Александр Солженицын. Раковый корпус

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• А. И. Солженицын "Раковый корпус", 2123.96kb.
• Список текстов по русской литературе ХХ века для студентов 5 курса, заочного отделения,, 30.09kb.
• Тема: Александр Исаевич Солженицын, 151.86kb.
• Александр солженицын, 55.68kb.
• Александр Исаевич Солженицын (р. 1918): комментарии // Солженицын А. И. Вкруге первом., 370.44kb.
• Александр Солженицын. Матренин двор, 497kb.
• 12. Все страсти возвращаются, 6981.89kb.
• Александр Солженицын. Один день Ивана Денисовича, 1520.38kb.
• Протопресвитер Александр Шмеман воскресные беседы содержание: от издательства, 8796.74kb.
• Олег Павлов Русский человек в XX веке, 188.57kb.

лишь на несколько минут, пока расплывутся, лишь для немногих, запрокинувших

головы, может быть -- для одного Олега Костоглотова во всем городе.

А через вырезку, кружева, перышки, пену этих облаков -- плыла еще

хорошо видная, сверкающая, фигурная ладья ущербленного месяца.

Это было утро творения! Мир сотворялся снова для одного того, чтобы

вернуться Олегу: иди! живи!

И только зеркальная чистая луна была -- не молодая, не та, что светит

влюбленным.

И лицом разойдясь от счастья, улыбаясь никому -- небу и деревьям, в той

ранневесенней, раннеутренней радости, которая вливается и в стариков и в

больных, Олег пошел по знакомым аллеям, никого не встречая, кроме старого

подметальщика.

Он обернулся на раковый корпус. Полузакрытый длинными метлами

пирамидальных тополей, корпус высился в светло-сером кирпиче, штучка к

штучке, нисколько не постарев за свои семьдесят лет.

Олег шел -- и прощался с деревьями медицинского городка. На кленах уже

висели кисти-сережки. И первый уже цвет был -- у алычи, цвет белый, но из-за

листов алыча казалась бело-зеленой.

А вот урюка здесь не было ни одного. А он уже, сказали, цветет. Его

хорошо смотреть в Старом городе.

В первое утро творения -- кто ж способен поступать благо-рассудно? Все

планы ломая, придумал Олег непутевое: сейчас же, по раннему утру, ехать в

Старый город смотреть цветущий урюк.

Он прошел запретные ворота и увидел полупустую площадь с трамвайным

кругом, откуда, промоченный январским дождем, понурый и безнадежный, он

входил в эти ворота умирать.

Этот выход из больничных ворот -- чем он был не выход из тюремных?

В январе, когда Олег добивался больницы, визжащие, подскакивающие

и перенабитые людьми трамваи замотали его. А сейчас, у свободного окна, даже

дребезжание трамвая было ему приятно. Ехать в трамвае -- был вид жизни, вид

свободы.

Трамвай тянул по мосту через речку. Там, внизу, наклонились слабоногие

ивы, и плети их, свисшие к желто-коричневой быстрой воде, уже были доверчиво

зелены.

Озеленились и деревья вдоль тротуаров, но лишь настолько, чтобы не

скрыть собою домов -- одноэтажных, прочно каменных, неспешливо построенных

неспешливыми людьми. Олег посматривал с завистью: и живут же какие-то

счастливчики в этих домах! Шли удивительные кварталы: широченные тротуары,

широченные бульвары. Ну да какой город не понравится, если смотреть его

розовым ранним утром!

Постепенно кварталы сменялись: не стало бульваров, обе стороны улицы

сблизились, замелькали дома торопливые, не гонкие за красотой и прочностью,

эти уж строились, наверно, перед войной. И здесь Олег прочел название улицы,

которое показалось ему знакомым.

Вот откуда знакомым: на этой улице жила Зоя!

Он достал блокнотик шершавой бумаги, нашел номер дома. Стал опять

смотреть в окно и на замедлении трамвая увидел сам дом: разнооконный,

двухэтажный, с постоянно распахнутыми или навсегда выломанными воротами, а

во дворе еще флигельки.

Вот, где-то здесь. Можно сойти.

Он совсем не бездомен в этом городе. Он зван сюда, зван девушкой!

