Geum.ru

Лекция Виктора Живова

Вид материалаЛекция
Подобный материал:
  1   2   3


Русский грех и русское спасение

Лекция Виктора Живова


Текст лекции


Виктор Живов. Спасибо. То, что я сегодня собираюсь рассказывать – это часть большой и пока еще не законченной работы, в которой ставится довольно амбициозная задача: описать особенности русской души и обнаружить их истоки. Чтобы не играть с этой опасной терминологией, цель моих штудий можно переформулировать как особенности русских ментальных подходов и экзистенциальных стратегий. Вот здесь, как мне представляется, определяющими оказываются представления о грехе и спасении, которые существовали в русском обществе в Средние века и в Раннее Новое время. Ничего важнее, чем спасение, у людей этих эпох не было. Так что сотериологические (сотериология – это учение о спасении) представления были основой жизни, ядром, от которого зависели чуть ли не все остальные аспекты диктуемого культурой поведения. Как я думаю, многое из этого ядра сохранилось в русском менталитете и по сей день, несмотря на все катастрофы нового времени.

Покаяние и исповедь представляют собой, согласно Мишелю Фуко, одни из наиболее важных технологий личности. Перечисляя совершенные за день прегрешения, кающийся занят самоанализом и мемориализацией собственных действий. Когда он или она приходят к священнику на исповедь, эта память превращается в нарратив. Этот нарратив, составленный из совершенных грехов, определяет концептуальное восприятие жизненного опыта. Фуко в основном интересовался западной личностью и имел в виду западные покаянные практики. Эти практики возникли довольно поздно, в основном, в тот период, когда контакты между западной и восточной церквями сделались редкими, напряженными и по большей части враждебными. Неудивительно, что понятия о грехе, покаянии и спасении развивались в двух частях христианского мира в двух существенно разных направлениях. Рождение чистилища на Западе можно рассматривать как важнейший момент в этом расхождении, имеющий при этом символическую значимость. Покаянные практики на Западе изучены куда лучше, чем покаянные практики христианского Востока, включая и Россию, поэтому изучение этой стороны русской культуры неизбежно приобретает сравнительный характер.


Нередко утверждается – вы, вероятно, такое знаете, – что русское средневековое общество было более религиозным или более благочестивым, чем западное общество до Нового времени. Русь была «Святой Русью», в противоположность более или менее профанной Европе. На это указывает только одно свидетельство: отсутствие секулярной культуры западного мира. Вплоть до второй половины ХVII века в России не было ни трубадуров, ни куртуазной культуры, ни светской живописи, никаких следов рафинированной и веселой светской жизни. Это отсутствие высокой светской культуры контрастирует с разнообразием духовной литературы, живописи и иных форм религиозного искусства. Отношение русских авторов к западным было отрицательным. У нас есть одно симпатичное свидетельство. В «Переяславском летописце» есть одно описание западных рыцарских обычаев: «По семь же латына бестудие въземше от худых римлянъ, а не от витязеи, начаша к женам къ чюждимъ на блуд мысль дръжати, и предстояти пред д(е)вами и женами, службы съдевающи, и знамя носити их, а своих не любити, и начашя пристроати собе кошюли, а не срачицы, и межиножие показывати, и кротополие носити» , т.е., латиняне, католики, позаимствовав католичество от скверных римлян, начали ухаживать за чужими женами и девами и носить их значки, а своих не любить, и начали носить верхнюю одежду вместо сорочек, такую, чтобы было видно межиножие, и носить короткие одежды.

Из этих обстоятельств историками русской культуры делается вывод, что в Средние века русские вельможи проводили время в молитве, тогда как их западные современники вели, хотя бы отчасти, более мирскую жизнь. Когда русские постились, их западные соседи танцевали, когда русские ходили крестным ходом, на Западе ухаживали за дамами и т.д. В такой крайней формулировке данный тезис выглядит несколько абсурдным, однако в качестве негласной предпосылки он играет важную роль во множестве работ по средневековой русской культуре и литературе. В ХIХ веке рассуждения подобного типа отразились, например, в славянофильском тезисе о постепенном разрушении западной цивилизации, утратившей свою религиозную основу, и чистоте русского христианства, отдавшего предпочтение простоте веры вместо мирской мудрости, рационализма и легализма латинского Запада.

