Geum.ru

Александр Солженицын. Раковый корпус

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   37   38   39   40   41   42   43   44   ...   47

кто-то лежал врастяжку на скамье. Но Павел Николаевич смотрел на это все

даже снисходительно: он оказался мужественным человеком и сильнее

обстоятельств.

Лаврик понес папин чемодан. Капа в демисезонном абрикосовом пальто со

многими крупными пуговицами, медногривая, помолодевшая от радости,

отпускающе кивнула старшей сестре и пошла под руку с мужем. По другую

сторону отца повисла Майка.

-- Ты ж посмотри, какая шапочка на ней! Ты ж посмотри -- шапочка новая,

полосатая!

-- Паша, Паша! -- окликнули сзади.

Обернулись.

Шел Чалый из хирургического коридора. Он отлично бодро выглядел, даже

уже не желтый. Лишь и было в нем от больного, что -- пижама больничная да

тапочки.

Павел Николаевич весело пожал ему руку и сказал:

-- Вот, Капа,-- герой больничного фронта, знакомься! Желудок ему

отхватили, а он только улыбается.

Знакомясь с Капитолиной Матвеевной, Чалый изящно как-то состкнул

пятками, а голову отклонил набок -- отчасти почтительно, отчасти игриво.

-- Так телефончик, Паша! Телефончик-то оставь! -- теребил Чалый.

Павел Николаевич сделал вид, что в дверях замешкался, и может быть не

дослышал. Хороший был Чалый человек, но все-таки другого круга, других

представлений, и пожалуй не очень солидно было связываться с ним. Русанов

искал, как поблагородней ему бы отказать.

Вышли на крыльцо, и Чалый сразу окинул "москвича", уже развернутого

Лавриком к движению. Оценил глазами и не спросил: "твоя?", а сразу:

-- Сколько тысяч прошла?

-- Да еще пятнадцати нет.

-- А чего ж резина такая плохая?

-- Да вот попалась такая... Делают так, работнички...

-- Так тебе достать?

-- А ты можешь?! Максим!

-- іЖ твою еж! Да шутя! Пиши и мой телефон, пиши! -- тыкал он в грудь

Русанову пальцем.-- Как отсюда выпишусь -- в течении недели гарантирую!


Не пришлось и причины придумывать! Вырвал Павел Николаевич из записной

книжечки листик и написал Максиму служебный свой и домашний свой.

-- Все, порядочек! Будем звонить! -- прощался Максим. Майка прыгнула на

переднее, а родители сели сзади.

-- Будем дружить! -- подбадривал их Максим на прощанье. Хлопнули

дверцы.

-- Будем жить! -- кричал Максим, держа руку как "рот фронт".

-- Ну? -- экзаменовал Лаврик Майку.-- Что сейчас делать? Заводить?

-- Нет! Сперва проверить, не стоит ли на передаче! -- тарахтела Майка.

Они поехали, еще кое-где разбрызгивая лужи, завернули за угол

ортопедического. Тут в сером халате и сапогах прогулочно, не торопясь, шел

долговязый больной как раз посередине асфальтного проезда.

-- А ну-ка, гудни ему как следует! -- успел заметить и сказать Павел

Николаевич.

Лаврик коротко сильно гуднул. Долговязый резко свернул и обернулся.

Лаврик дал газу и прошел в десяти сантиметрах от него.

-- Я его звал -- Оглоед. Если бы вы знали, какой неприятный завистливый

тип. Да ты его видела, Капа.

-- Что ты удивляешься, Пасик! -- вздохнула Капа.-- Где счастье, там и

зависть. Хочешь быть счастливым -- без завистников не проживешь.

-- Классовый враг,-- бурчал Русанов.-- В другой бы обстановке...

-- Так давить его надо было, что ж ты мне сказал -- гудеть? -- смеялся

Лаврик и на миг обернулся.

-- Ты -- не смей головой вертеть! -- испугалась Капитолина Матвеевна.

И правда, машина вильнула.

-- Ты не смей головой вертеть! -- повторила Майка и звонко смеялась.--

А мне можно, мама? -- И крутила головку назад то через лево, то через право.

-- Я вот его не пущу девушек катать, будет знать! Когда выезжали из

медгородка, Капа отвертела стекло и, выбрасывая что-то мелкое через окно

назад, сказала:

-- Ну, хоть бы не возвращаться сюда, будь он проклят! Не оборачивайтесь

никто!

