Geum.ru

Александр Солженицын. Раковый корпус

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   25   26   27   28   29   30   31   32   ...   47

"Да почему плохую?!" -- "А на ней написано было не трогать." -- "Ну потому

что наметили, кому переливать, а потом не понадобилась". И уже дается

больной колоть, а про себя ворчит: "Ну, значит, и оказалась некачественной."

Только решительность и помогала сламывать эти глупые подозрения, К тому же

она всегда торопилась, потому что норма перелива крови в один день в разных

местах была ей изрядная.

Но Костоглотов тоже уже повидал здесь, в клинике, и кровяные вздутия и

тряску после введения, и этим нетерпеливым розовым пухлым рукам с

пупырышками ему никак не хотелось довериться. Своя, измученная рентгеном,

вялая больная кровь была ему все-таки дороже свежей добавки. Как-нибудь своя

потом поправится. А при плохой крови бросят раньше лечить -- тем лучше.

-- Нет,-- мрачно отказался он, не закатывая рукав и не кладя руку

свободно.-- Кровь ваша старая, а я себя плохо чувствую сегодня.

Он-то знал, что сразу двух причин никогда говорить не надо, всегда

одну, но сами две сказались.

-- Сейчас давление проверим,-- не смущалась врачиха, и сестра уже

подносила ей прибор.

Врачиха была совсем новая, а сестра -- здешняя, из перевязочной, только

Олег с ней дела не имел раньше. Она совсем была девочка, но роста высокого,

темненькая и с японским разрезом глаз. На голове у нее так сложно было

настроено, что ни шапочка, ни даже косынка никак не могли бы этого покрыть

-- и потому каждый выступ волосяной башенки и каждая косма были у нее

терпеливо обмотаны бинтами, бинтами -- это значит, ей минут на пятнадцать

раньше надо было приходить на работу, обматываться.

Все это было Олегу совсем ни к чему, но он с интересом рассматривал ее

белую корону, стараясь представить прическу девушки без перекрута бинтов.

Главное лицо здесь была врачиха, и надо было бороться с ней, не мешкая,

возражать и отговариваться, а он терял темп, рассматривая девушку с японским

разрезом глаз. Как всякая молодая девушка, уже потому, что молода, она

содержала в себе загадку, несла ее в себе на каждом переступе, сознавала при

каждом повороте головы.

А тем временем Костоглотову сжали руку черной змеей и определили, что

давление подходящее.

Он рот раскрыл сказать следующее, почему не согласен, но из дверей

врачиху позвали к телефону.

Она дернулась и ушла, сестра укладывала черные трубки в футляр, а Олег

все так же лежал на спине.

-- Откуда этот врач, а? -- спросил он.

Всякая мелодия голоса тоже относилась ко внутренней загадке девушки, и

она чувствовала это, и говорила, внимательно слушая свой голос:

-- Со станции переливания крови.

-- А зачем же она старую привозит? -- проверял Олег хоть и на девченке.


-- Это -- не старая,-- плавно повела девушка головой и понесла корону

по комнате.

Девченка эта вполне была уверена, что все нужное для нее она знает.

Да может, так оно и было.

Солнце уже завернуло на сторону перевязочной. Прямо сюда оно не

попадало, но два окна светились ярко, а еще часть потолка была занята

большим световым пятном, отразившимся от чего-то. Было очень светло, и к

тому же чисто, тихо.

Хорошо было в комнате.

Открылась дверь, не видимая Олегу, но вошла кто-то другая, не та.

Вошла, почти не стуча туфлями, не выстукивая каблучками своего "я".

И Олег догадался.

Никто больше так не ходил. Ее и не хватало в этой комнате, ее одной.

Вега!

Да, она. Она вступила в его поле зрения. Так просто вошла, будто

незадолго отсюда вышла.

-- Да где же вы были, Вера Корнильевна?.. -- улыбался Олег. Он не

вскликнул это, он спросил негромко, счастливо. И не поднимаясь сесть, хотя

не был привязан к столу.

До конца стало в комнате тихо, светло, хорошо. А у Веги был свой

вопрос, тоже в улыбке:

-- Вы -- бунтуете?

