Geum.ru

Юрий Щекочихин "Рабы гб"

Вид материалаДокументы

Содержание


Одинокий голос в хоре
Уж там. кого, за что, почему?
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   ...   30
Часть первая - окончание


ОДИНОКИЙ ГОЛОС В ХОРЕ

Иваново, 1942 год


"Ваши публикации разбередили мне душу. Они подтолкнули меня к откровению,

к покаянию, если хотите. То, что вы сейчас прочтете, я даже никому не

рассказывал. Может быть, это письмо поможет мне избавиться от ощущения вины

перед людьми, по отношению к которым я совершал, как осознал позднее,

подлость.

Шел 1942 год, а мне - семнадцатый. Был я в ту пору секретарем

комсомольской организации ивановской школы ¦ 51.

Как-то меня вызвали в райком комсомола. Секретарь Сталинского райкома

сидел в своем кабинете в обществе какой-то средних лет женщины, одетой в

строгий костюм. Секретарь немного поговорил со мной о текущих комсомольских

делах, из-за которых, как я понял, не стоило вызывать в райком, потом

буркнул: "Вот тут с тобой поговорить хотят" - и вышел, оставив нас вдвоем.

Женщина, скупо улыбнувшись краем рта, представилась сотрудницей органов и

назвалась Анной Ивановной Марецкой. Она немного поспрашивала меня о школе, о

комсомольской работе, о родителях, а потом перешла к главному. "Сейчас, -

сказала она, - когда идет война, у нас много врагов не только на фронте, но

и в тылу, среди нас. Врагов нужно выявлять, и ты, как сознательный

комсомолец, должен нам в этом помогать".

Она объяснила, в чем должна заключаться моя помощь. Я должен был

подслушивать разные вражеские разговоры, выявлять людей с нездоровыми

настроениями, недовольных и враждебных Советской власти. Спросила, согласен

ли я. Ну, конечно же я, находясь в эйфории патриотизма, с радостью

согласился: врагов, где бы они ни находились, нужно выявлять и уничтожать.

- Обо всем будешь мне докладывать письменно, - сказала она. - А

подписываться будешь псевдонимом. Какой выберешь?

- Корчагин, - не задумываясь ответил я, называя любимого героя любимой

книги.

Она назначила мне встречу в определенное время в доме, который все

ивановцы, отмечая его архитектурную особенность, называли "подковой".

И я приступил к "работе", т. е. стал стукачом.

Слушал разговоры людей в очередях за продуктами, в школе и везде, где

придется. То, что мне казалось крамольным, записывал. А потом составлял

донесение и бежал на конспиративную квартиру.

На квартире меня встречала пожилая женщина и предлагала чай с пирожками.

Пышные, вкусные пирожки мне, вечно голодному, казались чудом, и я мигом

сметал их с тарелки. Марецкая всегда появлялась чуть позже. Она бегло

просматривала мой донос, задавала несколько незначительных вопросов,

уточняла кое-какие обстоятельства и прятала его в сумочку... Мне казалось

тогда, что донесения мои ее мало интересуют.

Как-то она пришла позднее, чем обычно. Сняв пальто, оказалась в военной

гимнастерке с "кубарями" в петлицах. На этот раз мы разговаривали дольше

обычного. Марецкая рассказала несколько историй о разоблачении органами

врагов народа, шпионов и диверсантов. Потом вынула из сумочки и показала

пистолет. Я, завороженный, смотрел и на "кубари", и на пистолет, который

она, вынув обойму, дала мне подержать. В этот момент я почувствовал себя

причастным к органам и мысленно поклялся выполнять все, что мне только ни

поручат.

Потом Марецкая спросила, знаю ли я ученицу нашей школы по фамилии Гаек. Я

ответил утвердительно: Зойка училась в соседнем классе, имела две длинные

косы и бойкий характер.

- А отца ее знаешь?

Нет, отца Зои, инженера одного из ивановских заводов, я не знал.

- Нас очень интересует инженер Гаек, - сказала Анна Ивановна. - Ты

постарайся с ним познакомиться.

Я понял, что неспроста органы заинтересовались инженером, значит, он если

не скрытый враг, то уж точно - неблагонадежный человек.

