Юрий Щекочихин "Рабы гб"

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 30

А девушка, она что - работает или учится?.. Он вытащил из кармана маленький

блокнотик и ручку

- Да зачем это тебе? - удивленно спросил я.

- Ну, давай, давай... Как его фамилия? Он же Олег? Да, Олег?

- Ты что? Зачем?

- Да служба у меня такая, понимаешь, старик, служба...

Я уже не помню, как мы расстались. Наверное, как пишут в романах,

холодно. Но хорошо помню отчаяние, охватившее меня тогда. Будто как в

детстве: подарили паровоз, а потом отняли, сказав, что эта игрушка - совсем

для другого мальчика... Ведь самое ценное в юности - это радость узнавания

новых людей, счастье от того, что ты не одинок и что рядом, только оглянись,

сотни людей, которые точно такие же, как и ты сам, и что самой судьбой вам

предназначено совершить - да, всем вместе! - прекрасные и удивительные

поступки!

И вдруг... Это не он, а его служба ласково улыбается тебе. Это не он, а

звездочки на его невидимых погонах, внимательно всматриваются в твои глаза и

вслушиваются в твои мысли.

Где сейчас тот парень? Кто он сегодня, если прошел сквозь всю череду

переименований своей организации? Майор? Полковник? А может быть, уже и

генерал? Вспоминает ли он встречу с наивным юношей-журналистом?

Я-то его хорошо помню и, в принципе, благодарен ему за урок, который он

мне тогда преподал. Хотя в то мгновенье мне было, помню, горько и стыдно, и

я с ужасом вспоминал, не сказал ли я ему что-нибудь такое, что могло

навредить моим друзьям...

И вот спустя десять лет я тупо смотрел на телефон, размышляя, что же от

меня понадобилось этому странному Алексею Ивановичу и его странной

организации.

И тут телефон зазвонил вновь.

Казалось, что Алексей Иванович только-только взбежал вверх по лестнице, -

таким прерывающимся, с одышкой был его голос:

- Нет, Юрий... Никак невозможно... Я только что от руководства... Нет...

Только сегодня... Вопрос очень срочный... Чрезвычайно срочный... Никак

нельзя у вас в редакции... Поймите же, к вам люди заходят... А вопрос не

терпит отлагательства...

Да что за вопрос-то такой?! Касается меня лично, как Юрия, то есть как

просто человека, или как журналиста, представляющего "Литературную газету"?

- И так и так, Юрий, и так и так... Очень, очень нужно увидеться... И

руководство...

- Черт с вами! - решительно заявил я, сам порадовавшись тому, как это

сказал. - Только моя страсть к приключениям заставляет меня идти на эту

встречу!

- Вот и чудесненько, вот и чудесненько, - возликовал Алексей Иванович.

Где? Когда?

Любая гостиница на выбор: "Россия", "Берлин", "Будапешт"... Я прикинул,

что ближе от редакции.

- Ладно, "Будапешт"...

- Через полчаса я вас жду.

- Да как я вас узнаю-то? - спросил я.

- Не беспокойтесь... Мы вас узнаем, узнаем... - радостно проворковал

таинственный незнакомец.

Я вышел в коридор и увидел Юру Роста, выходящего из фотолаборатории.

- Юра, - попросил я его, - подстрахуй, пожалуйста... Может быть, меня

хотят растворить в ванне? - И рассказал о надоедливом Алексее Ивановиче, так

страстно жаждущем свидания со мной.

До "Будапешта" мы домчались в считанные минуты. Рост остановил машину

недалеко от гостиницы и сказал, что посмотрит на этого человека ("Ты только

попроси его сразу же предъявить документы") и дальше будет действовать

смотря по обстоятельствам: или подождет меня у входа, или вернется в

редакцию.

- Но учти... Растворение в ванне - процесс болезненный, - кажется,

пошутил на прощание Юрий. И я отправился на встречу, которую, учитывая

необычность ее проведения, вполне можно было назвать конспиративной.

Теперь такой вопрос... Вспоминаю, испытывал ли я тогда страх?

Не очень-то просто на него ответить, особенно сейчас, задним числом.