Вот это сказывается и на трактовке покаянной дисциплины. Обычно развитие покаянных практик Нового времени рассматривается как часть общего процесса упадка религиозного чувства и утраты вероисповедной чистоты. Согласно этому представлению, наши предки всегда были готовы каяться и рассматривали различные природные катастрофы как наказание за их грехи . Общество верующих пронизывал дух покаяния. У этого тезиса нет никакого фактического основания. Но нужно заметить, что мы о такого рода феноменах духовной культуры знаем вообще очень мало. У нас мало данных. Большинство сведений, которыми мы располагаем, извлекаются из литературы монашеского происхождения, так что они не могут быть экстраполированы на все общество. Те данные, которые у нас есть, нуждаются в истолковании, обращающемся к картине средневекового русского благочестия. Я дам очень краткий и поверхностный обзор тех данных, которыми мы располагаем.

В Киевской Руси ХI-ХII века покаянная дисциплина была в своих главных элементах такой же, как и в Византии того же периода. Из Византии большинство этих элементов и было заимствовано. Тайная исповедь была вполне утвердившейся практикой; и черное, и белое духовенство могло исповедовать и давать отпущение грехов. Для этого периода отсутствуют ясные указания на то, что покаяние было одним из главных таинств, наряду с евхаристией и крещением. В отличие от Запада, но в согласии с Византией, сакраментальный статус покаяния не был существенным моментом в богословских или канонических дискуссиях, граница между таинствами и прочими обрядами определялась куда более расплывчато, чем в западном мире. Формула отпущения была оптативной: «Господь да простит тебя…» Современная индикативная формула «Я, недостойный иерей, прощаю и отпускаю…» была заимствована с Запада в ХVII веке, она впервые появляется в украинских печатных требниках в первой половине этого столетия, а во второй половине переносится в Москву.

Славянские епитимейники – это такие тексты, сборники, где указываются епитимьи, т.е., грехи и соответствующие им наказания – появляются уже в Х веке, ненамного позднее, чем аналогичные тексты в Византии, и в ХI-ХII веках уже имеют хождение несколько епитимейников. Некоторые из них имели южнославянское происхождение, включая Заповедь святых отец, к которой я еще вернусь. Церковнославянский перевод с латыни был сделан не позднее Х века. Некоторые из епитимейников были составлены на месте, с помощью греческих покаянных текстов, некоторые из этих компиляций были созданы при участии архиереев Киевской Руси, хотя некоторые из них были составлены плохо образованными клириками и содержали апокрифический и сомнительный как с богословской, так и с канонической точки зрения материал, так называемые «худые номоканунцы».

Распространенность этих «ложных» текстов свидетельствует о существовании определенного интереса, по крайней мере, в монашеских кругах, к замысловатым проблемам покаяния, а также о том, что покаянная практика была отнюдь не единообразной, что церковный контроль над трансмиссией текстов (и, видимо, над их употреблением) был очень слабым, а практика могла существенно отклоняться от канонических традиций. Покаянные тексты оказываются ценными источниками по истории русской покаянной дисциплины, хотя и требуют очень тщательной и осторожной интерпретации, поскольку нет прямого соответствия между динамикой текстов и динамикой реальных религиозных практик: изменения в текстах могут быть чисто литературными инновациями.

Как уже говорилось, доступные нам данные ограничены и по объему, и по представительности. Для средневекового периода отсутствуют прямые описания покаянных практик, нет текстов, которые говорили бы о том, как они воспринимались верующими, нет богословских сочинений. Свидетельства, которые у нас имеются, носят косвенный характер. Несомненно, русская покаянная дисциплина имеет много общего с религиозными практиками латинского Запада, куда лучше документированными и изученными (тайная исповедь, пенитенциалы/епитимийники и т.д.). Тем не менее, совокупность всех имеющихся косвенных свидетельств заставляет думать, что русские практики и их восприятие существенно отличались от моделей, которые устанавливают для западного средневекового мира и которые могут рассматриваться как манифестации западных сотериологических представлений.

Можно думать, что русские, за немногоми возможными исключениями, не калькулировали своих грехов с той методичностью, которая характерна для Запада. Они исповедовались редко, а некоторые откладывали исповедь до последнего часа, когда священник уже не мог входить в частности и назначать епитимью. С рядом оговорок можно принять ту реконструкцию покаянных практик, которую предложил В. Жмакин для первой половины XVI в. на основании гомилий митрополита московского Даниила. Жмакин утверждал:

«Весьма многие подолгу не обращались к таинству покаяния. Одни, выходя из понятия о бесконечной благости и милосердии Божием, успокаивали себя тем, что Бог всегда простит кающегося, и откладывали свое покаяние все далее и далее, желая пред смертью искренно раскаяться и получить прощение во грехах, сделанных в течение всей своей жизни <...> Находились и такие, которые, понимая слишком формально значение покаяния, обращали его в средство для оправдания своей безнравственности: они всю свою жизнь вели распущенно, и все-таки спокойно смотрели на свою загробную участь, надеясь на всеискупляющее действие последнего, предсмертного покаяния <...> В простом народе господствовал своеобразный взгляд на исповедь, по которому он считал ее делом князей и обязанностию благородных и знатных людей по преимуществу и на этом основании многие подолгу не обращались к таинству покаяния. Неправильный взгляд на значение таинства покаяния сопровождался в практической жизни анормальностями и выражался в том, что многие долгое время не исповедовались и не причащались по нескольку лет сряду, не считая это со своей стороны большим упущением. Особенно это развито было в низшей среде общества в массе народа. Даже люди набожные, и те приступали к таинству покаяния однажды в год. Другие делали и того хуже: они являлись к духовнику на исповедь и утаивали пред ним свои грехи, а после даже хвастались этим, говоря с насмешкой: «что мы за дураки такие, что станем попу сознаваться»!

Эти особенности русской религиозной жизни были реконструированы преимущественно на основе обличительных сочинений. Жмакин использует их недостаточно критично; он не учитывает, что подобные сочинения в соответствии со своими жанровыми свойствами рисуют жизнь в черном цвете. В целом, однако, реконструкция Жмакина не выглядит преувеличением; она, по крайней мере, частично подтверждается источниками других типов.

Нужно добавить, что его выводы относятся только к мирянам и не затрагивают монашество. Можно предположить, что в больших монастырях вроде Иосифо-Волоцкого исповедь была достаточно регулярной, а покаянная дисциплина куда более строгой, чем у мирян. Впрочем, и в большинстве русских монастырей с покаянной дисциплиной было, видимо, не все в порядке. Мы знаем историю (второй половины ХVII века) достаточно влиятельного монаха Боголепа в достаточно важном Кожеозерском монастыре, под Нижним Новгородом, который почти десять лет обходился без духовного отца, редко ходил в церковь, воздерживался от исповеди и причастия.

Некоторые заключения могут быть сделаны на основании критического анализа епитимейников, в особенности так называемых худых номоканунцев. Например, в «Некоторой заповеди», раннем епитимийном тексте, который продолжал переписываться в течение всего средневекового периода, статья 32 предписывает, что человек, который скажет своему брату рогатче (что это значит – мы не знаем, но какая-то гадость; это единственное употребление этого слова), наказывается смертью. Смертный приговор в епитимейнике – это полный нонсенс, нет никакого сомнения, что это наказание никогда не применялось. Нелепость этой статьи не ограничивается только данным предписанием. В ней говорится, что тот, кто покается в этом грехе в тот же день, наказывается ста поклонами - это обычное легкое наказание для епитимейника. Несооветствие двух наказаний бросается в глаза и свидетельствует о дурном качестве данного епитимейника. Если бы существовала хорошо отрегулированная исповедная практика, такие противоречивые предписания не были бы возможны. Они вряд ли бы могли появиться вообще, а если бы появились, были бы немедленно устранены в процессе трансмиссии текста. Вот еще один пример. Я уже упомянул «Заповедь святых отец» - это перевод с латыни так называемого Мерзебургского пенитенциала, составленного в тот период, когда западная церковь боролась за безбрачие духовенства. В нем имеется статья, предписывающая наказание дьяконам и священникам за нарушение целибата. В Восточной церкви никакого целибата у белого духовенства никогда не было. Никакому русскому попу в голову бы не пришло каяться в том, что он живет с женой. Но это не побудило переводчиков изъять эту статью из пенитенциала и не мешало переписчикам воспроизводить эту статью в течение всех Средних веков. Поскольку нелепости разного рода не редки в русской покаянной литературе, это может служить указанием на то, что покаянные практики были нерегулярными, их распространение хаотичным, а их роль в русском православном благочестии вторичной.

Еще одним важным источником для изучения покаянных практик может служить агиография святых. Свидетельства этих текстов носят, в большинстве своем, негативный характер. Данные этих текстов можно сравнить с западными текстами. Что делает будущий святой в западных житиях? Он идет в какой-то монастырь, исповедует аббату свои грехи, его принимают в монахи - и дальше он ведет свою замечательную праведную жизнь. У нас этого никогда не происходит. Иногда святые исповедуются на смертном одре, и это единственная исповедь, которая упоминается в житиях, за очень небольшими исключениями.