Но уже расслабнув в своем намерении сопротивляться, уже наслаждаясь,

что он лежит на этом столе, и его так просто не сгонишь, Олег ответил:

-- Я?.. Нет, уж я свое отбунтовал... Где вы были? Больше недели.

Раздельно, как будто диктуя несмышленышу непривычные новые слова, она

проговорила, стоя над ним:

-- Я ездила основывать онкологические пункты. Вести противораковую

пропаганду.

-- Куда-нибудь в глубинку?

-- Да.

-- А больше не поедете?

-- Пока нет. А вы -- себя плохо чувствуете?

Что было в этих глазах? Неторопливость. Внимание. Первая непроверенная

тревога. Глаза врача.

Но помимо этого всего они были светло-кофейные. Если на стакан кофе

налить молока пальца два. Впрочем, давно Олег кофе не пил, цвета не помнил,

а вот -- дружеские! очень старо-дружеские глаза!

-- Да нет, чепуха! Я на солнце, наверно, перегрелся. Сидел-сидел, чуть

не заснул.

-- Разве вам можно на солнце! Разве вы не поняли здесь, что опухолям

нагревание запрещено?

-- Я думал -- грелки.

-- А солнце -- тем более.

-- Значит, черноморский пляж мне запрещен? Она кивнула.

-- Жизнь!.. Хоть ссылку меняй на Норильск... Она подняла плечи.

Опустила. Это было не только выше ее сил, но и выше разумения.

Вот сейчас и спросить: а почему вы говорили, что -- замужем?..

Разве безмужие -- такое унижение?

Спросил:

-- А зачем же вы изменили?

-- Что?

-- Нашему уговору. Вы обещали, что будете кровь переливать мне сами,

никакому практиканту не отдадите.

-- Она -- не практикант, она, напротив, специалист. Когда они приезжают

-- мы не имеем права. Но она уже уехала.

-- Как уехала?

-- Вызвали.

О, карусель! В карусели же было и спасение от карусели.

-- Значит -- вы?

-- Я. А какая вам кровь старая? Он показал головой.

-- Она не старая. Но она не вам. Вам будем двести пятьдесят переливать.

Вот.-- Вера Корнильевна принесла с другого столика и показала ему.--

Читайте, проверяйте.

-- Да, Вера Корнильевна, это жизнь у меня такая окаянная: ничему не

верь, все проверяй. А вы думаете, я -- не рад, когда не надо проверять?

Он так устало это сказал, будто умирал. Но своим приглядчивым глазам не

мог совсем отказать в проверке. И они ухватили: "I группа -- Ярославцева И.

Л.-- 5 марта".

-- О! Пятое марта -- это нам очень подходит! -- оживился Олег.-- Это

нам полезно.

-- Ну, наконец-то вы поняли, что полезно. А сколько спорили!

Это -- она не поняла. Ну, ладно.

И он закатил сорочку выше локтя и свободно положил правую руку вдоль

тела.

Правда, в том и была главная ослаба для его вечно-подозрительного

внимания: довериться, отдаться доверию. Сейчас он знал, что эта ласковая,

лишь чуть сгущенная из воздуха женщина, тихо двигаясь и каждое движение

обдумывая, не ошибется ни в чем.

И он лежал, и как бы отдыхал.

Большое слабо-солнечное, кружево-солнечное пятно на потолке заливало

неровный круг. И это пятно, неизвестно от чего отраженное, тоже было ласково

ему сейчас, украшало чистую тихую комнату.

А- Вера Корнильевна коварно вытянула у него из вены иглою сколько-то

крови, крутила центрифугу, разбрасывала на тарелочке четыре сектора.

-- А зачем -- четыре? -- Он спрашивал лишь потому, что всю жизнь привык

везде спрашивать. Сейчас-то ему даже и не лень была знать -- зачем.

-- Один -- на совместимость, а три -- проверить станцию по группе. На

всякий случай.

-- А если группа совпадает -- какая еще совместимость?

-- А -- не свертывается ли сыворотка больного от крови донора. Редко,

но бывает.

-- Вот что. А вертите зачем?

-- Эритроциты отбрасываем. Все вам надо знать.

Да можно и не знать. Олег смотрел на потолочное мреющее пятно. Всего на

свете не узнаешь. Все равно дураком помрешь.