А Костоглотов им вослед матюгнулся всласть, длинным коленом.

Но вывод сделал такой, что это -- правильно: надо и ему выписываться

обязательно утром. Совсем ему неудобно среди дня, когда всех выписывают --

никуда не успеешь.

А выписка ему была обещана назавтра.

Разгорался солнечный ласковый день. Все быстро прогревалось и высыхало.

В Уш-Тереке тоже уже, наверно, копают огороды, чистят арыки.

Он гулял и размечтался. Счастье какое: в лютый мороз уезжал умирать, а

сейчас вернется в самую весну -- и можно свой огородик посадить. Это большая

радость: в землю что-то тыкать, а потом смотреть, как вылезает.

Только все на огородах по двое. А он будет -- один.

Он гулял-гулял и придумал: идти к старшей сестре. Прошло то время,

когда Мита осаживала его, что "мест нет" в клинике. Уже давно они

сознакомились.

Мита сидела в своей подлестничной каморке без окна, при электрическом

свете -- после двора непереносимо тут было и легким, и глазам -- и из стопки

в стопку перекладывала и перекладывала какие-то учетные карточки.

Костоглотов, пригнувшись, влез в усеченную дверь и сказал:

-- Мита! У меня просьбочка. Очень большая.

Мита подняла длинное немягкое лицо. Такое вот нескладное лицо досталось

девушке от рождения, и никто потом до сорока лет не тянулся его поцеловать,

ладонью погладить, и все ласковое, что могло его оживить, так и не

выразилось никогда. Стала Мита -- рабочая лошадка.

-- Какая?

-- Мне выписываться завтра.

-- Очень рада за вас! -- Она добрая была Мита, только по-первому

взгляду сердитая.

-- Не в том дело. Мне надо за день в городе сделать много, вечером же и

уехать. А одежку со склада очень поздно приносят. Как бы, Миточка, так

сделать: принести мои вещи сегодня, засунуть их куда-нибудь, а я утром бы

рано-рано переоделся и ушел.

-- Вообще нельзя,-- вздохнула Мита.-- Низамутдин если узнает...

-- Да не узнает! Я понимаю, что это -- нарушение, но ведь, Миточка --

только в нарушениях человек и живет!

-- А вдруг вас завтра не выпишут?

-- Вера Корнильевна точно сказала.

-- Все-таки надо от нее знать.

-- Ладно, я к ней сейчас схожу.

-- Да вы новость-то знаете?

-- Нет, а что?

-- Говорят, нас всех к концу года распустят! Просто упорно говорят! --

некрасивое лицо ее сразу помилело, как только она заговорила об этом слухе.

-- А кого -нас? Вас?

То есть, значило -- спецпереселенцев, нации.

-- Да вроде и нас, и вас! Вы не верите? -- с опаской ждала она его

мнения.

Олег почесал темя, искривился, глаз один совсем зажал:

-- М-может быть. Вообще-то -- не исключено. Но сколько я этих параш уже

пережил -- уши не выдерживают.

-- Но теперь очень точно, очень точно говорят! -- Ей так хотелось

верить, ей нельзя было отказать!

Олег заложил нижнюю губу за верхнюю, размышляя. Конечно, что-то зрело.

Верховный Суд полетел. Только медленно слишком, за месяц -больше ничего, и

опять не верилось. Слишком медленна история для нашей жизни, для нашего

сердца.

-- Ну, дай Бог,-- сказал он, больше для нее.-- И что ж вы тогда?

Уедете?

-- Не знааю,-- почти без голоса выговорила Мита, расставив пальцы с

крупными ногтями по надоевшим истрепанным карточкам.

-- Вы ведь -- из-под Сальска?

-- Да.

-- Ну, разве там лучше?

-- Сво-бо-да,-- прошептала она.

А верней-то всего -- в своем краю надеялась она еще замуж выйти?

Отправился Олег искать Веру Корнильевну. Не сразу ему это удалось: то

она была в рентгенкабинете, то у хирургов. Наконец он увидел, как она шла со

Львом Леонидовичем по коридору -- и стал их нагонять.

-- Вера Корнильевна! Нельзя вас на одну минуточку? Приятно было

обращаться к ней, говорить что-нибудь специально для нее, и он замечал, что

голос его к ней был не тот, что ко всем.

