Geum.ru

Александр Солженицын. Раковый корпус

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   39   40   41   42   43   44   45   46   47

-- Семьсь пятый -- уже?.. семьсь пятый -- уже?..

Очень он был испуган опоздать на семьдесят пятый, и контролер, не

проверяя билета, подтолкнул его по огрузневшему, распухшему заспинному

мешку.

По перрону же Олег стал спокойно гулять, потом остановился, сбросил

мешок на каменный выступ. Он вспомнил другой такой смешной случай -- в

Сталинграде, в тридцать девятом году, в последние вольные деньки Олега: уже

после договора с Риббентропом, но еще до речи Молотова и до указа о

мобилизации девятнадцатилетних. Они с другом в то лето спускались по Волге

на лодке, в Сталинграде лодку продали, и надо было на поезд-возвращаться к

занятиям. А порядочно у них было вещей от лодочной езды, еле тянули в

четырех руках, да еще в каком-то глухом сельмаге приятель Олега купил

репродуктор -- в Ленинграде в то время их нельзя было купить. Репродуктор

был большой открытый раструб без футляра -- и друг боялся его помять при

посадке. Они вошли в сталинградский вокзал-и сразу оказались в конце густой

очереди, занявшей весь зал, заставившей его деревянными чемоданами, мешками,

сундучками -- и пробиться прежде времени было невозможно, и грозило им на

две ночи остаться без лежачих мест. А на перрон тогда свирепо не пускали. И

Олега осенило: "Уж дотащишь как-нибудь все вещи до вагона, хоть самый

последний?" Он взял репродуктор и легким шагом пошел к служебному запертому

проходу. Через стекло важно помахал дежурной репродуктором. Та отперла. "Еще

вот этот поставлю -- и все", сказал Олег. Женщина кивнула понимающе, будто

он тут целый день таскался с репродукторами. Подали поезд -- он прежде

посадки первый вскочил и захватил две багажных полки.

Ничего не изменилось за шестнадцать лет.

Олег похаживал по перрону и видел тут других таких хитрых, как он: тоже

прошли не к своему поезду и здесь с вещами ждали. Немало их было, но все же

перрон был куда свободней, чем вокзал и привокзальные скверы. Тут беспечно

гуляли и с семьдесят пятого люди свободные, одетые хорошо, у которых места

были нумерованы, и никто без них захватить не мог. Были женщины с

подаренными букетами, мужчины с пивными бутылками, кто-то кого-то

фотографировал -- жизнь недоступная и почти непонятная. В теплом весеннем

вечере этот долгий перрон под навесом напоминал что-то южное из детских лет

-- может быть Минеральные Воды.

Тут Олег заметил, что на перрон выходит почтовое отделение и даже прямо

на перроне стоит четырехскатный столик для писем.

И -- заскребло его. Ведь это надо. И лучше сейчас, пока не

раздробилось, не затерлось.

Он втолкнулся с мешком внутрь, купил конверт,-- нет, два конверта с

двумя листами бумаги,-- нет, еще и открытку,-- и вытолкнулся опять на

перрон. Мешок с утюгом и буханками он поставил между ног, утвердился за

покатым столиком и начал с самого легкого -- с открытки: "Здорово, Демка!

Ну, был в зоопарке! Скажу тебе: это вещь! Такого -- никогда не видел.

Пойди обязательно. Белые медведи, представляешь? Крокодилы, тигры, львы.

Клади на осмотр целый день, там и пирожки внутри продают. Не пропусти

винторогого козла. Не торопясь постой около него -- и подумай. Еще если

увидишь антилопу нильгау -- тоже... Обезьян много, посмеешься. Но одной нет:

макаке-резус злой человек насыпал в глаза табаку -- просто так, ни за чем. И

она ослепла.

Скоро поезд, спешу.

Выздоравливай -- и будь человек! На тебя -- надеюсь!

Алексею Филиппычу пожелай от меня доброго! Я надеюсь -- он выздоровеет.

Жму руку!

Олег."

Писалось легко, только ручка очень мазала, перья были перекособочены

или испорчены, взрывали бумагу, упирались в нее как лопата, и в чернильнице

хранились лохмотья, так что при всей обереге страшным на вид выходило

письмо:

"Пчелка Зоенька!