Сестра с белой короной вставила в защемы стойки опрокинутую

пятомартовскую ампулу. Потом под локоть ему подложила подушечку. Резиновым

красным жгутом затянула ему руку выше локтя и стала скручивать, следя

японскими глазами, сколько будет довольно.

Странно, что в этой девочке ему повиделась какая-то загадка. Никакой

нет, девченка как девченка.

Подошла Гангарт со шприцем. Шприц был обыкновенный и наполнен

прозрачной жидкостью, а игла необыкновенная: трубка, а не игла, трубка с

треугольным концом. Сама по себе трубка ничего, если только ее тебе вгонять

не будут.

-- У вас вену хорошо видно,-- заговаривала Вера Корнильевна, а сама

подергивала одной бровью, ища. И с усилием, со слышным, кажется, прорывом

кожи, ввела чудовищную иглу.-- Вот и все.

Тут много было еще непонятного: зачем крутили жгутом выше локтя? Зачем

в шприце была жидкость как вода? Можно было спрашивать, а можно и самому

голову потрудить: наверно, чтоб воздух не ринулся в вену и чтобы кровь не

ринулась в шприц.

А тем временем игла осталась у него в вене, жгут ослабили, сняли, шприц

ловко отъяли, сестра стряхнула над тазиком наконечность прибора, сбрасывая

из него первую кровь -- и вот уже Гангарт приставила к игле вместо шприца

этот наконечник, и держала так, а сама наверху чуть отвернула винт.

В стеклянной расширенной трубке прибора стали медленно, по одному,

подниматься сквозь прозрачную жидкость прозрачные пузырьки.

Как пузырьки эти всплывали, так и вопросы, один за другим: зачем такая

широкая игла? зачем стряхивали кровь? к чему эти пузырьки? Но один дурак

столько задаст вопросов, что сто умных не управятся ответить.

Если уж спрашивать, то хотелось о чем-то другом.

Все в комнате было как-то празднично, и это белесо-солнечное пятно на

потолке особенно.

Игла была введена надолго. Уровень крови в ампуле почти не уменьшался.

Совсем не уменьшался.

-- Я вам нужна, Вера Корнильевна? -- вкрадчиво спросила

сестра-японочка, слушая свой голос.

-- Нет, не нужны,-- тихо ответила Гангарт.

-- Я схожу тут... На полчаса можно?

-- Мне не нужны.

И сестра почти убежала с белой короной. Они остались вдвоем.

Медленно поднимались пузырьки. Но Вера Корнильевна тронула винт -- и

они перестали подниматься. Не стало ни одного.

-- Вы закрыли?

-- Да.

-- А зачем?

-- Вам опять надо знать? -- улыбнулась она. Но поощрительно. Было очень

тихо в перевязочной -- старые стены, добротные двери. Можно было говорить

лишь чуть громче шепота, просто выдыхать без усилия и тем говорить. Так и

хотелось.

-- Да характер проклятый. Всегда хочется знать больше, чем разрешено.

-- Хорошо пока еще хочется... -- заметила она. Губы ее никогда не

оставались равнодушны к тому, что они произносили. Крохотными движениями --

изгибом, не одинаковым слева и справа, чуть вывертом, чуть передергом, они

поддерживали мысль и уясняли.-- Полагается после первых двадцати пяти

кубиков сделать значительную паузу и посмотреть, как чувствует себя

больной.-- Она все еще одной рукой держала наконечник у иглы. И с легким

раздвигом улыбки, приветливо и изучающе, смотрела в глаза Олегу, нависая над

ним: -- Как вы себя чувствуете?

-- В данный момент -- прекрасно.

-- Это не сильно сказано -- "прекрасно"?

-- Нет, действительно прекрасно. Гораздо лучше, чем "хорошо".

-- Озноба, неприятного вкуса во рту -- не чувствуете?

-- Нет.

Ампула, игла и переливание -- это была их общая соединяющая работа над

кем-то еще третьим, кого они вдвоем дружно лечили и хотели вылечить.

-- А -- не в данный момент?

-- А не в данный? -- Чудесно вот так долго-долго смотреть друг другу в

глаза, когда есть законное право смотреть, когда отводить не надо,-- А

вообще -- совсем неважно.

-- Но в чем именно? В чем?..

Она спрашивала с участием, с тревогой, как друг. Но -- заслужила удар.