Вообще-то у меня не так давно появилась теория, согласно которой жизнь -

это преодоление детских страхов. Сейчас, допустим, у меня, кажется, не

осталось никаких страхов (имею, естественно, в виду страхи, испытываемые

человеком по отношению к самому себе, а не за детей или друзей). Кроме,

может быть, одного - перед кабинетом зубного врача. Правда, по этой теории

получается, что к смерти человек подходит с таким счастьем бесстрашия, что

вместо похоронного марша должен звучать марш из "Веселых ребят". Но это я

сейчас так думаю, когда самому за сорок, а на улице уже девяностые.

А каким я был тогда, в восьмидесятом? Ведь не только я был иным, но и КГБ

еще оставался могущественной и очень серьезной организацией. И относились к

секретным службам не так, как сегодня.

Нет, точно помню, что я не испытывал страха, делая несколько шагов по

направлению к гостинице. Но объясняю это только лишь одним: я уже привык

тогда себя чувствовать более-менее под защитой газеты. И второе. С годами мы

выработали в себе ироническое отношение к КГБ, несмотря на то, что все

больше и больше убеждались во всемогуществе этой тайной организации, спрутом

опутавшей страну

В юности мы с особым гусарским шиком распевали песню Вадима Черняка про

Васю Чурина:

Дни январские белы, негорячи,

Вот опять не тает снег на мостовой,

Очень мерзнут на бульварах стукачи,

Мой приятель Вася Чурин чуть живой...

Вадим всегда утверждал, что Чурин - реальный человек, что они

познакомились в шашлычной на Богдана Хмельницкого (той самой, кстати), что

по пьяному застолью Вася раскрыл свою страшную тайну и после этого ловил

Вадима на улицах и настойчиво зазывал выпить. Поэтому Черняку пришлось

написать еще три песни про Васю Чурина и в последней почему-то отправить его

в ссылку в город Гусь-Хрустальный, где (как пелось в песне), "нет ни гуся,

ни хрусталя"...

Итак, страха я, скорее всего, тогда не испытывал. Но был... Как бы точнее

сказать... Ну, в состоянии нервного ожидания. Да сами посудите! Ни с того ни

с сего... Звонок... Спешка...

Свидание в гостинице... Черт знает что!

- А вот и Алексеи Иванович! - тут же определил я, заметив человека,

который радостно заулыбался при виде меня. Лет сорок, лицо, не различимое в

толпе... Клерк клерком...

- Вот замечательно, Юрий, вот замечательно... И чтобы вы не

волновались... - и он открыл удостоверение, разделенное, как я помню, внутри

на три разноцветных полосы.

Ага, правильно... Алексей Иванович... КГБ... Майор... О, майор!..

Я, помню, долго рассматривал удостоверение - больше для Юрия Роста,

который из "Жигулей" наблюдал за нашей встречей. А потом спросил:

- Ну и где же будем разговаривать?

- Вот, пожалуйста. - Он гостеприимно распахнул двери гостиницы.

А дальше произошла замечательная сцена.

Дело в том, что из всех врагов, которые у меня есть, на первом месте

стоят швейцары. Сколько я себя помню, они меня никогда никуда не пускают, а

если и пускают, то долго подозрительно смотрят вслед. Я знаю, что не умею с

ними разговаривать, и у меня, как ни стараюсь, никогда не получается

пронести себя мимо них как важный государственный груз, не подлежащий

таможенному досмотру.

Вот и тогда, как только майор, пропуская меня вперед, открыл дверь

гостиницы, наперерез мне бросился швейцар:

- Вы куда! Куда!..

- Товарищ со мной, - тихо произнес Алексей Иванович.

- А вы сами кто такой! - вдруг заартачился швейцар, перегораживая путь

уже майору в штатском.

- Я, честно, с некоторым злорадством наблюдал эту сцену, но в то же время

с интересом ждал, как же выйдет из создавшегося положения Алексей Иванович,

и не пригодится ли этот опыт впоследствии мне самому.

Майор злобно бросил швейцару:

- Дайте пройти! Уберите руки!