И продолжал сидеть, почти с удовольствием принимая на себя толчки и

громыхание. Трамвай был все так же неполон. Против Олега сел старый узбек в

очках, не простой, древне-ученого вида. А получив от кондукторши билет,

свернул его в трубочку и заткнул в ухо. Так и ехал, а из уха торчал скруток

розовой бумаги. И от этой незамысловатости при въезде в Старый город Олегу

стало еще веселей и проще.

Улицы еще сузились, затеснились маленькие домишки, сбитые плечо к

плечу, потом и окна у них исчезли, потянулись высокие глинобитные глухие

дувалы, а если выше их выставлялись дома, то только спинами глухими,

гладкими, обмазанными глиной. В дувалах мелькали калитки или туннелики --

низкие, согнувшись войти. С подножки трамвая до тротуара остался один

прыжок, а тротуары стали узкие в шаг один. И улица падала под трамваем.

Вот, наверно, и был тот Старый город, куда ехал Олег. Только никаких

деревьев не росло на голых улицах, не то что цветущего урюка.

Упускать дальше было нельзя. Олег сошел.

Все то же мог он теперь видеть, только со своего медленного хода. И без

трамвайного дребезжания стало слышно -- слышно железное какое-то

постукивание. И скоро Олег увидел узбека в черно-белой тюбетейке, в черном

стеганом ватном халате и с розовым шарфом по поясу. Присев на корточки

среди улицы, узбек на трамвайном рельсе одноколейного пути отбивал молотком

окружность своего кетменя.

Олег остановился с умилением: вот и атомный век! Еще и сейчас тут, как

и в Уш-Тереке, так редок металл в хозяйстве, что не нашлось лучше места, чем

на рельсе. Следил Олег, успеет ли узбек до следующего трамвая. Но узбек

нисколько не торопился, он тщательно отбивал, а когда загудел снизу

встречный трамвай, посторонился на полшага, переждал и снова присел.

Олег смотрел на терпеливую спину узбека, на его поясной розовый шарф

(забравший в себя всю розовость уже поголубевшего неба). С этим узбеком он

не мог переброситься и двумя словами, но ощутил его как брата-работягу.

Отбивать кетмень весенним утром -- это разве не была возвращенная

жизнь?

Хорошо!..

Он медленно шел, удивляясь, где же окна. Хотелось ему заглянуть за

дувалы, внутрь. Но двери-калитки были прикрыты, и неудобно входить. Вдруг

один проходик просветил ему насквозь. Олег нагнулся и по сыроватому

коридорчику прошел во двор.

Двор еще не проснулся, но можно было понять, что тут-то и идет вся

жизнь. Под деревом стояла врытая скамья, стол, разбросаны были детские

игрушки, вполне современные. И водопроводная колонка здесь же давала влагу

жизни. И стояло корыто стиральное. И все окна вкруговую -- их много

оказалось в доме, все смотрели сюда, во двор. А на улицу -- ни одно.

Пройдя по улице, еще в другой двор зашел он через такой же туннелик. И

там все было так же, еще и молодая узбечка под лиловой накидкой с долгими

тонкими черными косами до самых бедер возилась с ребятишками. Олега она

видела -- и не заметила. Он ушел.

Это было совсем не по-русски. В русских деревнях и городках все окна

красных комнат выходят именно на улицу, и через оконные цветы и занавески

как из лесной засады высматривают хозяйки, кто новый идет по улице, кто к

кому зашел и зачем. Но сразу понял Олег и принял восточный замысел: как ты

живешь -- знать не хочу, и ты ко мне не заглядывай!

После лагерных лет, всегда на виду, всегда ощупанный, просмотренный и

подгляженный,-- какой лучший образ жизни мог выбрать для себя бывший

арестант?

Все больше ему нравилось в Старом городе.

Уже раньше он видел в проломе между домами безлюдную чайхану с

просыпающимся чайханщиком. Теперь попалась еще одна на балконе, над улицей.

Олег поднялся туда. Здесь уже сидело несколько мужчин в тюбетейках ковровой,

бордовой и синей, и старик в белой чалме с цветной вышивкой. А женщины -- ни

одной. И вспомнил Олег, что и прежде ни в какой чайхане он не видел женщины.

Не было таблички, что женщинам воспрещено, но они не приглашались.

Олег задумался. Все было ново для него в этом первом дне новой жизни,

все надо было понять. Собираясь отдельно, хотят ли мужчины этим выразить,

что их главная жизнь идет и без женщин?