И Олег почувствовал, что сейчас этот удар нанесет. Что как ни мягки

светло-кофейные глаза, а удара не избежать.

-- Неважно -- морально. Неважно -- в сознании, что я плачу за жизнь

слишком много. И что даже вы -- способствуете этому и меня обманываете.

-- Я??

Когда глаза неотрывно-неотрывно смотрят друг в друга, появляется совсем

новое качество: увидишь такое, что при беглом скольжении не открывается.

Глаза как будто теряют защитную цветную оболочку, и всю правду

выбрызгивают без слов, не могут ее удержать.

-- Как вы могли так горячо меня уверять, что уколы -- нужны, но я не

пойму их смысла? А что там понимать? Гормонотерапия -- что там понимать?

Это, конечно, было нечестно: вот так застигнуть беззащитные глаза. Но

только так и можно было спросить по-настоящему. Что-то в них запрыгало,

растерялось.

И доктор Гангарт -- нет, Вега -- убрала глаза. Как утягивают с поля не

до конца разбитую роту. Она посмотрела на ампулу -- но что там смотреть,

ведь кровь перекрыта? Посмотрела на пузырьки -- но не шли же и пузырьки. И

открыла винт. Пузырьки пошли. Пожалуй, была пора. Она пальцами провела по

резиновой трубке, свисающей от прибора к игле,-- как бы помогая разогнать

все задержки в трубке. Еще -- ваты подложила под наконечник, чтоб трубка не

гнулась ничуть. Еще -- лейкопластырь оказался у нее тут же, и полоской

пластыря она приклеила наконечник к его руке. И еще -- резиновую трубку

завела меж его пальцев, пальцев этой же руки, свободно выставленных кверху

как крючки,-- и так стала трубка сама держаться.

И теперь Вега могла совсем не держать и не стоять около него, и не

смотреть в глаза.

С лицом омраченным, строгим, она отрегулировала пузырьки чуть чаще,

сказала:

-- Вот так, не шевелитесь.

И ушла.

Она не из комнаты ушла -- только из кадра, охваченного его глазом. Но

так как он не должен был шевелиться, то осталось в его окоеме: стойка с

приборами; ампула с коричневой кровью; светлые пузырьки; верхи солнечных

окон; отражения шестиклеточных окон в матовом плафоне лампы; и весь

просторный потолок с мерцающим слабо-солнечным пятном.

А Веги -- не стало.

Но вопрос ведь упал -- как неловко переданный, необереженный предмет.

И она его не подхватила.

Доставалось Олегу же возиться с ним и дальше.

И, глядя в потолок, он стал медленно думать вслух:

-- Ведь если и так уже потеряна вся жизнь. Если в самих костях сидит

память, что я -- вечный арестант, вечный зэк. Если судьба мне и не сулит

лучшего ничего. Да еще сознательно, искусственно убить во мне и э т у

возможность -- зачем такую жизнь спасать? Для чего?

Вега все слышала, но была за кадром. Может, и лучше: легче было

говорить.

-- Сперва меня лишили моей собственной жизни. Теперь лишают и права...

продолжить себя. Кому и зачем я теперь буду?.. Худший из уродов! На

милость?.. На милостыню?..

Молчала Вега.

А это пятно на потолке -- оно почему-то иногда вздрагивало: пожималось

краями, что ли, или какая-то морщина переходила по нему, будто оно тоже

думало, и не понимало. И становилось неподвижным опять.

Булькали прозрачные веселые пузырьки. Кровь понижалась в ампуле. Уже

четвертая часть ее перелилась. Женская кровь. Кровь Ярославцевой, Ирины.

Девушки? старушки? студентки? торговки?

-- Милостыня...

И вдруг Вега, оставаясь невидимой,-- не возразила, а вся рванулась

где-то там:

-- Да ведь неправда же!.. Да неужели вы так думаете? Я не поверю, что

это думаете в ы!.. Проверьте себя! Это -- заимствованные, это --

несамостоятельные настроения!

Она говорила с энергией, которой он в ней не слышал ни разу. Она

говорила с задетостью, которой он в ней не ждал.

И вдруг оборвалась, замолчала.

-- А к а к надо думать? -- попробовал осторожно вызвать

Олег.