Исповедь и причастие на смертном одре – это, конечно, легко объяснимое исключение Они могут существовать автономно, без какой-либо регулярной покаянной дисциплины. Грешник может грешить всю свою жизнь, исповедать свои грехи в последнюю минуту и, будучи очищен отпущением грехов, со славой войти в обитель праведных. Конечно, при этом остается неустранимый риск, поскольку последняя минута может наступить неожиданно, но многие были готовы идти на этот риск. Эта практика встречала противодействие разных церковных властей в разных христианских традициях в разные периоды, действенность посмертного отпущения ставилась под сомнение, и, по крайней мере, на Западе появление чистилища несколько рассеяло надежды попасть в Царство небесное без особых усилий.

В средневековой Руси эти надежды принимали в дополнение особую форму. В средневековой Руси монашеский постриг рассматривался как второе крещение. Этот обряд, как и настоящие крещение, смывал в человека все грехи, совершенные до этого момента. В силу этого пострижение в монашество в последние минуты земного существования могло быть определенной гарантией благополучного достижения вечного блаженства. Это, видимо, воспринималось как куда более эффективная мера, чем простая исповедь. Этот способ, конечно, был доступен не всем, но им постоянно пользовались разные князья и отдельные вельможи. Эти особые права князей и вельмож оправдывались, видимо, тем, что человек обладал властью и не мог не грешить. Этот обычай, который, по словам Георгия Федотова, был предсмертной попыткой провести Бога, сохранялся в России вплоть до Смутного времени. Подобные способы обойти покаянную дисциплину и избавиться от нее свидетельствуют о слабости этой дисциплины и ее относительно малой значимости в ряду религиозных практик снискания спасения.

Покаянная практика, конечно, тесно связана с представлениями о потустороннем мире. Можно предполагать, что представления о том свете, которыми руководствовались русские христиане в Средневековье, была более или менее оптимистичными, по крайней мере, по сравнению с сопоставимыми западными феноменами. И этот факт естественным образом объясняет отсутствие строгости в трудах покаяния. Хотя описания адских мук пользовались определенной популярностью у средневекового русского читателя, прежде всего, «Хождение Богородицы по мукам» (славянский вариант греческого «Апокалипсиса Божьей Матери»), тем не менее, грешники рассчитывали на Божье милосердие и надеялись миновать врата ада. Эта надежда оставалась в силе вне зависимости от числа и тяжести нераскаянных грехов. Божественное человеколюбие беспредельно и иррационально.

Здесь нужно сделать замечание об относительности оптимизма. Рождение чистилища подарило Западному миру перспективу, которая была, скорее, оптимистической: ты, конечно, будешь сидеть какое-то время на горячей сковородке, но потом, когда тебя дожарят и выжарят из тебя все твои грехи, ты войдешь в рай. У восточного христианина никакой такой надежды нет: ты нагрешил, и если ты нагрешил достаточно, то все! У тебя больше нет никаких способов после смерти разрешить эти муки. Ты идешь в вечные муки. Тем не менее парадоксально, но западные средневековые христане больше боялись Чистилища (возможно, из-за того процесса, который Жак Ле Гофф называет инфернализацией Чистилища), чем восточные христиане боялись ада. У восточных христиан ужас ожидания мук облегчался надеждой избежать – по праву, или, скорее, по случаю – челюстей ада.

Сейчас расскажу несколько историй. Начну с «Повести душеполезной старца Никодима о некоем иноке». Это визионерская повесть ХVII века, главный герой там монах, он грешит тяжко и непрестанно и получает видение о том, как он оказывается на том свете, и бесы показывают ему свитки с записями его грехов. Дальше можно было бы ожидать, что происходит столкновение бесов и ангелов, которые будут пытаться заступиться за этого героя, перечисляя его добрые дела, – это схема обычная для западных посещений того света, и она не совсем неизвестна восточной письменности. Может быть, кто-то из вас читал такой текст, как «Видение Феодора» из «Жития Василия Нового» - он сейчас продается в разных церквях в виде дешевой брошюрки. Так вот: ничего такого не происходит. Вместо этого неожиданно появляется Архангел Михаил и указывает нашему герою на вечные муки, очевидно, с целью устрашения. Затем он говорит нашему герою приговор Господа. Он состоит из трех заповедей: ты избежишь вечных мук, если будешь исполнять их. Заповеди простые. Пристани от нечистоты, т.е от блуда, не пить вина и табака. Вернувшись в тело, инок некоторое время исполнял эти заповеди, но потом вновь ударился в грехи и был наказан язвой смертельной. Тем не менее, он не умер и не отправился в адский огонь, а исцелился благодаря заступничеству чудотворной иконы Нерехтинской Богоматери. Т.е. грехи не преграждают герою путь к спасению. Напротив, они как бы способствуют излиянию Божественного милосердия. И автор цитирует апостола Павла для подтверждения этой идеи, приписывая своеобразное, хотя может быть, нередкое в России значения стиху из послания Римлянам: «Идеже умножися грех, ту преизбыточествова благодать» (Рим. 5: 20): где было много греха, там было еще больше благодати. Это говорится у апостола Павла о том, как Израиль грешил, грешил - а потом Господь послал своего Сына для искупления грехов. Но здесь это понимается в обратном смысле: чем больше нагрешишь, тем больше Господь явит своего милосердия. Т.е. «не согрешишь – не покаешься» и другие народные мудрости этого периода. В этих условиях страх перед вечной погибелью не может быть очень сильным и неотступным, и покаянные подвиги оказываются необязательными.