Она обернулась. Инерция занятости так ясно выражалась в наклоне ее

корпуса, в положении рук, в озабоченности лица. Но тут же с неизменным ко

всем вниманием она и задержалась.

-- Да?..

И не добавила "Костоглотов". Только в третьем лице, врачам и сестрам,

она теперь называла его так. А прямо -- никак.

-- Вера Корнильевна, у меня к вам просьба большая... Вы не можете Мите

сказать, что я точно завтра выписываюсь?

-- А зачем?

-- Очень нужно. Видите, мне завтра же вечером надо уехать, а для

этого...

-- Лева, ладно, ты иди! Я сейчас тоже приду. И Лев Леонидович пошел,

покачиваясь и сутулясь, с руками, упертыми в передние карманы халата, и со

спиной, распирающей завязки. А Вера Корнильевна сказала Олегу:

-- Зайдемте ко мне.

И пошла перед ним. Легкая. Легко-сочлененная.

Она завела его в аппаратную, где когда-то он так долго препирался с

Донцовой. И за тот же плохо строганный стол села, и ему показала туда же. Но

он остался стоять.

А больше -- никого не было в комнате. Проходило солнце сюда наклонным

золотым столбом с пляшущими пылинками, и еще отражалось от никелированных

частей аппаратов. Было ярко, хоть жмурься, и весело.

-- А если я вас завтра не успею выписать? Вы знаете, ведь надо писать

эпикриз.

Он не мог понять: она совершенно служебно говорила или немножко с

плутоватостью.

-- Ипи-что?

-- Эпикриз -- это вывод изо всего лечения. Пока не готов эпикриз --

выписывать нельзя.

Сколько громоздилось дел на этих маленьких плечах! -- везде ее ждали и

звали, а тут еще он оторвал, а тут еще писать эпикриз.

Но она сидела -- и светилась. Не одна она, не только этим

благоприязненным, даже ласковым взглядом -- а отраженный яркий свет

охватывал ее фигурку рассеянными веерами.

-- Вы что же, хотите сразу уехать?

-- Не то что хочу, я бы с удовольствием и остался. Да негде мне

ночевать. На вокзале не хочу больше.

-- Да, ведь вам в гостинице нельзя,-- кивала она. И нахмурилась: -- Вот

беда: эта нянечка, у которой всегда больные останавливаются, сейчас не

работает. Что же придумать?..-- тянула она, потрепала верхнюю губу нижним

рядком зубов и рисовала на бумаге какой-то кренделек.-- Вы знаете...

собственно... вы вполне могли бы остановиться... у меня.

Что?? Она это сказала? Ему не послышалось? Как бы это повторить?

Ее щеки порозовели явно. И все так же она избегала взглянуть. А

говорила совсем просто, как если б это будничное было дело -- чтобы больной

шел ночевать к врачу:

-- Как раз завтра у меня такой день необычный: я буду утром в клинике

только часа два, а потом весь день дома, а с обеда опять уйду... Мне очень

удобно будет у знакомых переночевать...

И -- посмотрела! Рдели щеки, глаза же были светлы, безгрешны. Он --

верно ли понял? Он -- достоин ли того, что ему предложено?

А Олег просто не умел понять. Разве можно понять, когда женщина так

говорит?.. Это может быть и очень много, и гораздо меньше. Но он не думал,

некогда было думать: она смотрела так благородно и ждала.

-- Спа-сибо,-- выговорил он.-- Это... конечно, замечательно.-- Он забыл

совсем, как учили его сто лет назад, еще в детстве, держаться галантно,

отвечать учтиво.-- Это -- очень хорошо... Но как же я могу вас лишить... Мне

совестно.

-- Вы не беспокойтесь,-- с уверительной улыбкой говорила Вега.-- Нужно

будет на два-три дня -- мы что-нибудь придумаем тоже. Ведь вам же жалко

уезжать из города?

-- Да жалко конечно... Да! Тогда только справку о выписке придется

писать не завтрашним днем, а послезавтрашним! А то комендатура меня потянет

-- почему я не уезжаю. Еще опять посадят.

-- Ну, хорошо, хорошо, будем мухлевать. Значит, Мите сказать --

сегодня, выписать -- завтра, а в справке написать -- послезавтра? Какой вы

сложный человек.