У, какая была тишина! -- легкие пузырьки в закрытом баллончике -- и те

позванивали.

Ей трудно было говорить! Голосом изломившимся, сверх силы, она

перетягивалась через ров.

-- Должен кто-то думать и иначе! Пусть кучка, горсточка -- но иначе! А

если только т а к -- то среди к о г о ж тогда жить? Зачем?.. И можно ли!..

Это последнее, перетянувшись, она опять выкрикнула с отчаянием. И как

толкнула его своим выкриком. Как толкнула изо всех силенок, чтоб он долетел,

косный, тяжелый -- куда одно спасенье было долететь.

И как камень из лихой мальчишеской пращи -- подсолнечного будылька,

удлинившего руку; да даже и как снаряд из этих долго-ствольных пушек

последнего фронтового года -- ухнувший, свистнувший, и вот хлюпающий,

хлюпающий в высоком воздухе снаряд,-- Олег взмыл и полетел по сумасшедшей

параболе, вырываясь из затверженного, отметая перенятое -- над одной

пустыней своей жизни, над второй пустыней своей жизни -- и перенесся в

давнюю какую-то страну.

В страну детства! -- он не узнал ее сразу. Но как только узнал

моргнувшими, еще мутными глазами, он уже был пристыжен, что ведь и он

мальчишкой так думал когда-то, а сейчас не он ей, а она ему должна была

сказать как первое, как открытие.

И еще что-то вытягивалось, вытягивалось из памяти -- сюда, к случаю

этому, скорее надо было вспомнить -- и он вспомнил!

Вспомнил быстро, но заговорил рассудительно, перетирая:

-- В двадцатые годы имели у нас шумный успех книги некоего доктора

Фридлянда, венеролога. Тогда считалось очень полезным открывать глаза -- и

вообще населению, и молодежи. Это была как бы санитарная пропаганда о самых

неназываемых вопросах.

И вообще-то, наверно, это нужно, это лучше, чем лицемерно молчать. Была

книга "За закрытой дверью", еще была -- "О страданиях любви". Вам... не

приходилось их читать? Ну... хотя б уже как врачу?

Булькали редкие пузырьки. Еще может быть -- дыхание слышалось из-за

кадра.

-- Я прочел, признаюсь, что-то очень рано, лет наверно двенадцати.

Украдкой от старших, конечно. Это было чтение потрясающее, но --

опустошающее. Ощущение было... что не хочется даже жить...

-- Я -- читала,-- вдруг было отвечено ему без выражения.

-- Да? да? и вы? -- обрадовался Олег. Он сказал "и вы", как будто и

сейчас первый на том стоял.-- Такой последовательный, логический,

неотразимый материализм, что, собственно... зачем же жить? Эти точные

подсчеты в процентах, сколько женщин ничего не испытывают, сколько

испытывают восторг. Эти истории, как женщины... ища себя, переходят из

категории в категорию... -- Вспоминая все новое, он воздух втянул, как

ушибившись или ожегшись.-- Эта бессердечная уверенность, что всякая

психология в супружестве вторична, и берется автор одной физиологией

объяснить любое "не сошлись характерами". Ну, да вы, наверно, все помните.

Вы когда читали?

Не отвечала.

Не надо было допрашивать. И вообще, наверно, он слишком грубо и прямо

все высказал. Никакого не было у него навыка разговаривать с женщинами.

Странное бледно-солнечное пятно на потолке вдруг зарябило, где-то

сверкнуло ярко-серебряными точками, и они побежали. И по этой бегущей ряби,

по крохотным волнышкам, понял, наконец, Олег, что загадочная возвышенная

туманность на потолке была просто отблеском лужи, не высохшей за окном у

забора. Преображением простой лужи. А сейчас начал дуть ветерок.

Молчала Вега.

-- Вы простите меня, пожалуйста! -- повинился Олег. Ему приятно, даже

сладко было перед ней виниться.-- Я как-нибудь не так это сказал... -- Он

пытался вывернуть к ней голову, но не видел все равно.-- Ведь это уничтожает

все человеческое на земле. Ведь если этому поддаться, если это все

принять... -- Он теперь с радостью отдавался своей прежней вере и убеждал --

ее!

И Вега вернулась! Она вступила в кадр -- и ни того отчаяния, ни той