны, поддерживающие закрытые лесами купола, но решил что этого маловато для целого Великого Христианского Храма.

«Всему свое время, — подумал он словами Экклезиаста, — зайду в другой раз».


Перед храмом его уже ждал легкий армейский вертолет с запущенным двигателем. В небе видны были звезды. Мусор разлетался от вертолета к стенам. Когда Иванов вышел на площадь, винты закрутились быстрее. Из отодвинутой в сторону двери вертолета ему стал махать рукой солдат в бушлате — давай, мол, сюда. Иванов подбежал к вертолету, залез в заднее отделение, и они поднялись над Великим Городом. Сон наконец-то начал сбываться — Иванов летел.


Потом ему позвонили и сказали, что его сестра ждет ребенка.

Вошел Обломов с книгой под мышкой и сказал: «Ах!» Он положил книгу на стол, воздел руки к потолку и сказал еще: «Я так страдал!»

А Никита Михалков из угла ему выговорил сквозь усы: «Но ведь ты этого хотел». И Обломов ответил: «Да, я по-настоящему жил! Так жил! Любил, страдал!»

Он вдруг резко успокоился, опустил руки, сунул книгу обратно под мышку, и прикоснувшись ладонью к груди, как бы удивленно, тихо добавил: «Однако, болит». Он причмокнул губами и покачал головой.

«А ты думал», сказал Михалков и протянул Обломову темный изящный бокал: «Садись. Пивка?»

«Ох, пожалуй», ответил Обломов, взял пива, уселся рядом с Михалковым, и они исчезли.

Иванов подошел к открытому окну, взял сигарету, потом вспомнил, что он не курит, что у него нет сигарет, и что надо поменьше смотреть шпионских фильмов на ночь. Он выглянул наружу на темную улицу. Там проезжали машины и шумел дождь.

Он подумал, что сестра младше него и собирается родить ребенка, а он — старше, но никого еще и в помине не собирается рожать. Потом он понял, что думает-то все-таки не о себе, а о ней. «Это хорошо,  обрадовался Иванов,  Значит, я люблю еще кого-то кроме себя. Например, свою сестру».

Он закрыл окно и вернулся в комнату.


Что показал ему Федя у Шхемских ворот? Что же он ему показал? Пока ничего,  Иванов проснулся от телефонного звонка и не успел ничего разглядеть.


Из отодвинутой двери вертолета махали. В темноте Иванов не мог разобрать лиц, только различал руки, зовущие внутрь. В такт рукам над ним резали воздух лопасти вертолетного винта. Как пустая черная карусель, они кружились между тесными стенами площади, тая в себе силы вырваться наружу.

Иванов двинулся к вертолету. Двое звавших втянули его в кабину, усадили на кожаное сиденье у задней стенки, пролезли вперед к пилоту и будто бы сразу забыли о нем. Винты дали полный газ и мгновенно вытащили вертолет высоко над городом.

Стало тише и еще темней. На площади Иванову казалось, что весь грохот происходит от винтов. Теперь он понял, что винты просто ходят бесшумно кругами за стеклом и нарезают воздух на гладкие плоские прозрачные блины. Весь шум  от двигателя, который долбит сам себе мозги у Иванова за спиной.

Пилот взял скорость, и они равномерно куда-то полетели.

Наконец Иванову пришло в голову осмотреться в кабине и обнаружить, что он не один. На другом краю скамейки, облокотясь о гремящую стенку кабины и висевший на ней бушлат, спала девчонка. Лица ее он не видел из-за бушлата и упавших волос, а видел только две лейтенантские нашивки на плечах и удивительной стройности бедро, обтянутое хэбэшной штаниной.

«Сон какой-то, — подумал Иванов, — втаскивают в вертолет с симпатичной лейтенантшей и куда-то везут. С настоящей Лысой горы...»

А это и был сон.

Еще ему такая мысль пришла: «Предположим, у меня с этой девчонкой случится роман. Мы поженимся, будем друг друга любить нежно и жить как один человек. Но все равно, через много лет, когда внуки спросят меня, что меня привлекло в их бабушке, я без всяких сентиментов отвечу: «Бедро!» Ужасно неромантично».