Но глаза ее не ломило от сложности, они смеялись.

-- Я ли сложный. Вера Корнильевна! Система сложная! Мне и справок-то

нужно не как всем людям по одной, а -- две.

-- Зачем?

-- Одну комендатура заберет в оправдание поездки, а вторая -- мне.

(Комендатуре-то он, может, еще и не отдаст, будет кричать, что одна, но

-- запас надо иметь? Зря он муку принимал из-за справочки?..)

-- И еще третья -- для вокзала.-- На листике она записала несколько

слов.-- Так вот мой адрес. Объяснить, как пройти?

-- Найду-у, Вера Корнильевна!

(Нет, серьезно она думала..? Она приглашала его по-настоящему?..)

-- И...-- еще несколько уже готовых продолговатых листиков она

приложила к адресу.-- Вот те рецепты, о которых говорила Людмила

Афанасьевна. Несколько одинаковых, чтоб рассредоточить дозу.

Те рецепты. Те!

Она сказала как о незначащем. Так, маленькое добавление к адресу. Она

умудрилась, два месяца его леча, ни разу об этом не поговорить.

Вот это и был, наверно, такт.

Она уже встала. Она уже к двери шла.

Служба ждала ее. Лева ждал...

И вдруг в рассеянных веерах света, забившего всю комнату, он увидел ее,

беленькую, легонькую, переуженную в поясе, как первый раз только сейчас --

такую понимающую, дружественную и -- необходимую! Как первый раз только

сейчас!

И ему весело стало, и откровенно очень. Он спросил:

-- Вера Корнильевна! А за что вы на меня так долго сердились?

Из светового охвата она смотрела с улыбкой, почему-то мудрой:

-- А разве вы ни в чем не были виноваты?

-- Нет.

-- Ни в чем?

-- Ни в чем!

-- Вспомните хорошо.

-- Не могу вспомнить. Ну, хоть намекните!

-- Надо идти...

Ключ у нее был в руке. Надо было дверь запирать. И уходить.

А так было с ней хорошо! -- хоть сутки стой.

Она уходила по коридору, маленькая, а он стоял и смотрел вслед.

И сразу опять пошел гулять. Весна разгоралась -- надышаться нельзя. Два

часа бестолково ходил, набирал, набирал воздуха, тепла. Уже жалко ему было

покидать и этот сквер, где он был пленником. Жалко было, что не при нем

расцветут японские акации, не при нем распустятся первые поздние листья

дуба.

Что-то и тошноты он сегодня не испытывал, и не испытывал слабости. Ему

вполне бы с охоткой покопать сейчас земличку. Чего-то хотелось, чего-то

хотелось -- он сам не знал. Он заметил, что большой палец сам прокатывается

по указательному, прося папиросу. Ну нет, хоть во сне снись -- бросил, все!

Находившись, он пошел к Мите. Мита -- молодец: сумка Олега уже была

получена и спрятана в ванной, а ключ от ванной будет у старой нянечки,

которая заступит дежурить с вечера. А к концу рабочего дня надо пойти в

амбулаторию, получить все справки.

Его выписка из больницы принимала очертания неотвратимые.

Не последний раз, но из последних он поднялся по лестнице.

И наверху встретил Зою.

-- Ну, как делишки, Олег? -- спросила Зоя непринужденно.

Она удивительно неподдельно, совсем в простоте усвоила этот простой

тон. Как будто не было между ними никогда ничего: ни ласковых прозвищ, ни

танца из "Бродяги", ни кислородного баллона.

И, пожалуй, она была права. А что ж -- все время напоминать? помнить?

дуться?

С какого-то ее вечернего дежурства он не пошел около нее околачиваться,

а лег спать. С какого-то вечера она как ни в чем не бывало пришла к нему со

шприцем, он отвернулся и дал ей колоть. И то, что нарастало между ними,

такое тугое, напряженное, как кислородная подушка, которую они несли

когда-то между собой -- вдруг стало тихо опадать. И превратилось в ничто. И

осталось -- дружеское приветствие:

-- Ну, как делишки, Олег?

Он оперся о стол ровными длинными руками, свесил черную лохму:

-- Лейкоцитов две тысячи восемьсот. Рентгена второй день не дают.

Завтра выписываюсь.

-- Уже завтра? -- порхнула она золотенькими ресницами.-- Ну, счастливо!