Я благодарен вам, что вы разрешили мне прикоснуться губами -- к жизни

настоящей. Без этих нескольких вечеров я был бы совсем, ну совсем какой-то

обокраденный.

Вы были благоразумнее меня -- зато теперь я могу уехать без угрызений.

Вы приглашали меня зайти -- а я не зашел. Спасибо! Но я подумал: останемся с

тем, что было, не будем портить. Я с благодарностью навсегда запомню все

ваше.

Искренне, честно желаю вам -- самого счастливого замужества!

Олег."

Это как во внутренней тюрьме: в дни заявлений давали вот такую же

мерзость в чернильнице, перо вроде этого, а бумага -- меньше открытки, и

чернила сильно плывут, и насквозь проступают. Пиши кому хочешь, о чем

хочешь.

Олег перечел, сложил, вложил, хотел заклеить (с детства помнил он

детективный роман, где все начиналось с путаницы конвертов) -- но не тут-то

было! Лишь утемнение на скосах конверта обозначало то место, где по ГОСТу

подразумевался клей, а не было его конечно.

И, обтерев из трех ручек не самое плохое перо, Олег задумался над

последним письмом. То он твердо стоял, даже улыбался. А сейчас все зыбилось.

Он уверен был, что напишет "Вера Корнильевна", а написал:

"Милая Вега!

(Я все время порывался вас так назвать, ну -- хоть сейчас.)

Можно мне написать вам совсем откровенно -- так, как мы не говорили с

вами вслух, но -- ведь думали? Ведь это не просто больной -- тот, кому врач

предлагает свою комнату и постель?

Я несколько раз к вам шел сегодня! Один раз -- дошел. Я шел к вам и

волновался, как в шестнадцать лет, как может быть, уже неприлично с моей

биографией. Я волновался, стеснялся, радовался, боялся. Ведь это надо

столько лет исколотиться, чтобы понять: Бог посылает!

Но, Вега! Если б я вас застал, могло бы начаться что-то неверное между

нами, что-то насильно задуманное! Я ходил потом и понял: хорошо, что я вас

не застал. Все, что мучились вы до сих пор и что мучился до сих пор я -- это

по крайней мере можно назвать, можно признать! Но то, что началось бы у нас

с вами -- в этом нельзя было бы даже сознаться никому! Вы, я, и между нами

это -- какой-то серый, дохлый, но все растущий змей.

Я -- старше вас, не так по годам, как по жизни. Так поверьте мне: вы --

правы, вы во всем, во всем, во всем правы! -- в вашем прошлом, в вашем

сегодняшнем, но только будущую себя угадать вам не дано. Можете не

соглашаться, но я предсказываю: еще прежде, чем вы доплывете до равнодушной

старости, вы благословите этот день, когда не разделили моей судьбы. (Я не о

ссылке совсем говорю -- о ней даже слух, что кончится.) Вы полжизни своей

закололи как ягненка -- пощадите второго!

Сейчас, когда я все равно уезжаю (а если кончится ссылка, то

проверяться и дальше лечиться я буду не у вас, значит -- мы прощаемся), я

открою вам: и тогда, когда мы говорили о самом духовном, и я честно тоже так

думал и верил, мне все время, все время хотелось -- вскинуть вас на руки и в

губы целовать!

Вот и разберись.

И сейчас я без разрешения -- целую их."

То же было и на втором конверте: отемненная полоска, совсем не клейкая.

Всегда Олег почему-то думал, что это -- не случайно, это -- чтоб цензуре

легче работать.

А за спиной его -- хо-го! -- пропала вся предусмотрительность и

хитрость -- уже подавали состав и бежали люди!

Он схватил мешок, схватил конверты, втиснулся в почту:

-- Где клей? Девушка! Клей есть у вас? Клей!

-- Потому что уносят! -- громко объяснила девушка. Посмотрела на него,

нерешительно выставила баночку: -- Вот тут, при мне, клейте! Не отходя.