И - начал действовать, через Зою, конечно. Она сначала усмехалась и

презрительно фыркала, не принимая моего внезапно вспыхнувшего желания

поухаживать за ней. Потом помягчела - парень я был видный. Через некоторое

время я, пользуясь гостеприимством семьи Гаек, уже сидел с ними за вечерним

чаем.

Инженер Гаек, то ли немец, то ли еврей, жизнерадостный, энергичный

человек, много говорил о политике, о войне, о работе, очень неодобрительно

отзывался о существующих порядках: высказывал сомнения в достоверности

сводок Информбюро, критически говорил о правительстве и некоторых конкретных

личностях в нем.

Нет, я не давился за столом инженера куском хлеба, потому что видел в нем

врага, а в сознании своем отделял отца от дочери. Я с аппетитом жрал,

слушал, мотал на ус, а потом, потискав на прощание Зойку в коридоре, бежал

писать свой донос. Надо ли говорить, что Марецкая к этим моим "материалам"

относилась с большим интересом: расспрашивала о подробностях, уточняла то,

что казалось ей важным.

Позже меня вызвали в НКВД. Произошло это в день моей отправки на фронт,

когда с мешком за плечами я сидел в одной из комнат Сталинского военкомата

вместе с другими призывниками.

В НКВД мне дали прочитать "материалы", составленные на инженера Гаек. Я

читал сухие казенные строчки, узнавая кое-где свои выражения. Читал с

чувством исполненного долга, с удовлетворением хорошо выполненной работы...

О судьбе инженера я узнал, когда побывал дома после второго моего

ранения: его арестовали вскоре после моего отъезда, а семью, включая и Зою,

куда-то сослали...

И еще одна встреча с органами.

1949 год. Я после окончания училища в чине лейтенанта-танкиста служил в

Германии. В это время в каждом полку был представитель особого отдела - или

"особняк", как мы их называли. Особисты находились в привилегированном по

отношению к другим офицерам положении: жили в Германии с семьями, что другим

не разрешалось, имели шикарные квартиры и отдельные рабочие кабинеты. Вся их

работа была окружена атмосферой таинственности.

Однажды меня вызвали к нашему Особисту, лейтенанту Корзухину, и между

нами состоялся вот такой диалог.

- Ну как, понравились вам наши солдаты? - спросил он. "Что значит -

понравились? - подумал я. - Они что, девушки, что ли?" - и ответил:

- Солдаты как солдаты... А что вас интересует?

- Ну, как у них настроение, какие разговоры ведут?

- Разговоры обыкновенные: все насчет баб и как пожрать или выпить.

- Ну, это понятно... А других разговоров не замечали?

- Каких - других? - начал злиться я: спрашивает, сам не зная о чем.

- Ну... - снова занукал Особист, - разговоры насчет власти, существующих

порядков... - и уже определеннее: - Антисоветчины не замечали?

К тому времени я уже был не семнадцатилетним пареньком, многое понял и

деятельность корзухиных никаких симпатий у меня не вызывала.

- Нет, не замечал, - отрезал я.

- Это хорошо, - протянул Корзухин с ноткой некоторого разочарования. - Но

если услышите такие разговоры, сразу мне сообщайте.

- О чем сообщать-то?

- О настроениях, о разговорах такого толка, о чем мы с вами сейчас

толкуем, - раздраженно сказал Особист. - Вы что, не поняли?

- Мне солдат военному делу учить надо, а не подслушивать их разговоры.

- Не подслушивать, а слушать! - сердито воскликнул Корзухин. - Вы член

партии?

- Кандидат...

- Вот видите, вам в партию вступать надо и по службе продвигаться... А

сотрудничество с нами ценится. Так что подумайте...

Нет, на этот раз я не стал сотрудничать с органами, и напрасно ждал меня

Корзухин с докладом. Больше я к нему в кабинет не заходил. Сама мысль о том,

что я подслушиваю солдатские разговоры - а они мне доверяли и говорили при

мне не стесняясь, - казалась мне отвратительной.

В этом случае было как будто все в порядке: я сам решил, как мне

поступать.

А вот тогда, в пору юности?..