Девчонка была небольшого роста, тоненькая, обычного цвета волосы пострижены в каре. Погоны с нашивками и хэбэшная куртка небрежно обхватывали ее тонкие плечи.

Двое втащивших Иванова в вертолет сидели спереди, уткнувшись в карту. Пилот смотрел в темное небо. Далеко внизу араб, хранящий ключи от дверей Храма, затворял тяжелые дубовые створки за спиной последних посетителей. Иванов вытянул ноги, откинулся на стенку с двигателем и тоже заснул.


Ясное дело, проснулся он от прикосновения губ. Чужих. К его губам. Те другие были сухи и нежны и похожи на кожицу между дольками грейпфрута — натянутые и хрупкие снаружи, но податливо мнущиеся от малого прикосновения.

Сухими от сна губами Иванов стал ощупывать целовавший его рот. Девчонка отвечала ему своими грейпфрутцами. Когда он обнял ее, то понял, что рубашка и погоны уже валяются где-то на дребезжащем полу, и руки его прикасаются к чистейшему шелку голых плеч. Внутри там, наверно, есть кости, потом мякоть небольших мышц и потом тонкий-претонкий слой жира под самой кожей, только чтоб придать ей эту податливость, мягкость прикосновения. Не торопясь обхватить девчонку всей рукой, Иванов водил кончиками пальцев по плечам, ключицам, позвоночнику, и ему казалось, что пальцы его оставляют след, вмятины на бархате кожи.

Иванов начал трогать языком ее губы, захватывая и вдыхая, переставая чувствовать, где он и зачем. Его тело уже так и рвалось видеть больше, чем он мог понять и осознать, соединялось с ее телом  тонким и теплым, и доставляло ему удовольствие, когда пальцы чувствуют во сто крат, а губы  в двести, и уводят тебя в никуда, в дальние страны, что лежат близко-близко к ней  женщине, и рассказывают тебе истории, о которых не мечтал.

Иванов открыл глаза, она улыбнулась.

 Спасибо,  сказал Иванов.

 Тебе спасибо,  ответила лейтенантша.

Губы, которые говорят, и которые можно взять в свои. Глаза глубиной в сто академий и лоб, хранящий смуглость чувств. Иванов прижался к девчонке щекой. Такой сон ему нравился.


Все это длилось бесконечно долго, примерно половину времени до конца света. Потом девчонка отлипла от Иванова, он ощутил, как между ними прорвалась третья среда, новое тело — воздух, одухотворенный и наполненный ими. Но ненадолго. Они опять слились и чуть было не ухнули во вторую половину времени, хотя теперь они были не настолько объяты друг другом и в какой-то момент услышали как пилот кричит им из кабины: "ЭЙ!!!" Примерно лет через двести они ответили ему вдвоем: "ЧЕВО?!!!"

— Скоро прилетаем, — сказал пилот. — Усаживайтесь нормально и смотрите в оба.

Иванов и девчонка сели как положено, пристегнулись ремнями и стали смотреть в оба окна — направо и налево. Под ними мелькали облака и довольно высокие горы.

— Альпы, — объяснил пилот.


— Ата руси^* ? — спросил Иванов пилота по-русски.

— Кен, — ответил тот. — Лама ло?

— Стам, — протянул Иванов. — Леан носим, ата йодеа?

— Ейн ли мусаг. Амру ли — са яшар арба шаот, ахар-ках ямина. Аз каха ани тас.

— Арба шаот?! Кама авар ше-алити?

— Од кцат нагиа...

Так они еще поговорили по-русски, выяснилось что они уже летят часа четыре. Дина сидела в углу и смотрела Иванову в рот. Она уже надела рубашку. Потом пододвинулась поближе:

— А я вообще ничего не понимаю по-русски. Бывает, русские вокруг о чем-то говорят, а я ни в зуб ногой. Может, они про меня говорят... Только знаю то, что все знают — «нудник», да «кебенематы».