Нет основания полагать, что этот текст не показателен: он поздний, конечно, но есть и более ранние тексты с таким же значением. Например, в Киево-Печерском патерике есть чудесная история о Онисифоре Прозорливце. У него был ученик, монах, который его обманывал: он грешил и не исповедовал ему свои грехи. Для монаха это ужасное прегрешение. За этого его Бог наказал: он, во-первых, помер, и, во-вторых, стал страшно вонять. Он издавал такой страшный смрад, что даже животные разбегались в разные стороны. И тогда вот этому Онисифору явился ангел Господнь и объявил, в чем дело: что он так его надувал, и за это его наказывают страшным смрадом. И вот, Онисифор и прочие уже собирались выбросить тело этого грешника в Днепр, но тут явился преподобный Антоний, основатель Киево-Печерского монастыря, и сказал: «Бог когда-то мне обещал, что тот, кто будет похоронен на освященной земле Киево-Печерского монастыря, тот спасется. И поэтому я поговорил с Богом - и он спасется. И вот этот монах, который так страшно нагрешил, спасется. Хочешь проверить – иди туда, где лежит его труп – он будет благоухать». И, действительно, они пошли и увидели, что труп благоухает. За что он получил спасение? В общем-то, за то, что его похоронили в этой священной земле. Если так можно спастись, то какой дурак будет каяться, епитимью выдерживать много дней, поститься и т.д.


И, конечно, это бесстрашие русских людей основывалось на определенной сотериологической концепции. По крайней мере, на совокупности не слишком определенных сотериологических понятий. Спасение, когда о нем задумывались, оказывалось никак не связанным с человеческими усилиями. Мы, конечно, в силу скудости источников можем только догадываться о воззрениях обычных людей – не монахов, которые занимались писанием назидательных сочинений, но даже единичные свидетельства, которые у нас есть, проливают свет на общий ландшафт. Я приведу свидетельство из записок о России датского посланника Якоба Улефельдта, который побывал в России в 1578 году при Иване Грозном. Он рассказывает о беседе о спасении с приставленным к нему пожилым и степенным человеком по имени Федор. Федор утверждал – цитирую, что «каждый может спастись, пусть даже он изо дня в день прибавляет грех к грехам, если только однажды у него появится намерение обдумать свои поступки и принести покаяние». Улефельдт – он лютеранин – возражал, что спастись может, конечно, любой покаявшийся грешник, но это не относится к тем, кто грешит и грешит, надеясь когда-нибудь в будущем исправиться. Мы уже знаем из обличений Митрополита Даниила, что такое отношение к спасению было распространенным. В Москве могли представлять себе споры между протестантами и католиками о спасении: спасении верой и спасении делами. Иван Грозный писал свое послание Роките, протестантскому пастору, где этот вопрос обсуждается, но Федор был человеком попроще, в богословские прения не вдавался, но для себя этот вопрос как-то понимал. И датскому послу он сказал – цитирую, – «что все грехи прощаются и сказал, что подтвердит это примером (я цитирую Улефельдта): «Мария Магдалина была нечестивейшей блудницей и многажды предавалась разврату, следовательно, совершала тяжкий грех. Однако за то, что однажды она уступила просьбе мужчины, попавшегося ей на дороге и склонявшего ее к прелюбодеянию, прося, чтобы она уступила ради Господа, она спаслась. И в списках святых отмечена красным цветом, все по той причине, что не отказала, а дозволила ради Господа».