Кто мне скажет со всей определенностью, правильно ли я поступил тогда? Но

пусть скажет тот, кто чувствует себя вправе бросить в меня камень...

А нас ведь было много таких. Проклятая наша жизнь сделала нас

безответными винтиками: и ввинчивали нас, куда надо, и крутили, как хотели.

В. В. Власов, Иваново"


УЖ ТАМ. КОГО, ЗА ЧТО, ПОЧЕМУ?


Что-то не так было в этом человеке, бывшем массажисте юношеской сборной

по гимнастике из большого сибирского города, представившемся мне Александром

Васильевичем. ("Имя, предупреждаю, не настоящее", - сказал он мне, как

только вошел в комнату, плотно притворив за собой дверь).

Что же, что?

Душа каждого человека - загадка, да еще какая, а душа сексота, доносчика,

стукача - совсем уже космос, обрушивающийся на тебя бесконечно бездонной

чернотой. От "Александра Васильевича" несло тревогой, да такой, что она

передавалась и тебе самому, и начинало казаться, что вот-вот что-то

произойдет, а может быть, уже произошло, только ты сам этого и не заметил.

Что за черт!.. Встречаются же такие люди!

Хотя на первый взгляд, как только он переступил порог моего кабинета,

ничего такого особенного, необычного я в нем не обнаружил. Напротив, и сам

он, и все в нем было обычным, невыдающимся, неотличимым: маленький,

неловкий, тесно прижатые уши, заметная плешь. Тусклый, как учебник

обществоведения, которым нас загружали в год окончания школы.

Да и история его вербовки банальна - таких сотни.

Сочи, ранняя осень, море, международные сборы, гимнастка из ГДР,

обыкновенный пляжный роман.

Нашли его через неделю по возвращении домой.

Тоже - обычная история: телефонный звонок, "надо бы встретиться", "да,

нехорошо получилось с этой немкой". Выбор: или забудь о поездках за границу,

или... Потом подписка о сотрудничестве с КГБ, конспиративные встречи... Свои

донесения подписывал, как там водится, псевдонимом, который он сам выбрал.

"Какой, интересно?" - "Пушкин". - "Пушкина-то зачем?" - удивленно спрашиваю

его. "Стихи его мне нравятся..." - бормочет в ответ.

Да, все как обычно, но почему же, чем дальше я его слушал, тем больше и

больше какая-то неясная тревога меня охватывала? Почему?

И наконец-то я понял! У этого агента "Пушкина" - фигурой, лицом,

движениями напоминающего гоголевского Акакия Акакиевича, у этого человека с

жалкой, жалобной улыбкой, из тех бедняг, которому на роду написано быть

вечной жертвой пьяных подростков на ночной улице, глаза пылали таким

неугасающим огнем, что, нечаянно наткнувшись на его взгляд, перенесенный с

лица какого-нибудь испанского гранда, покорившего женские сердца от Севильи

до Гренады, я сам почувствовал себя стоящим на краю пропасти - и оторваться

от которой невозможно, и заглянуть вниз мучительно.

Помню, вот так же однажды я чувствовал себя, когда ко мне в редакцию

пришел наемный убийца, киллер. Не по мою душу, нет. Он считал, что те, кто

его нанял, связаны с КГБ и что, как только он выполнит задание, и его самого

ликвидируют. Парень как парень. В меру воспитанный, даже в очках. Спокойно,

как о должном, сказавший мне: "Юрий, не думайте, что это очень легкая

профессия". Ничего не было пугающего в его облике, но все равно, все

равно...

Вот так же и этот "Пушкин"...

Да, то, что он пережил, согласившись стать агентом КГБ, могло наверняка

сломать и человека куда более сильного. Сейчас уже не помню детали, помню

только про какого-то соседа по лестничной площадке, который подмешивал ему в

чай какую-то гадость, неожиданно приезжающие спецмашины из психбольницы,

открытая слежка на улице, бегство из города в город и, наконец, тяжелая

болезнь, поразившая его. И страх, страх, страх...

- Хорошо, - предложил я ему. - У меня есть знакомый врач, замечательный

врач, я ему позвоню, вы придете...

- Нет, - вздрогнул он. - Это исключено. ОНИ меня перехватят. Или тот

врач, ваш знакомый, сообщит ИМ обо мне. Так уже было, было... - И вновь я

наткнулся на его обжигающий взгляд.