— Такого нет в русском — нудник. Это израильтяне придумали. Нудник по-русски — «зануда», вот как.

— А «кебенематы»?

— Это я тебе не буду переводить. Не для маленьких девочек. Неприлично.

— А как отшить, если пристают? Например, лезет здоровый русский мудозвон .... как его ... за-нудник? — что сказать?

— Запиши мой телефон.

— Нет, серьезно?

— Окей, здоровому русскому зануде ты говоришь: «Лех тиздаен!» Отчетливо, ударение на последнем слоге. Хотя вряд ли тебе это поможет. Слишком ты хороша собой. Повтори.

— Лех тиздаен!

— Сильно. Ну-ка еще.

— Иди ты, — девчонка повернулась к окну.

Иванов тоже посмотрел в окно. На сером облаке стоял эскимос и махал ему рукой.

«Хорошо, хоть не Майкл Джексон»,  подумал Иванов.


— Понимаешь, — сказал он Дине, — мне было неохота ничего писать. Неинтересно. Все самые интересные написанные вещи — о том, как у людей что-то не получается  трагедии, драмы, несчастья, спасения. А мне это неинтересно. Мне интересно, когда что-то получается. Про счастье, спокойствие, красоту, любовь. Про тебя, например. Но с другой стороны, если я знаю, как жить так, чтоб все получалось, то зачем об этом писать? Жить надо, и все. Про то, как все не получается, неинтересно писать, а про то, как все да-получается — неинтересно читать. Бардак. Писатели — мазохисты, а читатели — извращенцы. Скажешь, нет?

— Нет, — ответила Дина Иванову, — я не мазохистка.

— Ты не мазохистка. Но ты и не писатель, и не читатель. Ты персонаж. В сказки веришь.

— Дед старый. Пиши про сны, раз такой немочный.


В окно постучали. Там развевалась лохматая физиономия эскимоса, который только что махал Иванову с облака. Лохматая по-эскимосски — гладкая, круглая, коротко постриженная, в лохматом медвежьем капюшоне.

Иванов открыл задвижку. Эскимос пролез внутрь вертолета, стряхнул в проходе изморозь с дохи и уселся на пол. Ничего не произошло. Дина подскочила к эскимосу и стала помогать ему развязывать тесемки на кожаных унтах.

По проходу прошла стюардесса, и Иванов случайно отвернулся от Дины в сторону другого соседа по креслу.

 Эй-эй-эй! Стоп! — завопил Иванов во сне, — Куда? Какое кресло? Я в вертолете, с лейтенантшей, мы летим с Лысой горы на северо-запад! Нас там ждут, там будет продолжение сна!

Куда там! Забудь про вертолет, и про гору, и про северо-запад. Ты уже не там. Твой сосед справа — Анюта. Ты лежишь дома, в своей постели. Восемь часов утра. Анюта еще спит.


Было действительно восемь часов. Анюта была видна только лохматым клоком волос, торчащим из обмотанного вокруг плеч одеяла. Тонкая округлая горка одеяленного плеча спускалась небрежно в переломленную сном поясницу, и потом быстро взбиралась на ту же высоту на крутое бедро. На анютином бедре перед Ивановым развернулась впечатляющая военная картина времен феодальной раздробленности Руси. На косогоре, спускающемся к пояснице, мялась в седле русская конница. Стяги развевались над чертыхающимися богатырями. Князья объезжали дружину по низу. Пехота сидела строем чуть дальше к спине, так что крайние ряды еле удерживались, чтоб не скатиться вниз на простыню. Нащадно палило солнце.

Затем князья что-то прокричали на древнерусском, конница, а вслед за ней и пехота, тронулась, закачалась и стала медленно подниматься по косогору наверх. Никто из русов не заметил, что с невероятной кручи, из-за анькиной попки, за ними наблюдал узкоглазый монгольский дозорный.