- Что значит, уберите руки! - взорвался швейцар. - Визитку! Тогда майор,

бросив на меня извиняющийся взгляд, подошел вплотную к швейцару и шепнул

несколько заветных слов. Которые, правда, бдительного стража не испугали,

потом что, пропуская майора, он недовольно буркнул:

- Так бы сразу и сказали! - И уже мне: - А вы куда?

- Да со мной товарищ, со мной... - бросил ему майор и, уже когда мы

миновали вход, выругался: - Вот болван... Бывают же такие болваны!

И, когда мы уже поднимались по лестнице, вдруг добавил:

- Я этих швейцаров, если откровенно - то просто ненавижу, - чем тут же,

естественно, вызвал во мне чуть ли не братскую симпатию.

Мы, помню, шли какими-то переходами, поднимались по лестнице, потом снова

опускались.

- Я, Алексей Иванович, вот так вот еще ни разу ни с кем не встречался, -

сказал я ему. - Чтобы так! Тайно. В гостинице.

- Неужели первый раз? Да не может быть! - как показалось мне, искренне

удивился майор.

- И вообще, - добавил я, - с вашими никогда и не встречался. Я больше с

милицией.

- Да не может быть! Неужели впервые?! - снова удивился он, видимо, не

поверив.

Наконец, мы остановились у дверей какого-то номера, и майор без стука

вошел. Навстречу поднялся полный пожилой человек, званием, судя по возрасту,

уже давно не майор.

Вот и Юрий... а это... - И Алексей Иванович скороговоркой назвал мне

какое-то имя-отчество, которое я так и не смог разобрать.

- У нас здесь товарищ живет... - кивнул старший на девственно чистую

комнату. - Но сейчас он по Москве гуляет, осматривает достопримечательности,

вот мы и воспользовались его номером.

Солгав, он не покраснел.

Ну, а дальше... Дальше - самое трудное для меня: пересказать разговор,

состоящий из междометий и ничего не значащих вопросов.

Помню, с порога я сказал:

- Когда я шел к вам, то все время думал, какая из иностранных разведок

меня завербовала?..

На что тут же последовал ответ: да что вы! да как вы могли подумать!

Дальше меня спросили:

- Ну, как ваша жизнь? - И когда я ответил, что жизнь как жизнь, то

последовал следующий вопрос: - Ну а вообще?.. Я, естественно, ответил, что и

"вообще" ничего. Потом: "Как дома? Как на работе? Трудно поднимать острые

темы?" И прочая ерунда.

Примерно в эти годы замечательный детский писатель Эдуард Успенский

написал в КГБ письмо, в котором обвинил генерала Абрамова, тогдашнего

руководителя пятого, идеологического, управления в покрывательстве всяких

темных делишек одного из писательских генералов. Когда Эдика вызвали в КГБ,

то первым делом спросили, как у него со здоровьем. "А здесь у вас что,

поликлиника?" - рассвирепел Успенский.

Так вот. Меня не спрашивали даже о здоровье. Меня вообще ни о чем не

спрашивали. Не называли никаких фамилий и от меня никаких фамилий не

требовали.

Мы сидели и лениво разговаривали, как случайно встретившиеся в вагоне

поезда люди. И дело, как я чувствовал, уже шло к тому, чтобы обменяться

мнением о погоде и о видах на урожай, я уже начал нетерпеливо посматривать

на часы, когда старший сделал эффектную паузу, бросил на меня долгий взгляд

и спросил:

- Скажите, Юрий, как вы оцениваете влияние буддизма на секции каратэ?

- Чего? - удивился я.

Вопрос был повторен. И пока я объяснял, что никакого отношения не имею ни

к буддизму, ни к каратэ, что ни разу в жизни - разве что по телевизору - не

видел буддистского монаха и сам каратэ не занимаюсь, лица моих собеседников

удивленно вытягивались.

- Как же так... - растерялся Алексей Иванович. - А нам сказали, что по

этому вопросу вы большой специалист!

- Так из-за этой ерунды весь ваш маскарад? Эта спешка? Телефонные звонки?

Гостиница? Конспиративная встреча? - точно так же, помню, растерялся и я

сам...

В ответ раздалось что-то нечленораздельное о том, как тяжело сейчас с

молодежью, что информация на нуле, а сотрудники - так мне откровенно и

сказали - в силу возраста и специфических стрижек никак не могут проникнуть

в различные молодежные тусовки.