Да не сообщит он, не сообщит...

В конце концов договорились, что через два дня, здесь же, в моем

редакционном кабинете, я сведу его с врачом, моим другом.

Он согласился. И мы расстались, чтобы вновь встретиться через два дня...

Он ушел, а я еще и день, и вечер, и следующий день все никак не мог

забыть этого странного человека. И, естественно, пытался и пытался понять,

чем же ОНИ сумели удержать в своих сетях не только этого странного

посетителя, а миллионы, миллионы и миллионы человек? Да и дальше бы

удерживали, до гробовой доски, если бы так стремительно не перевернулась

наша жизнь.

Могу понять: да, и это - занятие, которое хотя и не самое лучшее, но надо

же кому-нибудь заниматься и им? Как, допустим, ассенизатор, исполнитель

приговоров или забойщик скота на бойне. Занятие, призвание, профессия,

которая оплачивается государством, как и другие, не очень приятные, но

необходимые человеческие дела...

Но какая уж там профессия, какие деньги...

Знаменитый провокатор Азеф в 1912 году, например, получал наравне с

начальником департамента российской полиции. А сколько же КГБ платил своим

агентам за доносы?

Получали ли вы деньги за свои донесения? - спросил того же "Пушкина". Он

назвал смехотворную, но символическую сумму, которая показала, что и его

шефы обладали пусть своеобразным, но чувством юмора: ему заплатили тридцать

рублей.

И то только однажды, когда он сообщил, что знакомый тренер читает

набоковскую "Лолиту", в то время в СССР не издававшуюся.

Ищу нужные строчки в полученных письмах:

"Однажды я получила премию за "сотрудничество" - 15 рублей. Мы как раз

закончили большую работу, и я думала, что премия за нее. Но потом,

просматривая свою трудовую книжку, увидела запись: "награждена премией за

успехи в политической учебе". Больше я никаких премии не получала, какие бы

сложные программы ни делала и как бы усердно ни конспектировала труды

классиков марксизма-ленинизма для политзанятий", - сообщает из Вольска Г. П.

Попова, ставшая секретной сотрудницей во время работы в воинской части.

Офицер Р. Т. получал от КГБ несколько раз небольшие суммы: на выпивки с

теми, кого он должен был разрабатывать.

В конце пятидесятых годов В. В. Ширмахеру из Саратова шеф приносил

деньги, рублей 50-100 (в старых деньгах), и он давал расписку в их

получении.

Предлагали деньги Н. из Москвы, помните? "Подполковник первым делом

отсчитал мне 100 рублей и попросил дать расписку... на 200."

Куда чаще, чем деньгами, расплачивались всевозможными услугами:

устройством на работу, возможностью съездить за границу, продвижением по

службе.

Рабочий Михаил Ярославцев из Воронежа, действовавший под псевдонимом

"Феликс", порвал с КГБ в сентябре 1988 года. Но, как он пишет, "если бы я с

ними не сотрудничал, то они бы не устроили меня в фирму "Хака", которая

строила в Воронеже завод видеомагнитофонов".

"За свою работу я, как активный агент, поощрялся беспрепятственным

продвижением на основной службе, я мог посещать по спецпропуску (для

приобретения дефицитных товаров) все закрытые военные гарнизоны Мурманской

области, а также мог безбоязненно спекулировать контрабандным товаром,

включая порнографию и т. д.", - признается сегодня Ю. П. Митичкин (о его

личной истории еще впереди).

Сергею Петровскому Особист, пытавшийся завербовать его в 1974 году во

время службы в армии, обещал, что если тот станет сексотом, то:

"1.После учебной роты - служба в Москве.

2. Предоставление ежегодно отпуска с выездом домой в удобное для меня

время.

3. Увольнение в город в любой день.

4. Покровительство по службе.

5. Материальное поощрение за хорошую работу..."

Да, те, кто скреплял своей подписью согласие на секретное сотрудничество,

знали, понимали, были убеждены - ОНИ всесильны, и если уж соглашаться, то не

просто так, а за что-то.