Войско поднялось на ноги и двинулось, матерясь и сплевывая махорку, наверх. С обратной стороны, с внутренней стороны бедра, из тайного укрытия выскочили неожиданно на просторный водораздел лихие монгольские всадники, и вот уже целая орда растянулась по округлой степи, обходя русов с двух сторон и явно намереваясь выиграть сражение.

«Дальше все понятно — победят. Битва при Калке. История Древней Руси, пятый класс средней школы», — сказал Иванов сам себе и мягко провел по анькиному одеялу рукой. Конница, пехота, русские, монголы попадали, лошади тоже, и все они быстро растворились и утонули в складках и неровностях одеяла.

«Ах вот с кем я познакомился в вертолете на Лысой горе,  понял Иванов, заглядывая Анюте через плечо.  Странно. Если снятся мечты, то почему это была мечта?»


Раздался телефонный звонок. Потом сдался, потом опять раздался. Опять сдался. Звонил Йонатан. Он сказал, что вчера очень устал и весь вечер сидел у телевизора — смотрел дурацкие киношки. Иванов сказал: «Я тоже,  он имел в виду сны.  У меня тут свой портативный внутренний телевизор».


Почти сразу позвонили еще раз. Федя. Сказал, что приехала Алина и приглашает зайти.

 Зачем приехала?  переспросил Иванов.  Она же только что, месяца два назад, здесь была. Что случилось?

 Все расскажем, приходите вместе с Анькой вечером,  тянул Федя, но Иванов потребовал Алину к телефону «прям щас», вылез из-под древнерусского одеяла, забрался в рубашку.

У Алины идеи, много идей. Как обычно, но больше. И предчувствия, и интуиция. Включая его, Иванова, личность.

Пока Иванов разбирался с фединой сестрой, Анька проснулась, вылезла из-под одеяла, покрутила голой худой спиной по комнате перед комодом и ушла в душ. Затем она вылезла из душа, оделась, вытащила из холодильника бутерброд, схватила помаду и рюкзак, поцеловала Иванова в щеку и исчезла.

В пол-второго в ресторане «Золотая Долина», с Никитой Михалковым, придумать сценарий, просить денег, в Москве дождь, любимая ушла, бутерброд был последним, откуда в Иерусалиме «Золотая Долина»?

Золотая Долина есть в Новосибирске, вдоль речки Зырянки. Ресторан, названный в ее честь  там же, рядом с ЦУМом. Около Храма Гроба есть вертолетная площадка, но нет Золотой До... А битва при Калке?

Битву при Калке он точно выдумал сам, но все остальное еще не прояснилось. Чай с тремя ложками сахара немного зарядил Иванову батареи и вытолкал из дома.


Ресторан вправду был за углом, если подняться по ступенькам от площади перед Храмом. Иванов вспомнил, что вышел к вертолету именно оттуда, а не из ворот. Именно поэтому он ничего и не увидел в Храме  он там и не был. В руке у него тогда был вовсе не кулек с орехами, а пара конфет, что дают в ресторанах для освежения вкуса.


Алина уже сидела в ресторане с Никитой Михалковым и еще с одним человеком  полным, светловолосым, с умиротворенным взглядом и почему-то в пенсне и жилетке под бежевым пиджаком.

Алина познакомилась с Н.М. в самолете  сидели в соседних креслах. Н.М. в Израиле по делам: «Я ведь Никита Михалков, у меня везде дела». Алина наговорила ему про Иванова с три короба, он хочет познакомиться. У Иванова истории, он даст сюжет.

 У меня нет историй, мои истории  отсутствие историй,  сказал Иванов.  Я вошел во сне в этот Храм и ничего не увидел. Ни монашек, ни лампад, ни икон. Ничего. Зато увидел вертолет на площади на полном ходу. Это история?

 Надо ее раскрутить,  сказал Н.М.,  наполнить, ввести действие, интригу.

Иванов усмехнулся:

 Какую интригу? Там нет ничего. Интрига есть, например, под столом  видите тени от ножек стульев и стола? Смотрите, как они пересекаются. Ножки все одинаковые, но свет идет от двух ламп, так что все тени разного тона. Какие еще бывают интриги?