В черном густом клее маленькая ученическая кисточка по всей длине давно

обросла засохшими и свежими комьями клея. Почти не за что было ухватить, и

мазать надо было -- всем телом ручки, как пилой водя по конвертной укосине.

Потом пальцами снять лишнее. Заклеить. Еще снять пальцем избыточный,

выдавленный.

А люди -- бежали.

Теперь: клей -- девушке, мешок -- в руки (он между ногами все время,

чтоб не уперли), письма-в яшик, и самому бегом!

Как будто и доходяга, как будто и сил нет, а бегом -- так бегом!

Наперерез тем, кто, сволакивая тяжелые вещи с перрона на пути и потом

взволакивая на вторую платформу, бежал из главных выпускных ворот,-- Олег

донесся до своего вагона и стал примерно двадцатым. Ну, к ставшим еще

подбегали свои, ну пусть будет тридцатым. Второй полки не будет, но ему и не

надо по длинным ногам. А багажной должно бы хватить.

Все везли какие-то однообразные корзины, и ведра даже -- не с первой ли

зеленью? Не в ту ли Караганду, как рассказывал Чалый, исправлять ошибки

снабжения?

Седой старичок-кондуктор кричал, чтобы стали вдоль вагона, чтоб не

лезли, что всем место будет. Но это последнее у него не так уже уверенно

было, а хвост позади Олега рос. И сразу же заметил Олег движение, которого

опасался: движение прорваться поперед очереди. Первым таким лез какой-то

бесноватый кривляка, которого незнающий человек принял бы за психопата, и

пусть себе идет без очереди, но Олег за этим психопатом сразу узнал

полуцвета с этой обычной для них манерой пугать. А вслед за крикуном

подпирали и простые тихие: этому можно, почему не нам?

Конечно, и Олег мог бы так же полезть, и была б его верная полка, но

насточертело это за прошлые годы, хотелось по чести, по порядку, как и

кондуктору-старичку.

Старичок все-таки не пускал бесноватого, а тот уже толкал его в грудь и

так запросто матерился, как будто это были самые обычные слова речи. И в

очереди сочувственно загудели:

-- Да пусть идет! Больной человек!

Тогда Олег сорвался с места, в несколько больших шагов дошел до

бесноватого и в самое ухо, не щадя перепонки, заорал ему:

-- Э-э-эй! Я тоже-оттуда! Бесноватый откинулся, ухо потер:

-- Откуда?

Олег знал, что слаб сейчас драться, что это все на последних силах, но

на всякий случай обе длинных руки у него были свободны, а у бесноватого одна

с корзиной. И, нависнув над бесноватым, он теперь, наоборот, совсем негромко

отмерил:

-- Где девяносто девять плачут, один смеется. Очередь не поняла, чем

излечен был бесноватый, но видели, как он остыл, моргнул и сказал длинному в

шинели:

-- Да я ничего не говорю, я не против, садись хоть ты. Но Олег остался

стоять рядом с бесноватым и с кондуктором.

На худой-то конец отсюда и он полезет. Однако подпиравшие стали

расходиться по своим местам.

-- Пожалуйста! -- укорял бесноватый.-- Подождем! И подходили с

корзинами, с ведрами. Под мешочной накрывой иногда ясно была видна крупная

продолговатая лилово-розовая редиска. Из трех двое предъявляли билет до

Караганды. Вот для кого Олег очередь установил! Садились и нормальные

пассажиры. Женщина какая-то приличная, в синем жакете. Как сел Олег -- так

за ним уверенно вошел и бесноватый.

Быстро идя по вагону, Олег заметил небоковую багажную полку, еще почти

свободную.

-- Так,-- объявил он.-- Корзинку эту сейчас передвинем.

-- Куда? чего? -- всполошился какой-то хромой, но здоровый.

-- Того! -- отозвался Костоглотов уже сверху.-- Людям ложиться негде.

Полку он освоил быстро: вещмешок пока сунул в головы, вытащив из него

утюг; шинель снял, расстелил, и гимнастерку сбросил -- тут, наверху, все

можно было. И лег остывать. Ноги его в сапогах сорок четвертого размера

нависали над проходом на полголени, но так высоко не мешали никому.

Внизу тоже разбирались, остывали, знакомились.