Когда В. И. Алешенко из Киева, работавшего в НИИ, вызвали в кабинет

начальника первого отдела и сотрудник КГБ, показав свое удостоверение,

предложил сотрудничество в поимке "иностранного шпиона", то вот о чем он тут

же подумал:

"У меня тогда был не решен квартирный вопрос и я не мог устроить дочку в

детский сад. Сотрудник КГБ намекнул мне на то, что они помогут с квартирой.

Я, в свою очередь, сказал, что лучше бы они смогли устроить дочку в

ведомственный детский сад КГБ, который находится поблизости от моего дома.

Но он в ответ только посмеялся: видимо, о таком детском саде не слышал или

это была военная тайна..."

Но что это за подачки, что за копейки, что в новых деньгах, что в старых,

когда плата-то неизмеримо выше? Собственной судьбой, жизнью?

Да и так уж ли нужно было тратить казенные деньги, когда кроме денег у

НИХ имелся куда более сильный довод, чем сиюминутная подачка?

"Денег мне не платили и никакой другой помощи не оказывали. Я думаю, что

и другим не платят. Да и никакой бюджет не выдержит, если платить всем

подряд... Зачем платить, если есть такой мощный стимул деятельности, как

страх", - убежден агент с четвертьвековым стажем, подписавший свое письмо

псевдонимом "Арманов".

Опять - о том же, опять о страхе...

Летом 1995 года - уже 95-го! - мой товарищ Зураб Кодалашвили, работающий

оператором на Би-Би-Си, приехал из Ульяновска - города, как известно, сквозь

все путчи и политические потрясения оставшегося верным коммунистическим

идеалам, в том числе и талонам на мясо и колбасу.

- Ты знаешь, - рассказывал он, - Ульяновск - это заповедник. Самый

настоящий заповедник. Берем у молодых ребят интервью, они, узнав, что для

англичан, пугаются. Одних на пляже разговорили - попросили, чтобы только не

называли их фамилий. "Да почему?" - удивились мы. Отвечают: "КГБ узнает..."

Чудеса...

Удивляется... И я удивляюсь. Что, еще где-то осталось? Неужели так прочно

все тогда зацементировали, что ломали, ломали, ломали - а все равно где-то

еще живо, цело, живет в генах, передающихся из поколения к поколению?

Потому-то, наверное, не могу отделаться от ощущения: пишу о прошлом -

вспоминаю настоящее - опасаюсь будущего.

Итак, о мотивах. Первое, что, естественно, приходит в голову, - страх. Но

страх особый, в государственном масштабе, страх, возведенный в ранг

державной политики.

В начале 20-х годов секретарь Сталина Борис Бажанов, сбежавший из СССР в

1928 году, стал свидетелем разговора Ягоды (впоследствии расстрелянного), в

то время еще заместителя начальника ОГПУ, с заведующим агитпропом ЦК

Бубновым (тоже впоследствии расстрелянным). Вот как он описал его в своих

воспоминаниях: "Ягода хвастался успехами в развитии информационной сети ГПУ,

охватывавшей все более и более всю страну Бубнов отвечал, что основная часть

этой сети - все члены партии, которые нормально всегда должны быть и

являются информаторами ГПУ; что же касается беспартийных, то вы, ГПУ,

конечно, выбираете элементы, наиболее близкие и преданные Советской власти.

"Совсем нет, - возражал Ягода, - мы можем сделать сексотом кого угодно и в

частности людей, совершенно враждебных Советской власти". "Каким образом?" -

любопытствовал Бубнов. "Очень просто, - объяснял Ягода. - Кому охота умереть

с голоду? Если ГПУ берет человека в оборот с намерением сделать из него

своего информатора, как бы он ни сопротивлялся, он все равно в конце концов

будет у нас в руках: уволим с работы, а на другую никто не примет без

секретного согласия наших органов. И в особенности если у человека есть

семья, жена, дети, он вынужден быстро капитулировать".

Тогда, в начале этой бесконечной дороги, по которой мы отправились в

путь, заставить человека "капитулировать" было, с одной стороны, легко, но с

другой - все-таки еще подыскивался повод для того, чтобы получить согласие

на секретное сотрудничество.

Вот свидетельство, которое я нашел в архиве Гуверского института. Некий