Такие, что Иванов сказал слова «под столом» на секунду раньше, чем опустил туда глаза. Если бы он сделал наоборот, то увидел бы, что ноги Н.М. и Алины соприкасались. Н.М. пододвинул одну ногу под алинину, и она, расслабив мышцы, дала своим нежным икрам облокотиться о его крепкую голень. Н.М. и Алина еще не сказали друг другу ни слова, а их ноги уже сговорились между собой, без высшего досмотра. Над столиком все четверо заказали по кофе. Когда Иванов сказал про интригу, Н.М. убрал ногу. Алина вдруг заскучала. Толстяк в пенсне развалился на стуле и стал крутить из салфеток фиги.

Через три дня в одноместном номере в гостинице «Ренесанс» Алина напомнила Н.М. об этом. Михалков вышел из ванной и, перегнувшись через тумбочку у кровати, поцеловал Алину в лоб.


Иванову пришла в голову мысль  что если пойти к Стене и обнимать, и целовать ее встрасть? Она ведь шершавая и теплая, бугристая, бежевого цвета кожи,  вполне чувственная. Все к ней ходят с мечтами, верой, теориями, вечностью, записками. А с простой любовью? Любовью к ней, к Стене. Она ведь вполне от мира сего  материя и плоть земли. Может быть, тогда она опять начнет показывать кино на своих каменных занавесях. Или в нашем времени ей мало сюжетов?


Эскимос за окном порылся в меховой груди, достал оттуда толстую тетрадь, и, перелистывая ее на ветру, стал читать Иванову.


Две девушки, Оля и Ася, встретились в самолете. Летели из Москвы в Тель-Авив, на встречу с любимыми.

Оля летела к Мише, с которым познакомилась пять лет назад в темной подворотне. Мише угрожала крупная разборка с корешами – его уже приперли к стенке и собирались бить. Оля шла мимо и заметила среди хулиганов своего знакомого. Мишу отпустили, за что он был Оле впоследствии очень благодарен. Любовь.

Ася летела к Игорю, с которым познакомилась шесть лет назад, то есть летом 1991 года у стен Белого Дома. Ася стащила Игоря с одного из танков Таманской дивизии, за что Игорь был ей впоследствии очень благодарен. Любовь.

Через полгода Миша с родителями уехал в Израиль, Оля не решилась. Они переписывались пять лет поверх невзгод и друзей, и вот теперь она летит к нему  выяснять отношения.

Ася вернулась в родной Новосибирск к больной маме. Работала в библиотеке и детском саду. Игорь поехал в Израиль, остался, живет в Иерусалиме. Все это время они с Асей переписывались поверх невзгод и друзей.

Так две девушки встретились на соседних креслах самолета Москва-Тель-Авив и разговорились. У каждой в багаже пачка писем. Внимание, вопрос: кого из них ждет счастливая семейная жизнь, а кого  разочарование и слезы?


На горизонте светало. Эскимос опять порылся в своей тетради.


В Союзе Мишка учился на врача в Первом Медицинском. Как и положено, с некоторых пор его очень полюбил военкомат. Звонил, засыпал письмами с предложениями встретиться. При росте метр восемьдесят и весе девяносто, Мишка делал на турнике десять подъемов переворотом подряд. Он долго от военкомовой любви уклонялся, но момент настал. Пришла очередная повестка, и какой-то свой человек что-то не успел сладить,  Мишка поплелся в участок. Военком ему сказал очень художественно:

— Калинович, ... (говорил я тебе), что вставлю тебя в сапоги, и вот ... (вставил).

На что Мишка ему ответил, тоже очень художественно:

— А вот и ... (не получится у вас), товарищ майор, меня ... (в сапогах увидать).

И на восхищенных глазах младших по званию порвал приказ, удостоверявший военкомову особенную к нему любовь.

Ибо родители его к тому времени уже имели на руках документы для отбытия в далекую южную страну, и только Мишка стопорил все дело, потому что уезжать из России не хотел.