Он сел у перил. Отсюда хорошо было наблюдать улицу. Она оживлялась, но

не было ни у кого торопливой городской побежки. Размеренно двигались

прохожие. Бесконечно-спокойно сидели в чайхане.

Можно было так считать, что сержант Костоглотов, арестант Костоглотов,

отслуживши и отбыв, что хотели от него люди, отмучившись, что хотела от него

болезнь,-- умер в январе. А теперь, пошатываясь на неуверенных ногах, вышел

из клиники некий новый Костоглотов, "тонкий, звонкий и прозрачный", как

говорили в лагере, вышел уже не на целую полную жизнь, но на жизнь-довесок

-- как хлебный довесок, приколотый к основной пайке сосновою палочкой: будто

и входит в ту же пайку, а нет -- кусочек отдельный.

Вот эту маленькую добавочную другоданную жизнь сегодня начиная, хотел

Олег, чтоб не была она похожа на прожитую основную. Он хотел бы теперь

перестать ошибаться.

Но уже чайник выбирая -- ошибся: надо было не мудрить и брать простой

черный, проверенный. А он для экзотики взял кок-чай, зеленый. В нем не

оказалось ни крепости, ни бодрости, вкус какой-то не чайный, и набиравшиеся

в пиалу чаинки никак не хотелось глотать, а сплескивать.

А между тем день разгорался, солнце поднималось, Олег уже не прочь был

и поесть -- но в этой чайхане ничего не было кроме двух горячих чаев, да и

то без сахара.

Однако, перенимая бесконечно-неторопливую здешнюю манеру, он не встал,

не пошел искать еды, а остался посидеть, еще по-новому переставив стул. И

тогда с балкона чайханы он увидел над соседним закрытым двором прозрачный

розовый как бы одуванчик, только метров шесть в диаметре -- невесомый

воздушный розовый шар. Такого большого и розового он никогда не видел в

росте!

Урюк??..

Усваивал Олег: вот и награда за неторопливость. Значит: никогда не

рвись дальше, не посмотрев рядом.

Он к самым перилам подошел и отсюда, сверху, смотрел, смотрел на

сквозистое розовое чудо.

Он дарил его себе -- на день творения.

Как в комнате северного дома стоит украшенная елка со свечами, так в

этом замкнутом глиняными стенами и только небу открытом дворике, где жили

как в комнате, стоял единственным деревом цветущий урюк, и под ним ползали

ребятишки, и рыхлила землю женщина в черном платке с зелеными цветами.

Олег разглядывал. Розовость -- это было общее впечатление. Были на

урюке бордовые бутоны как свечи, цветки при раскрытии имели поверхность

розовую, а раскрывшись -- просто были белы, как на яблоне или вишне. В

среднем же получалась немыслимая розовая нежность -- и Олег старался в глаза

ее всю вобрать, чтобы потом вспоминать долго, чтобы Кадминым рассказать.

Чудо было задумано -- и чудо нашлось.

Еще много разных радостей ждало его сегодня в только что народившемся

мире!..

А ладьи-луны совсем уже не было видно.

Олег сошел по ступенькам на улицу. Непокрытую голову начинало напекать.

Надо было грамм четыреста хлеба черного купить, улопать его всухомятку и

ехать в центр. Вольная ли одежда его так подбадривала, но его не тошнило, и

ходил он совсем свободно.

Тут Олег увидел ларек, вставленный в уступ дувала так, что не нарушал

черты улицы. Навесное полотнище ларька было поднято как козырек и

поддерживалось двумя откосинами. Из-под козырька тянуло сизым дымком. Олегу

пришлось сильно нагнуть голову, чтобы подойти под козырек, а там стать не

распрямляя шеи.

Длинная железная жаровня шла по всему прилавку. В одном месте ее

калился огонь, вся остальная была полна белым пеплом. Поперек жаровни над

огнем лежало полтора десятка длинных заостренных алюминиевых палочек с

нанизанными кусочками мяса.

Олег догадался: это и был шашлык! -- еще одно открытие сотворенного

мира, тот шашлык, о котором столько рассказывали в тюремных гастрономических

разговорах. Но самому Олегу за тридцать четыре года жизни никогда не

приходилось видеть его собственными глазами: ни на Кавказе, ни в ресторанах

он никогда не бывал, а в нарпитовских довоенных столовых давали голубцы и

перловую кашу.