Поздравляю!

-- Да есть ли с чем?..

-- Вы неблагодарный! -- покачала Зоя головой.-- Ну-ка вспомните хорошо

ваш первый день здесь, на площадке! Вы -- думали жить больше недели?

Тоже правда.

Да нет, она славная девченка, Зойка: веселая, работящая, искренняя, что

думает -- то и говорит. Если выкинуть эту неловкость между ними, будто они

друг друга обманули, если начать с чистого места -- что мешает им быть

друзьями?

-- Вот так,-- улыбнулся он.

-- Вот так,-- улыбнулась она.

О мулинэ больше не напоминала.

Вот и все. Четыре раза в неделю она будет тут дежурить. Зубрить

учебники. Редко вышивать. А там, в городе -- с кем-то стоять в тени после

танцев.

Нельзя же сердиться на нее за то, что ей двадцать три года и она

здорова до последней клеточки и кровинки.

-- Счастливо! -- сказал он без всякой обиды. И уже пошел. Вдруг с той

же легкостью и простотой она окликнула:

-- Але, Олег! Он обернулся.

-- Вам, может, переночевать будет негде? Запишите мой адрес.

(Как? И она?)

Олег смотрел недоуменно. Понять это -- было выше его разумения.

-- Очень удобно, около самой трамвайной остановки. Мы с бабушкой

вдвоем, но и комнатушки две.

-- Спасибо большое,-- растерянно принял он клочок бумажки.-- Ну, вряд

ли... Ну, как придется...

-- Ну, вдруг? -- улыбалась она.

В общем, в тайге б он легче разобрался, чем среди женщин.

Ступил он еще два шага и увидел Сибгатова, тоскливо лежащего на спине

на твердом щите в своем затхлом углу вестибюля. Даже в сегодняшний

буйно-солнечный день сюда попадали только десятые отражения.

Смотрел Сибгатов в потолок, в потолок.

Похужел он за эти два месяца.

Костоглотов присел к нему на край щита.

-- Шараф! Ходят слухи упорные: всю ссылку распустят. И -- спец, и --

адм.

Шараф головы к Олегу не повернул, глаза только, одни. И как будто

ничего не принял, кроме звука голоса.

-- Слышишь? И вас, и нас. Точно говорят. А он -- не понимал.

-- Не веришь?.. Домой поедешь?

Увел Сибгатов глаза на свой потолок. Растворил безучастные губы:

-- Мне -- раньше надо было.

Олег положил ему руку на руку, а та была на груди, как у мертвеца.

Мимо них бойко проскочила в палату Нэлля:

-- Тут у вас тарелочков не осталось? -- и оглянулась: -- Э, чубатый! А

ты чего не обедаешь? А ну, тарелки освобождай, ждать тебя?

Вот это да! -- Пропустил Костоглотов обед и даже не заметил. Домотало

его! Только одного он не понял:

-- Тебе-то что?

-- Как что? Я -- раздатчица теперь! -- объявила гордо Нэлля.-- Халат,

видишь, чистый какой?

Поднялся Олег -- пойти похлебать свой последний больничный обед.

Вкрадчивый, невидимый и беззвучный, выжег в нем рентген всякий аппетит. Но

по арестантскому кодексу невозможно было оставить в миске.

-- Давай, давай, управляйся быстро! -- командовала Нэлля. Не только

халат,-- у нее по-новому были и локоны закручены.

-- Во ты какая теперь! -- удивлялся Костоглотов.

-- А то! Дура я за триста пятьдесят по полу елозить! Да еще и не

подкормишься...


34


Как, наверно, у старика, пережившего сверстников, бывает тоскливая

незаполненность -- "пора, пора уходить и мне", так и Костоглотову в этот

вечер в палате уже не жилось, хотя койки были все заполнены, и люди -- все

люди, и заново поднимались как новые те же вопросы: рак или не рак?

излечивают или нет? и какие другие средства помогают?

К концу дня последний ушел Вадим: привезли золото, и его перевели в

радиологическую палату.

Только и осталось Олегу пересматривать кровати и вспоминать, кто тут

лежал с самого начала и сколько из них умерло. Получалось, что и умерло как

будто немного.

Так душно было в палате и так тепло снаружи, что Костоглотов лег спать

с приоткрытым окном. Воздух весны переваливал на него через подоконник.