- Ну, тогда я пошел... - решительно сказал я. И уже возле выхода меня

догнал Алексей Иванович, буквально прижав к дверям ванной комнаты. Понизив

голос, он выдохнул:

- Но, Юрий, просьба. О нашей встрече - никому ни слова!

- А уж это нет! - помню, с гордостью ответил я. - Это уж я никак не могу.

Я не Вася с улицы, а спецкор "Литгазеты", и первым делом обязан, - я

специально подчеркнул это слово, - обязан сообщить о нашем контакте

руководителям редакции.

Слово "контакт" я тоже подчеркнул.

- Ну зачем же, Юрий...

С этим мы и расстались.

Я радостный возвратился в редакцию и, увидев в коридоре Аркадия

Удальцова, тогдашнего нашего зама главного, сказал, что только-только из

гостиницы "Будапешт", где состоялась такая вот идиотская беседа.

- Здесь что-то не то... - протянул Удальцов. - Может, они хотят из тебя

сделать секретного агента?

Потом я рассказывал эту историю множество раз: в командировках, в

застольях, на пляже, друзьям и даже малознакомым попутчикам в поездах.

И все долго смеялись.

Кстати, майор Алексей Иванович звонил мне еще дважды, в том самом,

1980-м. Один раз он мне почему-то радостно сообщил, что только что вернулся

из отпуска, второй - признался, что очень ему нравится, как я пишу, и

попросил назвать номера газет, в которых были мои статьи.

С тех пор он исчез...

До сих пор не могу понять, что же им было тогда от меня надо?

Действительно ли их интересовала эта ерунда про буддизм и каратэ или просто

нужен был повод для беседы?

Как-то я рассказал эту историю ленинградскому писателю Константину

Азадовскому (о его судьбе еще пойдет речь в этой книге), который сам по

милости КГБ отсидел два года на Колыме.

По мнению Кости, вот так же, как и меня, вызывали и вызывают многих, но

большинство предпочитает о подобных встречах не рассказывать. Почему? Да

потому, по его мнению, что их заставляют молчать под угрозой компрометации.

Не знаю, могли ли Алексей Иванович со своим начальником чем-то мне

пригрозить в том, восьмидесятом, и потом - сделать своим осведомителем. Не

знаю, не уверен...

Скорее всего, больше они никогда не приглашали на конспиративные встречи

по другой причине: слишком быстро и слишком многим я рассказал об этой

странной встрече. Вполне возможно, они решили, что с таким трепачом уж лучше

и не связываться.

Не знаю, не знаю... Им было виднее. Но вот что поразило меня сейчас в

себе самом, когда вдруг ударился в собственные воспоминания: как отчетливо

сохранились в памяти эти две встречи! Какое было время года - помню! Какая

погода стояла на улице! Время суток, место встреч, с кем был, о чем

разговаривали - все-все! Даже запахи - именно те запахи, тех лет, - и то,

кажется, если чуть-чуть постараюсь, мгновенно почувствую.

А что, эти встречи были из числа главных в моей жизни? Да абсолютно нет.

Больше того - они из тех, которые и не должны остаться в памяти. Мало ли с

кем сводила судьба! Уж не говорю, со сколькими чиновниками из разных

министерств и ведомств мне приходилось видеться. Так сейчас хоть убей - не

вспомню, ни что это были за чиновники, ни о чем мы с ними говорили и для

чего встречались.

А эти встречи - помню. А эти - не позабыл. Я это к тому, что сижу сейчас,

читаю письма-исповеди, пришедшие ко мне, и в них - то же самое!

Зоя Федоровна Суржина помнит, что в местную, свердловскую Лубянку ее

вызвали к 15.30. А это когда было - в 1951 году! Не просто - днем и не

просто - после полудня, а именно к 15.30...

А. С. Гуревич не забыл, что каюта, в которую его вызвал особист, чтобы

предложить "стучать" на товарищей (он служил на корабле в пятидесятые годы),

имела номер А-40.

Иля Анатольевна Штейн пишет, что свидания ей назначались на Кудринской

площади - так в 1933 году называлась площадь Восстания (до того, как ее

недавно снова сделали Кудринской).