Шашлык!

Затягивающий был запах -- этот смешанный запах дыма и мяса! Мясо на

палочках не только не было обуглено, но даже не было смугло-коричневым, а в

том нежном розово-сером цвете, в котором оно доспевает. Неторопливый

ларечник с кругло-жирным лицом одни палочки поворачивал, другие передвигал с

огня в сторону пепла.

-- Почем? -- спросил Костоглотов.

-- Три,-- сонно ответил ларечник.

Не понял Олег: что три? Три копейки было слишком мало, три рубля

слишком много. Может быть, три палочки на рубль? Эта неловкость всюду

настигала его с тех пор, как он вышел из лагеря: он никак не мог уразуметь

масштаба цен.

-- Сколько на три рубля? -- догадался вывернуться Олег. Ларечнику лень

было говорить, он одну палочку приподнял . за конец, помахал ею Олегу как

ребенку и опять положил жариться.

Одна палочка! -- три рубля?.. Олег покрутил головой. Это было из круга

других величин. На пять рублей он должен был проживать день. Но как

хотелось отпробовать! Глазами он осматривал каждый кусочек и выбирал

палочку. Да на каждой палочке было чем заманиться.

Близко ждали трое шоферов, их грузовики стояли тут же на улице. Подошла

и еще женщина, но ей ларечник сказал по-узбекски, и она недевольная отошла.

А ларечник вдруг стал все палочки класть на одну тарелку и насыпал поверх,

прямо пальцами, нарезанного лука и еще из бутылочки брызгал. И Олег понял,

что шофера забирают весь этот шашлык, каждый по пять стержней!

Это опять были те неуяснимые двухэтажные цены и двухэтажные заработки,

которые царствовали всюду, но Олег ни вообразить не мог второго этажа, ни

тем более забраться туда. Эти шофера запросто перекусывали за пятнадцать

рублей каждый -- и еще, может быть, это был не главный их завтрак. Зарплаты

на такую жизнь хватить не могло, да и не тем продавался шашлык, кто получает

зарплату.

-- Больше нету,-- сказал ларечник Олегу.

-- Как нету? Вообще нету?? -- очень огорчился Олег. Как он еще мог

раздумывать! Может быть это был первый и последний случай в жизни!

-- Сегодня не привозили.-- Ларечник убирал остатки своей работы и,

кажется, собирался опускать козырек. И тогда Олег взмолился к шоферам:

-- Братцы! Уступите мне одну палочку! Братцы -- палочку! Один из

шоферов, сильно загоревший, но льноволосый паренек, кивнул:

-- Ну бери.

Они еще не платили, и зеленую бумажку, которую Олег достал из кармана,

заколотого английской булавкой, ларечник даже не в руку принял, а смахнул с

прилавка в ящик, как смахивал крошки и мусор.

Но палочка-то была Олегова! Покинув солдатский вещмешок на пыльной

земле, он двумя руками взял алюминиевый стержень и, посчитав кусочки -- их

было пять, а шестой половинка,-- стал зубами отъедать их с палочки, да не

сразу целыми, а помалу. Он вдумчиво ел, как пес свою долю, отнесенную в

безопасный угол, и размышлял над тем, как легко раздразнить человеческое

желание и как трудно насытить раздразненное. Сколько лет был ему из высших

даров земли ломоть черного хлеба! Только сейчас он собирался пойти купить

его себе на завтрак -- но вот потянуло сизым дымком жаркого, и дали Олегу

обглодать палочку -- и уже его надмевало презрение к хлебу.

Шофера кончили по пять палочек, завели машины, уехали -- а Олег все еще

досасывал свою долю. Он испытывал губами и языком каждый кусочек -- как

сочится нежное мясо, как пахнет, как оно в меру дошло и ничуть не

пережарено, сколько первородного притяжения еще таится, еще не убито в

каждом таком кусочке. И чем больше он вникал в этот шашлык и чем глубже

наслаждался, тем холодней перед ним захлопывалось, что -- к Зое нет

ему пути. Сейчас трамвай повезет его мимо -- а он не сойдет. Это именно над

палочкой шашлыка ему стало ясно до предела.