После объяснения в любви с военкомом Мишке ничего не оставалось, как дать родителям зеленый свет, мол, поехали, пишите и меня, — и влиться в широкий поток эмиграции.

В Израиле Мишка встретился со своей первой любовью, бросил, пробовал опять учиться на врача, бросил, работал охранником, гулял с корешами, окончил курс барменов в Тель-Авиве, работал в пятизвездочном отеле, познакомился с израильтянкой,  в общем, четыре года пытался честно врасти в израильскую действительность, иногда небезуспешно. Как-то он сказал Иванову, что не очень приятно, если устраиваешься на новую работу и встречаешь там свою старую возлюбленную, с которой давно разошелся. На это Иванов ему заметил, что начиная с некоторого критического числа новых работ и старых возлюбленных, вероятность их встречи становится вполне ощутимой.

В какой-то момент Мишка решил, что это критическое число он уже набрал. И уехал обратно в Россию. Отслужил в десанте. Поступил на работу в спецназ.

Что он делает в самолете, летящем в Тель-Авив? Или тот рассказ был про другого Мишку?


На ледяном крыле самолета эскимос засунул тетрадь обратно за пазуху, вытащил консервную банку и стал выковыривать оттуда небольшим ножиком мерзлые сардинины и смачно отправлять их в рот.


Грузный араб в белоснежном халате и тюбетейке вылавливал маленькие блестящие маринованные огурчики из огромной желтой банки, стоя посередине торговой площади у Шхемских ворот.

 Мхаммад! Ты, как женщина беременная, набросился на эти огурцы! Посиди с нами, хабиби, что тебе стоять посреди улицы...  окликали его приятели из чайханы.

Мхаммад расправил на все лицо добрейшую улыбку:

 Э, чума  какая я вам женщина, задери вас шакал в Дотанской долине! Сейчас приду, покажу, как вашим баранам зады подтирать,  и направился к ним под навес.

Видеооператор поймал и огурцы, и тюбетейку, и улыбку, и скалящихся черных дженинцев  какой хороший кадр, какой колорит, какая экзотика!

 Майкл, догоняй,  окликнул его Западный Журналист с другой стороны площади,  что ты, как ребенок, на восточный базар загляделся! Скоро церемония начнется.

Оператор побежал на церемонию.


Федя потянул Иванова за рукав и показал ему на дальний конец базара. Там под навесом у фелафельного стояка Н.М. с Алиной уплетали за обе щеки местную кулинарную достопримечательность.

Иванов решил продать Михалкову свой сон про летающих в карете евреев. Хоть он и хвастался, что все его истории  неистории, а все ж у него было много рассказов. Михалкову летающие евреи понравились.

 А еще есть вот этот,  разошелся Иванов,  про то, что смерть  это лишь переход, похожий на переезд из России в Израиль. Там у меня человека случайно убивают вместе с его соседкой, и они оказываются в загробном мире, который почти ничем не отличается от нашего. Они видят оттуда наш мир и могут даже пойти погулять по тем же улицам, увидеть старых друзей. Но точек соприкосновения у них уже нет  живые не видят умерших, а умершие ничего не могут передать живым. Там есть такая фраза: «Да и нам нечего оттуда взять или услышать. Все у нас тут есть свое, а чего нет, от того отвыкли давно». Это вам как раз для фильма пойдет  очень сильный сюжет, и коньюнктурный  аж стыдно.

Михалков согласился взять и эту историю, хотя сказал, что где-то ее уже слышал или читал. Они опять заказали четыре кофе, причем, Алина с Н.М. уже держали друг друга за руки над столиком. На месте Обломова сидел Федя и после прослушивания ивановских снов продолжил классификацию лени. «Может быть, и не было никакого Обломова?»  подумал Иванов, но спросить федину фамилию постеснялся.

Затем они все куда-то пошли, причем, Иванов с удивлением заметил, что на месте Алины рядом с Н.М. идет его Анька. Разговаривает своим анькиным голосом и анькиной рукой обнимает Н.М. за спину.