Или уж совсем невероятный факт:

"Мне было указано, куда ежемесячно звонить по телефону.

Номер этого телефона я помню даже спустя 55 лет: Некрасовская АТС

2-18-89" - это пишет агент ОГПУ Н., сейчас уже древний старик.

Нет, не просто так, не случайно выхватывает память из всего накопившегося

за жизнь мусора именно эти мгновения. И мне тоже - нечего удивленно

разводить руками, а что это я помню подобную ерунду?

Да нет, помнишь, потому что и для тебя это была не ерунда. Это сейчас

веселишься, а тогда, в юности, убежден, сам воспринимал эти странные встречи

куда более остро, и, конечно, тревога охватывала тогда еще не очень окрепшую

твою душу.

А вот еще одна защитная реакция памяти.

Из письма в письмо повторялось, что те, кто вербовал, имели "цепкий,

колючий взгляд" и "вкрадчивый голос". Да и сами по себе чекисты с первого же

знакомства вызывали омерзение.

"Странными казались его лицо и фигура, словно выращивали человека в

парнике или накачивали гормональными препаратами, отчего он имел щечки

младенца, приличный животик и глаза, не выражающие никакого чувства"

(молодой белорусский писатель Славомир Адамович).

"Низкорослый... Короткие ноги. Круглое одутловатое лицо. Пристальные

свинячьи глазки" (московский актер А. А. Головин).

Еще десятки подобных портретов чекистов нашел я в исповедях!

Да что, не было, что ли, среди них гусаров? Не было поэтов? Не любили их

женщины? Не было среди них рубах-парней и заводил компаний? Не пели разве

они в своих компаниях Вертинского в 30-е или Высоцкого в 70-е? Неужели

только физическими уродами заполнялись коридоры больших и малых Лубянок во

времена ЧК, ГПУ, НКВД, КГБ?..

В другом, наверное, дело.

В страхе перед НИМИ!

"У меня подкосились ноги...", "Я похолодел...", "Ладони тут же стали

влажными...", "Я замерла от ужаса..." - подчеркиваю фразы из писем секретных

агентов, первых попавшихся, лежащих сейчас передо мной на столе.

Именно страх перед НИМИ превращал ИХ, людей, возможно прелестных в быту

или замечательных в дружеских компаниях, в монстров, "накачанных

гормональными препаратами".

А страх, переживаемый тобой, может иметь только такое лицо.

Хотя бы этим оправдаться сегодня за тех, кого предал, кого продал, кому

изменил...

Нет, зря я так написал! Не для того, чтобы бросить в кого-то камень, я

взялся за эту книгу.

И те, кто ждал на конспиративных квартирах, и те, кто, робея, поднимался

по лестнице, чтобы прийти на эту конспиративную встречу, - все были частью

одной безумной машины.

И ты сейчас, как школьник на уроке физики, пытаешься понять, почему одно

колесико приводит в движение другое, другое - третье.

И вот уже все завертелось...

И человек как в метели, которая кружит, кружит и кружит, и не видно

дороги, и не видно просвета.

ОДИНОКИЙ ГОЛОС В ХОРЕ

Москва. 1931 год.

"В октябре 1931 года я поступила в Московский гидрометеорологический

институт.

Где-то в первую декаду учебы на листке из школьной тетрадки появилось

объявление, в котором было написано восемь фамилий, в том числе и моя. Всем

нам предлагалось зайти в отдел кадров. Каково же было мое изумление, когда

мне сообщили, что я должна зайти на Лубянку. Правда, в то время слово

"Лубянка" еще не звучало так зловеще, как в последующие годы, хотя и

радости, конечно, не вызывало.

Я решила, что меня будут привлекать за побег из Кемеровского рабфака, и

решилась на чистосердечное признание о побеге. Дело в том, что в 1928 году,

приехав в Кемерово, я поступила на курсы штукатуров. В том же году там

открылся вечерний трехгодичный рабфак. Два года я работала и училась, а на

третьем курсе нас перевели на дневное отделение со стипендией в десять

рублей.

В Кемерово было три шахты, кадры шахтеров состояли частично из

Blog

Юрий Щекочихин "Рабы гб"

Содержание