Тот хромой, общительный, сказал, что раньше ветфельдшером был.

-- И чего ж бросил? -- удивились.

-- Да что ты! -- чем за каждую овечку на скамью садиться, отчего

подохла, я лучше буду инвалид, да овощи свезу! -- громко разъяснял хромой.

-- Да чего ж! -- сказала та женщина в синем жакете.-- Это при Берии за

овощи, за фрукты ловили. А сейчас только за промтовары ловят.

Солнце было уже, наверно, последнее, да его и заслонял вокзал. В низу

купе еще было светловато, а наверху тут -- сумерки. Купированные и мягкие

сейчас гуляли по платформе, а тут сидели на занятом, вещи устраивали. И Олег

вытянулся во всю длину. Хорошо! С поджатыми ногами очень плохо двое суток

ехать в арестантском вагоне. Девятнадцати человекам в таком купе очень плохо

ехать. Двадцати трем еще хуже.

Другие не дожили. А он дожил. И вот от рака не умер. Вот и ссылка уже

колется как яичная скорлупа.

Он вспомнил совет коменданта жениться. Все будут скоро советовать.

Хорошо лежать. Хорошо.

Только когда дрогнул и тронулся поезд -- там, где сердце, или там, где

душа -- где-то в главном месте груди, его схватило -- и потянуло к

оставляемому. И он перекрутился, навалился ничком на шинель, ткнулся лицом

зажмуренным в угловатый мешок с буханками.

Поезд шел -- и сапоги Костоглотова, как мертвые, побалтывались над

проходом носками вниз.


1963-1967


Комментарии


Повесть задумана весной 1955 в Ташкенте в день выписки из ракового

корпуса. Однако -- замысел лежал без всякого движения до января 1963, когда

повесть начата, но и тут оттеснена началом работы над "Красным Колесом". В

1964 автором предпринята поездка в Ташкентский онкодиспансер для встречи со

своими бывшими лечащими врачами и для уточнения некоторых медицинских

обстоятельств. С осени 1965, после ареста авторского архива, когда материалы

"Архипелага" дорабатывались в Укрывище,-- в местах открытой жизни только и

можно было продолжать эту повесть. Весной 1966 закончена 1-я часть,

предложена "Новому миру", отвергнута им -- и пущена автором в Самиздат. В

течении 1966 закончена и 2-я часть, с такой же судьбой. Осенью того года

состоялось обсуждение 1-й части в секции прозы московского отделения союза

писателей -- и это был верхний предел достигнутой легальности. Осенью 1967

"Новый мир" легализовал принятие повести к печатанию, но дальше сделать

ничего не мог.

Тем временем движение повести в публикацию уже произошло заграницей.

Одну главу ("Право лечить") автор отдал для напечатания в Словакии, 1967.

Весной 1968 в "Гранях" были напечатаны другие главы из 1-й части, полученные

из Самиздата. Тогда же появились и отрывки в литературном приложении к

Типех. Весной же 1968 вся 1-я часть полностью, но с большими погрешностями,

была напечатана по-русски итальянским издательством Il Saggiatore (Милан). В

том же 1968 вышли и два полных издания повести по-русски: в издательствах

"Посев" (Франкфурт) и YMCA-PRESS (Париж).

Нынешнее издание -- первое выверенное автором и окончательное.

Когтоглотов возник наполнением жизненной биографии знакомого фронтового

сержанта -- личным опытом автора. Прототип Русанова лежал в диспансере в

другое время, его больничное поведение взято из рассказов однопалатников, а

сам он списан с двух разных лиц -- одного крупною имвгдешника и одного

школьного парторга. Истинная медицинская история Вадима Зацырко совмещена с

образом его здорового брата, которого автор знал. Таким же соединением двух

лиц получен Ефрем Поддуев. Демка слился из коктерекского ссыльного ученика и

мальчика с больной ногой в Ташкенте. Шулубин не имеет частных прототипов.

Большинство же прочих больных списаны с натуры, и многие оставлены под

своими именами. Также почти без изменений взяты заведующие лучевым и

хирургическим отделениями (истинные фамилии -- Л. А. Дунаева и А. М.

Статников).