 Э-э,  подался было Иванов, но, побоявшись опять запутаться в снах и персонажах, замолк.

«Кто тут кто? Какие люди мне снятся, а какие нет?»  подумал Иванов. Раньше ему казалось, что Анька  это его настоящая подруга, которая ему приснилась в вертолете в виде израильтянки Дины. А Алина  это федина сестра, приехавшая из Москвы и заводящая шашни с русским режиссером. Теперь выходило по-другому.

«Разберемся»,  подумал Иванов.  «Надо сходить в Храм».


Иванов с Федей, Н.М. и Анютой-Алиной пошли в Храм.

Теперь он был весь в огнях и гостях. Суроволикие армяне торжественной процессией вносили в огромные ворота темную святость тысячелетнего духа. Медленно проходили из светлого дня площади в сумерки святого места, величественно углублялись и пропадали в молитвенном просторе. На их место выбегали черные колобки  монашки, пухлые бабуськи в кокошниках,  и семенили к лестнице, туда, где, если верить ивановским снам, за углом была «Золотая Долина». Из противоположной улицы туристы несли липовые кресты  заставляя свои глупые бренные тела тащить захватанную деревяшку по грязным арабским улицам тридцатью метрами выше тех давно засыпанных землей и временем римских улиц, по которым Он нес свое Тело и свой Крест. Туристы останавливались и коленопреклоненно висели в воздухе времени, над двухтысячелетними крышами домов, у которых останавливался Он, прикасались и целовали камни будущих стен, воздушные и невидимые Тогда.

Эфиопские паломники лежали ниц у плиты, закрывавшей Его гроб. Целуют ее взасос, не могут оторваться, поливают ее святой водой и опять целуют, и гладят, и любят как возлюбленную свою, оставленную Там. Плита не оживает.


«Так, может быть, и еврейскую Стену нет смысла целовать  все равно не заработает?»  подумал быстро Иванов. Все-таки евреи  не самая глупая нация, давно бы уж сообразили, что делать со своей Стеной, кабы так просто все было. То-то они все ищут в ней, вычитывают, молятся, поют, и жен и коней своих гноят на отдельной половине.


Иванов с компанией прошли в самый темный угол Храма, где три иконы, черные, как ночь, светят огнем хрупким и просят воска живого для глаз приходящих к ним. За тяжелыми коваными решетками иконы потускнели и заплыли жиром, скрывшись от наших глаз. На одной из них еще можно разглядеть Марию с Младенцем, на двух других  нет уж ничего для нас видного. Никто и не знает, что на той, что справа, под вековыми слоями грязи и пота земли давно приспособился отдыхать между полетами эскимос в медвежьей дохе с банкой сардин и ножом из нержавейки, а на другой  хитрый монгольский воин, что подал знак наступать непобедимым войскам Джучи Чингизова, когда разбиты были подлыми язычниками одиннадцать русских князей на подлой речке Калке.


Хорошая качественная музыка наполняет мою вечернюю комнату. Две большие колонки с легкостью раскачивают кубическое пространство и топят меня в прекрасно подобранной музыке высокого качества звучания. Прохладно.

Я ловлю «Радио Иордании». Только что ведущая с тяжелым британским акцентом объяснила мне последние новости своей страны и запустила музыкальный ряд. За черными окнами начинается темнота, сад, деревья, улица, дома, город. Иерусалим летит на восток — там стены Старого Города, мертвый ночной рынок у Шхемских ворот, Оливковая гора, помнящая белого иисусова осла, арабский муравейник Восточного Иерусалима, голая темная от ночи Иудейская пустыня, бедуинские шатры, спуск к Мертвому морю, спуск, спуск, спуск к Мертвому морю, соленое, несмотря на ночь, Мертвое море и потом крутой подъем, крутой-прекрутой подъем на эти громадные Иорданские горы. Там в Иорданских горах лежит страна Иордания, и из ее столицы, древнего города Аммана, с металлической решетчатой башни вылетает и летит ко мне хорошая громкая музыка высокого качества звучания.


1995-2000