И прежней дорогой в центр города поволок его трамвай, теперь только

сильно набитый. Олег узнал Зоину остановку и миновал еще две. Он не знал,

какая ему остановка лучше, какая хуже. Вдруг в окно их вагона снаружи снизу

женщина стала продавать газеты, и Олегу захотелось посмотреть -- как это, он

газетчиков уличный не видел с детства (вот когда последний раз: когда

застрелился Маяковский, и мальчишки бегали с экстренным выпуском). Но тут

была пожилая русская женщина, совсем не расторопная, не сразу находившая

сдачу, а все-таки придумка помогала, и каждый новый трамвай успевал у нее

сколько-нибудь купить. Олег постоял, убедился, как это у нее идет.

-- А милиция не гоняет? -- спросил он.

-- Не спохватились,-- утерлась газетчица.

Он себя самого не видел, забыл каков. Присмотрись к ним, милиционер бы

документы потребовал с него первого, а не с газетчицы.

Уличные электрические часы показывали только девять, но день уже был

настолько жарок, что Олег стал расстегивать верхние крючки шинели. Не спеша,

давая себя обгонять и толкать, Олег шел по солнечной стороне около площади,

щурился и улыбался солнцу.

Еще много радостей ожидало его сегодня!..

Это было солнце той весны, до которой он не рассчитывал дожить. И хотя

вокруг никто не радовался возврату Олега в жизнь, никто даже не знал -- но

солнце-то знало, и Олег ему улыбался. Хотя б следующей весны и не наступило

никогда, хотя б эта была последняя -- но ведь и то лишняя весна! и за то

спасибо!

Никто из прохожих не радовался Олегу, а он -- всем им был рад! Он рад

был вернуться к ним! И ко всему, что было на улицах! Ничто не могло

показаться ему неинтересным, дурным или безобразным в его новосотворенном

мире! Целые месяцы, целые годы жизни не могли сравняться с одним сегодняшним

вершинным днем.

Продавали мороженое в бумажных стаканчиках. Уж не помнил Олег, когда

такие стаканчики и видел. Еще полтора рубля, порхайте! Мешок, прожженный и

прострелянный -- за спиной, обе руки свободны, и, отделяя холодящие слои

палочкой, Олег пошел еще медленней.

Тут попалась ему фотография с витриной, и в тени. Олег облокотился о

железные перила и застрял надолго, рассматривая ту очищенную жизнь и

улучшенные лица, которые были выставлены в витрине, а особенно, конечно,

девушек, их там больше всего и было. Сперва каждая из них оделась в свое

лучшее, потом фотограф крутил ей голову и десять раз переставлял свет, потом

сделал несколько снимков и отобрал из них лучший, и ретушировал его,

потом из десяти таких девушек еще отбирали по одной -- и так составилась эта

витрина, и Олег знал -- и все приятно было ему смотреть и верить, что из

таких вот девушек и состоит жизнь. За все упущенные годы, и за все, которых

он не доживет, и за все, чего он был теперь лишен -- он насматривался и

насматривался бесстыдно.

Кончилось мороженое и надо было выбросить стаканчик, но такой он был

чистенький, гладенький, что сообразил Олег: в пути из него пить хорошо. И

сунул в вещмешок. Спрятал и палочку -- тоже может пригодиться.

А дальше попалась аптека. Аптека -- тоже очень интересное учреждение!

Костоглотов завернул в нее тотчас же. Прямоугольники ее чистых прилавков,

один за другим, можно было рассматривать целый день. Предметы, выставленные

здесь, были все диковинны для лагерного глаза, они десятилетиями не

встречались в том мире, а какие из них Олег и видел когда-то в вольной

жизни, то сейчас затруднялся назвать или вспомнить, для чего они. С

дикарским почтением рассматривал он никелированные, стеклянные и

пластмассовые формы. А потом шли травы в пакетиках с объяснением их

действия. В травы Олег очень верил,-- но где была та трава, где?.. А потом

тянулись витрины таблеток, и сколько тут было названий новых, никогда в

жизни не слыханных. В общем одна эта аптека открывала Олегу целую вселенную

наблюдений и размышлений. Но он вздохнул от витрины к витрине и только

спросил, по заказу Кадминых, термометр для воды, соду и марганцовку.

Термометра не было, соды не было, а за марганцовку послали платить три

копейки в кассу.

Потом Костоглотов стал в очередь в рецептурный отдел и постоял минут

двадцать, уже сняв мешочек со спины и тяготясь духотой. Все-таки было у него

колебание -- может лекарство-то взять? Он положил в окошечко один из трех